Редакции оперы

Первая редакция партитуры "Тангейзера" была закончена в апреле 1845 года. Недостаточный, с точки зрения автора, успех премьеры заставил его почти сразу начать переделки, коснувшиеся, в основном, финала. Результат этих изменений 1846-1847 годов, еще раз откорректированный перед публикацией партитуры в 1860-м году, известен теперь как "Дрезденская редакция".

В 1861 году Вагнер вернулся к переделке уже не только партитуры, но и либретто "Тангейзера" перед его парижской премьерой. Первоначально предполагалось, что опера будет поставлена в Théâtre Lyrique. Но её приняли в Парижской Гран Опера - при условии, что по стандартам театра туда будет вставлен балет. Вагнер согласился, правда, из драматических соображений вставил балет в начало первого акта, как Вакханалию в Гроте Венеры, а не в традиционный для балета второй акт. Заодно он вообще решил переделать всю сцену Тангейзера с Венерой исходя из опыта, полученного в работе над "Тристаном и Изольдой" - и в результате расширил партию Венеры. Однако то, подходило Изольде с её сложными чувствами и бурными страстями, отнюдь не являлось универсальным рецептом, тем более рецептом для Венеры.

Кроме балета и расширения сцены в Гроте, для парижской премьеры были сделаны следующие изменения:

• сокращена сцена соревнования певцов во втором акте, в том числе, удален романс Вальтера,
• сокращено оркестровое вступление к третьему акту,
• переделан финал так, чтобы Венера появлялась на сцене, тогда как в первоначальной версии появлялся только ее лейтмотив в оркестре,
• текст переведен на французский язык.

После неудачной парижской премьеры Вагнер еще раз вернулся к доработке партитуры перед венской премьерой 1875 года, где базово использовалась парижская версия. И именно венская версия 1875 года сейчас известна под названием "Парижской редакции". И все-таки, после всех переделок, Вагнер оставался недоволен оперой и планировал дальнейшие переработки. За три недели до его смерти Козима Вагнер записала в дневнике: "Он говорит, что еще должен "Тангейзера" миру".

Сейчас обе редакции имеют примерно одинаковую популярность. Кроме того, опера исполняется в смешанных редакциях. Чаще всего смешанная редакция представляет собой увертюру, переходящую в Вакханалию, и финал с появлением Венеры из парижской версии, а конец сцены в гроте и второй акт - из дрезденской.

Синопсис и либретто

ТАНГЕЙЗЕР И СОСТЯЗАНИЕ ПЕВЦОВ В ВАРТБУРГЕ
Романтическая опера в трех актах (четырех картинах)

Либретто Р. Вагнера

Действующие лица:

Герман, ландграф Тюрингии (бас)

Рыцари-певцы:
Тангейзер (тенор)
Вольфрам фон Эшенбах (баритон)
Вальтер фон дер Фогельвейде (тенор)
Битерольф (тенор)
Генрих Шрайбер (тенор )
Рейнмар фон Цветер (бас)

Элизабет, племянница ландграфа (сопрано)
Венера (сопрано или меццо-сопрано)
Молодой пастух (сопрано)
Четыре пажа (сопрано и альты)
Сирены, наяды, вакханки, пилигримы, тюрингские графы, рыцари и дамы.

Действие происходит в Вартбурге (Тюрингия) и его окрестностях в начале XIII века.

КРАТКОЕ СОДЕРЖАНИЕ

Первый акт

Внутренность грота Венеры. В таинственном полумраке обольстительно танцуют наяды, нежно поют сирены. В этом мире наслаждений царит Венера. Но ласки богини любви не могут рассеять тоску Тангейзера: он вспоминает родную землю, звон колоколов, которого так долго не слышал. Взяв арфу, он слагает гимн в честь Венеры и заканчивает его горячей мольбой: отпустить его на волю, к людям. Напрасно Венера напоминает Тангейзеру о прежних наслаждениях, напрасно проклинает неверного возлюбленного, предсказывая страдания в жестоком мире людей - певец произносит имя девы Марии, и волшебный грот исчезает.
Взору Тангейзера открывается цветущая долина перед Вартбургским замком; звенят колокольчики пасущегося стада, пастушок играет на свирели и песней приветствует весну. Мимо на покаяние в Рим идут пилигримы, исполняя свой знаменитый хор. При виде этой мирной, родной картины глубокое волнение охватывает Тангейзера. Под звуки рожков появляется ландграф Тюрингский и рыцари-миннезингеры, возвращающиеся с охоты. Они поражены встречей с Тангейзером, который давно и необъяснимо покинул их круг. Вольфрам фон Эшенбах зовет его вернуться к друзьям, но Тангейзер отказывается — он должен бежать прочь отсюда. Тогда Вольфрам произносит имя Элизабет, племянницы ландграфа - она ждет его, песни Тангейзера покорили сердце девушки. Тангейзер, охваченный радостными воспоминаниями, вместе е миннезингерами спешит в замок.

