Генрих Гейне. Из мемуаров господина фон Шнабелевопского

(Перевод Е.Лундберг)

...Незабываемым остается для меня это первое морское путешествие. Старая моя двоюродная бабушка рассказывала мне множество морских сказок, и они теперь снова расцвели в моей памяти. По целым часам просиживал я на палубе и думал о старинных историях, и когда до меня доносилось бормотание волн, мне казалось, что я слышу бабушкины речи. Закрыв глаза, я видел ее точно живую, с единственным зубом во рту: она опять, быстро двигая губами, рассказывала историю о Летучем Голландце.

Мне очень хотелось увидеть морских русалок, сидящих на белых утесах и расчесывающих зеленые волосы; но мне удалось услышать только их пение. Как ни всматривался я напряженно в прозрачное море, я не увидел затонувших городов, среди которых люди, обращенные колдовством в рыб, ведут свою чудесно глубинную подводную жизнь. Рассказывают, будто лососи и старые скаты сидят там у окошка, разряженные, точно дамы, обмахиваются веерами и поглядывают на улицу, где плавает треска в ратманских мундирах, где кишат крабы, омары и всякая мелкота из породы раков и откуда снизу вверх лорнируют их молодые модники-сельди. Однако я не мог заглянуть так глубоко,— до меня доносился снизу только звон колоколов.

Однажды ночью я увидел проходящий мимо большой корабль с распущенными кроваво-красными парусами, походивший на темного великана в широком огненно-красном плаще. Это и был Летучий Голландец.

Но в Амстердаме, куда я вскоре прибыл, я увидел страшного мингеера живого, правда на сцене. При этой оказии я познакомился в амстердамском театре с одной из тех русалок, которых тщетно искал в море. Так как она была очень мила, я посвящу ей особую главу.

ГЛАВА VII

Легенда о Летучем Голландце вам, наверно, известна. Это история о заколдованном корабле, который не может достигнуть гавани и с незапамятных времен скитается по морю. Встретится ему другое судно, и вот к нему подплывают в лодке несколько человек из жуткого экипажа и просят оказать им услугу, приняв пакет писем. Эти письма следует непременно прибить гвоздями к мачте, не то судно постигнет какое-нибудь несчастье, особенно если на борту его нет библии или если к фок-мачте не прибита подкова. Письма всегда адресованы людям, которые либо никому неведомы, либо давно умерли, так что, случается, поздний потомок получит вдруг любовное письмо, адресованное его прабабушке, сотню лет уже покоящейся в могиле. Этот деревянный призрак, это страшное судно названо по имени своего капитана, голландца, который однажды поклялся всеми чертями, что, несмотря на налетевший в ту минуту сильный шторм, он объедет какой-то мыс, название которого я позабыл, если бы даже для этого пришлось плавать до страшного суда. Дьявол поймал его на слове,— он обречен блуждать по морям до страшного суда, освободить же его в силах только верность женщины. Дьявол, как бы глуп он ни был, не верит в женскую верность и посему разрешает заколдованному капитану раз в семь лет сходить на берег и жениться, добиваясь таким путем избавления. Бедный голландец! Он частенько радуется, избавившись от брака и своей избавительницы и возвращается снова на борт корабля.

На этой сказке построена пьеса, которую я видел в амстердамском театре. Опять прошло семь лет, бедный голландец, утомившись более чем когда-либо от бесконечных блужданий, сходит на берег, заводит дружбу с одним шотландским купцом, продает ему алмазы по смехотворно низкой цене и, услыхав, что у его клиента красавица дочь, просит отдать ее ему в жены. И эта сделка тоже заключена. Вот мы видим дом шотландца: девица, робея душою, ожидает жениха. Она часто с тоской поглядывает на висящую в комнате большую темную картину, изображающую красивого человека в испано-голландском костюме: это старинная, доставшаяся по наследству картина, и, согласно признанию бабушки, на ней правдиво изображен Летучий Голландец в том облике, в каком его видели сто лет назад в Шотландии во времена короля Вильгельма Оранского. С этой картиной связано также переходящее из рода в род предостережение, по которому женщины этой семьи должны опасаться оригинала. Именно потому девушка с детства запечатлела в своем сердце черты этого опасного человека. И когда настоящий Летучий Голландец в подлинном своем виде входит в комнату, девушка трепещет, но не от страха. Однако и он смущен при виде портрета. Когда ему объясняют, кто изображен на портрете, ему все же удается отвести от себя всякие подозрения. Он смеется над суеверием, он издевается сам над Летучим Голландцем, Вечным Жидом океана. Однако, непроизвольно впадая в печальный тон, он рассказывает, какие несказанные муки пришлось претерпеть мингееру: среди безбрежной водной пустыни, говорит он, плоть его — не что иное, как гроб, в котором тоскует душа; его гонит от себя жизнь и не принимает смерть; подобно пустой бочке, которую волны кидают друг другу и снова насмешливо отбрасывают, мечется бедный голландец между жизнью и смертью, и ни та, ни другая не хотят его принять; его скорбь глубока, как море, по которому он плавает; на корабле его нет якоря, а в сердце — надежды.