Второй акт

Зала певческих состязаний в Вартбургском замке. Элизабет с волнением вспоминает Тангейзера. Вольфрам вводит Тангейзера и, видя радость Элизабет, которую преданно и тайно любит, с грустью удаляется, оставив счастливую пару вдвоем для трогательной беседы.
Затем с племянницей беседует сам граф, объявляя ей про предстоящий турнир певцов. Он прекрасно видит: девушка надеется, что Тангейзер победит и ее рука будет наградой победителю - и он тоже готов радоваться за неё.
Под звуки торжественного марша, прославляя ландграфа, собираются рыцари и гости на турнир. Ландграф предлагает тему поэтического состязания: в чем суть любви? Первым по жребию начинает Вольфрам. В задумчивой и нежной импровизации, видя перед глазами Элизабет, воспевает он свою чистую высокую любовь. Тангейзер спорит с ним, но Вальтер поддерживает Вольфрама. Другие певцы понимают любовь в рыцарственном роде - как сражение за честь прекрасной дамы и т.д. Однако Тангейзер изведал иную любовь и, яростно попирая возвышенные потуги прочих претендентов, поёт гимн страсти в честь Венеры. Все возмущены святотатством и дерзостью Тангейзера. Дамы в ужасе покидают зал, рыцари бросаются на богохульника с обнаженными мечами. Но Элизабет смело становится между ними. Она убеждает сохранить Тангейзеру жизнь и дать ему раскаяться. Поначалу все не верят своим ушам: Элизабет, эта святая душа вступилась за вероотступника?! Но Элизабет стоит на своём, и в конце концов признаётся, что любит этого человека - пусть его пощадят хотя бы из жалости к ней. Тангейзер не смеет поднять глаза на свою спасительницу. Ландграф заменяет ему смерть изгнанием: он не ступит на землю Тюрингии, пока не очистится от греха. Вдали раздается хорал — это вновь проходят мимо замка пилигримы, идущие в Рим. И Тангейзер присоединяется к ним.

Третий акт

Долина перед Вартбургом. Осень. Пилигримы возвращаются из Рима на родину. Но тщетно Элизабет ищет среди них Тангейзера. Она обращается с молитвой к деве Марии, прося принять ее жизнь как искупительную жертву за грехи возлюбленного. Вольфрам пытается удержать Элизабет, но она уже всё решила и медленно удаляется. Оставшись один, Вольфрам берет арфу и обращается к прекрасной вечерней звезде, передавая ей всю свою любовь к Элизабет, которая вскорости, он уверен, тоже станет ангелом там, на небе.
Наступает ночь. Внезапно появляется еще один усталый пилигрим. С трудом Вольфрам узнает в нем Тангейзера. Тот с горечью рассказывает о своем паломничестве в Рим. Он шел с искренним раскаянием, тяжесть долгого пути лишь радовала его, он закрывал глаза на красоты итальянской природы, дабы его искупительная жертва была полнее. И вот предстал перед ним Рим и чудесный папский дворец. Не напрасен был тяжкий покаянный путь пилигримов - их грехи были отпущены. Но Тангейзеру Папа произнёс страшный приговор: его грех не будет прощён - как не зацветет в его руках посох, так и Тангейзер будет навсегда проклят за свою грешную страсть.
Теперь, говорит он Вольфраму, у него один путь — назад, в грот Венеры. Он страстно призывает богиню любви - и гора раскрывается перед ним, Венера зовёт его в свой таинственный грот. Вольфрам пытается удержать друга, но он бессилен перед чарами Венеры. Тогда Вольфрам произносит имя Элизабет, и Тангейзер останавливается. Из Вартбурга доносится новый хорал — это движется торжественное шествие с гробом Элизабет. Простерев к ней руки и прося эту святую душу молить за него, Тангейзер падает в раскаянии замертво. И хором пилигримов возвещается чудо чудо: папский посох расцвёл — Тангейзер прощен.

Источники сюжета

Тангейзер — историческое лицо, миннезингер, живший в начале XIII века. Он сочинял своеобразные плясовые песни, называемые «Leiche», некоторые из которых дошли до наших дней. По словам одного из исследователей миннезанга Гагена, Leiche — «песня хороводная, любовная или майская, с частыми переменами в темпе и с быстрыми пассажами вверх и вниз, во весь диапазон аккомпанирующего песне струнного инструмента». В песнях этих сказывается жизнерадостная и чувственная личность Тангейзера, воспевавшего пляски с красавицами на цветущем лугу под липою и пастушеские удовольствия с «верною Кунигундою».

Легенда связала исторического Тангейзера с преданиями о горе Герзельберг, расположенной неподалеку от Вартбурга, в Тюрингенском Лесу. Эта гора, имеющая вид продолговатого гроба, известна в народе под именем Венериной горы (нем. Venusberg); в ней есть пещера, где слышится шум подземных ключей; народная фантазия услышала в этом шуме стоны грешников и нечестивые клики адской радости, а во мраке грота увидела адское пламя. Гора прослыла входом в чистилище и обиталищем прекрасной языческо-германской богини Хольды или классической богини Венеры; из этой же пещеры вырывается и в ней исчезает, по народному поверью, ночной поезд «дикой охоты».

Сущность предания о Тангейзере такова. Однажды миннезингер Тангейзер, идя в Вартбург на состязание певцов, увидел у Герзельберга богиню Венеру, которая завлекла его к себе в грот; там он пробыл семь лет в забавах и развлечениях. Боязнь, что он погубил свою душу, побудила его расстаться с богиней и искать отпущения грехов в Риме, у папы Урбана. Папа с негодованием отказал в этой просьбе, сказав, что скорее его папский посох даст свежие побеги, чем Бог простит такого великого грешника. Тангейзер с горя вернулся к дьявольской Венере в Герзельберг. Тем временем посох пустил побеги, и папа велел отыскать прощенного Богом грешника — но его уже не могли найти. Тангейзер должен остаться в Герзельберге до Страшного Суда, когда Господь окончательно решит его участь.

Приурочивание миннезингерских подвигов Тангейзера ко двору тюрингского ландграфа Германа и к «вартбургской войне» — более позднего происхождения, чем легенда о Тангейзере и Венере, хотя сама по себе "война" относится к самому началу XIII века и реальный Тангейзер теоретически мог в ней участвовать. Однако легенды о состязании певцов в Вартбурге в большинстве вариантов рассказывают о Генрихе Офтердингене, который обратился к помощи адских сил для получения музыкального дара, чтобы побеждать в певческих турнирах. Достигнув больших высот в искусстве, Генрих стал очень заносчив и груб и, в конце концов, перессорился не только с коллегами, но и с тогдашним меценатом ландграфом Тюрингским. Граф назначил турнир, который Генрих проиграл, но не мог смириться с проигрышем, всем нахамил, и спасло его только заступничество жены ландграфа. Правда, в конце он всё же раскаянивается и отрекается от помощи темных сил.

Основанием для связывания этой легенды с Тангейзером могло послужить то, что сам Тангейзер имел какие-то счеты с тюрингским двором, намеки на которые остались в его песнях. Кроме того, по мнению большинства исследователей, "Тангейзер" - это фамилия или даже прозвище, так что ничто не мешало присвоить ему имя "Генрих".

Легенды о Тангейзере вдохновили многих писателей; мы приводим здесь только два источника, с которым Вагнер был наверняка знаком и которыми воспользовался в работе над либретто: знаменитое стихотворение Гейне и рассказ Гофмана «Состязание певцов». В стихотворении Гейне опущено окончание, где Тангейзер перечисляет германские города, в которых побывал на обратном пути: сатира этих стихов была актуальна двести лет назад, а сейчас мало кому интересна и понятна, и вообще за рамками темы нашего сайта.

Второй раз в числе источников творений Вагнера встречаются работы Гейне - и нельзя не обратить внимание, какими легкими, искрящимися весельем вещами становятся под его пером мрачные старинные легенды. (Особенно радует кастрюлька, в которой Венера мчится разогревать суп для вернувшегося Тангейзера :-) ). И какие же мрачные и трагические сюжеты извлекает из них снова Вагнер!