Мне думается, что приблизительно таковы были слова, которыми закончил жених. Невеста серьезно приглядывается к нему и бросает косые взгляды на портрет. Похоже, что она разгадала его тайну, и когда он затем спрашивает: «Катарина, будешь ли ты мне верна?», она решительно отвечает: «Верна до смерти!» В этот момент, помнится, я услыхал чей-то смех, и этот смех исходил не снизу, из ада, а сверху, из райка. Взглянув наверх, я увидел удивительно красивую Еву, которая соблазнительно глядела на меня своими большими голубыми глазами. Рука ее свешивалась с перил галереи, и в руке она держала яблоко, или, вернее, апельсин. Но вместо того чтобы символически предложить мне половину, она лишь метафорически бросала мне на голову корки. Нарочно или случайно? Мне хотелось это узнать. Но когда я поднялся в раек, чтобы продолжить знакомство, то был немало удивлен, увидав белую кроткую девушку с чрезвычайно женственной, мягкой фигуркой, никак не болезненную, но хрустально-нежную, образ домовитой скромности и сулящей счастье прелести. Только где-то слева у верхней губки залегло, или, скорее, свернулось колечком нечто вроде хвостика у скользящей ящерицы. Это была таинственная черточка, которую никак нельзя встретить у невинных ангелов, но которой не встретишь и у пакостных демонов. Эта черта не означала ни добра, ни зла, но лишь порочное познание: это — улыбка, отравленная ядом яблока познания, от которого вкусили уста. Когда я замечаю эту черту на мягких полнокровных девичьих устах, я чувствую, как судорожно вздрагивают мои губы дрожью желания - поцеловать ее уста: это — сродство душ!

Поэтому я шепнул красивой девушке на ухо:
- Юфрау! Я хочу целовать твой рот.
- Клянусь богом, мингеер, прекрасная мысль, - был ответ, стремительно, с упоительным благозвучием прозвучавший из глубины сердца.

Однако нет... мне хочется теперь умолчать обо всей этой истории, которую я хотел рассказать здесь и для которой Летучий Голландец должен был служить только рамой. Так я отомщу тем притворно целомудренным женщинам, которые упиваются подобными историями, восхищаются ими до пупа, а то и глубже, а затем бранят рассказчика, морщат нос в обществе и кричат о его безнравственности. Это хорошая история, превосходная, как ананасное варенье, или как свежая икра, или как трюфели в бургундском, и она могла бы послужить приятным чтением после молитвы. Но из мстительности, в наказание за прежние несправедливости, я молчу. Поэтому я ставлю здесь многоточие...

Это многоточие означает черный диван, на нем-то и произошла история, которой я не рассказываю. Невинному придется пострадать вместе с виноватым, иная чистая душа поглядывает сейчас на меня молящим взглядом. Что же, этим избранным я потихоньку признаюсь, что никто так дико не целовал меня, как та голландская блондинка, и что она победоносно разрушила предубеждение, которое я до тех пор питал против белокурых волос и голубых глаз. Только теперь понял я, почему один английский поэт сравнил таких дам с замороженным шампанским. Под ледяной оболочкой таится пламеннейший напиток.

Нет ничего более пикантного, чем контраст между внешней холодностью и внутренним жаром, который вакхически вспыхивает и непреодолимо опьяняет счастливого бражника. Да, значительно сильнее, чем у брюнеток, пылает пожар чувственности в этих сошедших с иконы тихонях-святых с золотым ореолом волос и синими небес¬ными глазами и благочестиво лилейными руками. Я знаю блондинку, дочь одного из лучших голландских семейств, которая время от времени покидала свой прекрасный замок на Зюдерзее, отправлялась инкогнито в Амстердам, а там в театре швыряла каждому, кто ей понравится, апельсиновые корки в голову и — голландская Мессалина — проводила иной раз неистовые ночи даже в матросских кабаках.

...Возвратившись в театр, я поспел как раз к последней сцене пьесы, когда жена Летучего Голландца, госпожа летучая голландка, ломает в отчаянии руки на высоком утесе, а в море на палубе страшного корабля стоит злополучный супруг. Он любит ее, но хочет покинуть, чтобы избавить от гибели, и открывает ей свою ужасную судьбу и тяготеющее над ним страшное проклятие. А она кричит громким голосом: «Я была тебе верна до этого часа и знаю надежное средство сохранить мою верность до самой смерти!»

С этими словами верная жена бросается в море, и вот наступает конец проклятью, тяготеющему над Летучим Голландцем; он спасен, и мы видим, как корабль-призрак погружается в морскую пучину.

Мораль пьесы для женщин заключается в том, что они должны остерегаться выходить замуж за летучих голландцев, а мы, мужчины, можем из этой пьесы вывести, что даже при самых благоприятных обстоятельствах погибаем из-за женщин.