Влияние рассказа Гофмана в вагнеровском либретто так же очевидно. В сцене встречи Тангейзера с певцами в конце первого акта и монологе Елизаветы в начале второго заметны следы какого-то предшествующего сюжета: новизна музыки Тангейзера, вызывающая к нему одновременно любовь и неприязнь, воспоминания о старой вражде с коллегами и их искренняя симпатия и радость, когда Генрих обещает не искать снова ссоры... Трудно не увидеть в вагнеровской интерпретации автобиографические параллели.

Рассказ Гофмана заканчивается полным хэппи-эндом - его герой отрекается от Зла, (олицетворением которого, между прочим, является старый знакомец темный маг Клингзор), и все его радостно прощают. Совсем под другим углом видит этот сюжет Вагнер. Его герой вовсе не получил свой музыкальный дар от адских сил - напротив, даже силы Зла покоряются его таланту. Именно собственный гений обрекает Тангейзера на одиночество и непонимание, заставляет выламываться из законов и рамок закосневшей обыденности. И этого не прощает ни Небо, ни люди. Ни раскаяния (как в исходной легенде о Тангейзере), ни отречения от своих амбиций недостаточно. Только самоотверженная любовь ценой своей жизни может выкупить прощение его душе. И даже этого недостаточно - требуется еще жизнь самого героя!..

Сложив свою драму из кирпичиков чужих сюжетов и внеся в нее любимую тему "искупления", Вагнер заставил ее вспыхнуть тем трагическим огнем, который до сих пор заставляет сжиматься сердца слушателей.

Подробный анализ разнообразных источников сюжета и сравнение их с либретто Вагнера можно также найти в соответствующей главе статьи Анри Лиштанберже "Рихард Вагнер как поэт и мыслитель" и в предисловии В.Коломийцова к русскому переводу либретто.

Тангейзер: обсуждение темы

К этой теме относятся комментарии здесь и здесь. Можно продолжать эти обсуждения или начать с любой другой мысли.

Высокие гости: Вальтер и Вольфрам в „Тангейзере“

Мориц фон Швинд - Состязание певцов (1853-55)
Фреско в Большом зале Вартбурга (https://de.wikipedia.org/wiki/Moritz_von_Schwind)

Посмотрите на эту фреску. Состязание, описанное в „Тангейзере“, в этом зале
не происходило: изображенный на ней зал был построен позже.

Однако Вальтер и Вольфрам возможно встретились там, в 1204 или 1205 г.
при дворе, приглашенные туда Ландграфом и его женой Софией.
Живописец изобразил тангейзеровское историческое предание, а также
разместил на своем фреско других исторических или легендарных персонажей:

Генриха фон Офтердиньгена, Рейнмара, Добродетельного Писаря и Клингзора
(возвышающаяся над толпой как бы летящая фигура слева).
На переднем плане слева же, спиной к нам, в красном – Биттерольф.
А сидящий вполоборота там же слева в синем, в красных чулках –
Вальтер фон дер Фогельвайде.
Фигура в зеленом справа от Ландграфа – никто иной, как Вольфрам фон Эшенбах.
Так и хочется увидеть здесь же „завуалированных“ филологов Бодмера и
Лахмана и, главное, романтиков: Фуке, Новалиса, Э.Т.А.Гофмана и Зимрока.
А рядом с Софией – я почему-то вижу никого иного, как маленького
Рихарда Вагнера.

Красавица и блондинка, к сожалению, не Элизабет, а София.
Тангейзеровская Элизабет была написана с венгерской принцессы
Элизабет,на которой ландграф Герман женил своего сына Людвига.

На этой фреске встретились два интересные периода немецкой истории:
30 - 40 лет, за которые собственно возникла немецкая литература (с 1180)
и период после 1800 г., когда эта первая литература была вновь
обнаружена и переведена на современный немецкий.

В эти первые десятилетия своей жизни, в „Парцифале“ Вольфрама
фон Эшенбаха, немецкая словесность выросла до такого уровня,
который повторно был ею достигнут только века спустя.

У Вольфрама не было латинского образования, филологи долго думали,
что он не умел писать и читать. Он диктовал свои стихи, его манера
краткая,четкая, сжатая, хотя предложения иногда кажутся громоздкими.
Несомненно, слогу его недоставало изящества. Его метафоры и картины
необычные и часто темные для понимания. Кроме этого, он создавал
новые немецкие слова и часто использовал французскую лексику.
Ритм похож на ритм устной речи, по всей видимости, тексты
действительно и диктовались, и декламировались.

Его „Парцифаль“ стал самым известным литературным трудом за 300 лет.
Вольфрам обработал фрагмент Кретье́на де Труа́, но проявил недюжинную
фантазию интерпретатора. Роман написан с иронией, на языке,
понятном для современников.

Оттуда Вагнер позаимствовал Грааль, Амфортаса, Титуреля итп.,
но когда он работал над своим „Парсифалем“,он ругал Вольфрама.
Но это уже другая история.

У Вальтера фон дер Фогелвайде мы не найдём мифов: он был создатель
своей собственной поэзии. Несколько его стихов очень известны и
до сегодняшнего дня. В отличие от Вольфрама, который быстро находил
и меценатов, и „заказы“,Вальтер часто бедствовал: условия жизни
постоянно были трудные и неопределённые. Он был вынужден ездить
по всей стране, от замка к замку, откуда его иногда вышвыривали.
За хлеб он создавал политическую пропаганду, менял и государей,
и аргументы.

В его время миннезанг (традиционная поэзия немецкого рыцарского сословия)
постепенно отмирал, и Вальтер ломал шаблоны, развивал миннезанг дальше,
делал его эмоциональнее, реалистичнее, и вместе с тем избегал и плоской
развлекательности, и заимствований из фольклора.

Поэзия Вальтера представляет различные стили и манеры, но мы всегда
слышим голос авторского „я“. Он часто пишет от первого лица, и никогда
не скрывает ни своих склонностей, ни отвращения.
Неудивительно, что он нажил себе много врагов.

Если бы Вагнер, работая над „Тангейзером“, умел смотреть в будущее, возможно,
он почувствовал бы родство своей судьбы с беспокойной жизнью Вальтера.

Интересно, что и Вальтер, и Вольфрам жаловались на Ландграфа Германа:
хотя он иногда бывал щедрым, но прежде всего думал о своих забавах.
Он-де приглашал фигляров, акробатов, шарлатанов, слишком много транжирил
времени с неподобающими друзями и девицами, слишком много пил на охоте.

Как ни странно, но все эти средневерхненемецкие поэты были забыты.
Когда в 1784 году были опубликованы отрывки из „Парцифаля“,
Фридрих II Великий ответил на посвящение:
„По моему мнению, подобные книги не стоят и щепоти типографского
порошка и не заслуживают того, чтобы с них стряхивали пыль забвения.
Я не стал бы терпеть присутствие таких ничтожных поделок
в моей библиотеке и вышвырнул бы их вон.“...

Без изданий Лахманна и особенно без Зимрока, который перевел их на
современный немецкий , они так и остались бы неизвестными.

Но романтики сразу бросились на них, как и на одновременные первые
переводы скандинавских мифов и сказок. В первую очередь это были известные всем
Новалис и Гофман, но одна за другой появлялись сотни новых литературных
работ авторов, которые сегодня забыты.

Назову лишь Фридриха де ла Мотт Фуке, и даже не потому что он тоже создал
пьесу „Состязание в Вартбурге“, а потому что он писал бестселлеры и книги
для юношества и был знаком с дядей Вагнера. В его романе „Герой Севера“ мы уже
найдём половину „Кольца“, хотя и не дословно, но очень близко.

Все эти книги Вагнер жадно глотал, и не только в детстве и юношестве.
Oн в них нашёл свой мир и больше его никогда не покинул.

В период романтизма средневековые авторы стали важны для носителей
антимодернистского и антибуржуазного мировоззрения, а также для развития
общенемецкой национальной идентичности. Их значение еще более возросло,
когда политическое объединение 1848 года потерпело крушение.
Позже Вольфрам и Вальтер стали орудием националистов и их работы,
как и их идеи, часто искажались.

Но как раз в этом Вагнер не виноват, в виде исключения.
В „Тангейзере“ он дал Вальтеру мало слов и намеренно не изобразил
его самым агрессивным врагом Тангейзера.
Зато фигура Вольфрама получилась впетчатляющей. Вагнер подарил ему
одну из самых прелестных арий.
Вольфрам сострадателен и гуманен. Он в самом конце тоже уходит из мира,
но не так, как Тангейзер и Элизабет, которых увела оттуда смерть.
Когда он, вместе с Вагнером, смотрит на трупы на сцене, оба знают,
что останется исскуство.

Эротическая Мадонна. Святая Елизавета Венгерская -

патронесса пекарей, нищих и кружевниц - в вечном хит-параде католиков всегда входила в десятку. Популярная и известная санитарка, символ предельного смирения, самоуничижения и милосердия. К сожалению, имя её связано с началом инквизиции в Германии. Общая информация вполне доступна, поэтому мы здесь заглянем в её спалнью, посмотрим в небо и спросим Рихарда: почему он в неё влюбился?

____________________
Антон Менгс:
Мадонна из Ауссига
(Копия Карло Дольчи)
Вагнер был восхищен
картиной,она
вдохновила
его на образ
Элизабет
___________________

В повести Гофмана «Состязание певцов» Клингзор прочёл по звёздам о её рождении, браке с Людвигом (младшим сыном тюрингского ландграфа ) и канонизации. В 1211 г. её, четырёхлетнюю, послали в Тюрингию, чтоб впоследствии выдать замуж за старшего сына ландграфа Германа. Но этот сын умер до того, как она созрела для брака. Поэтому Элизабет, когда ей исполнилось 14 лет, выдали замуж за Людвига.
Оба были знакомы с детсва, Людвиг был на 10 лет старше. Есть свидетельства, что брак был счастливый. Молодые люди много забавлялись вместе, называли друг друга «брат» и «сестра». Она родила троих детей.

И муж и жена были религиозны. Они учредили больницу для бедных. Но всё-таки в их супружеской жизни заметны кое-какие странности. Ночью Элизабет покидает постель и отправляется в дальнюю комнату, чтобы её там пороли специально проинструктированные служанки, и чтобы Людвиг не слышал её воплей. Вот это называется смирение! Религиозное. За что она наказывает себя? За чрезмерное сладострастие, слишком большое счастье? Депрессии во время беременности - ей надоело рожать? Или соединились боль и похоть? Ей было 16 лет - что делают сегодня девушки, в переходном возрасте - и позже?

С 1223 г. исповедник у неё францисканец, и в 1226 г. в её жизни появляется Конрад фон Марбург, который получил приказ и полномочия от Папы: очистить церковь, следить за верностью догме и бороться с еретиками. Ему дали право обходить обычные суды и самому назначать наказания. Аскетичный фанатик, священник отнёсся к своей миссии всерьез и вскорости запылали костры. К тому же он преследует личную цель: хочет сделать Элизабет святой.

Он постоянно призывает к новому крестовому походу; он убедил Людвига истребить мусульман (в этом случае, вероятно, Людвиг бы погиб), и Элизабет в присутствии мужа торжественно обещает Конраду абсолютное повиновение и вечное целомудрие. Едва разлучившись с любимым мужем, Элизабет начинает подозревать недоброе. Вначале никто при дворе не смеет ей сообщить о смерти Людвига и Элизабет, которая не любит придворные и политические интриги, хочет оставить двор и раздарить все богатсво.

Конрад помогает и начинает отчуждать её от общества: она должна жить в свинарнике. Потом он устраняет её камеристок и подруг, а потом даже и её детей. В 1228 г. Конрад утащил её с собой далеко в Марбург, где он впоследствии устроил больницу на деньги, полученные ею в наследство. Элизабет становится монахиней и работает простой санитаркой, прядёт шерсть и заботится о прокаженных. Она становится ещё радикальней и отказывается от нового брака, предложенного семьёй, угрожая отрезать себе нос.

Несмотря на это, Конрад ведёт слежку за ней и налагает суровые телесные штрафы. Тяжёлые мучения она долго не выдержала и спустя три года, в 1231 г., умерла. Ей не было и двадцати четырёх лет. Стараниями Конрада через четыре года она была причислена к лику святых. Это стало сенсацией - первая замужняя женщина, первая недевственница, ставшая святой!

Конрад, кажется, достигает своей цели. Призывы к новому крестовому походу были услышаны, везде поджариваются еретики. Но однажды он хватил слишком высоко: наябедничал, что Рейнландский правитель - друг еретиков, а тот обратился к королю, обошел инквизицию и был оправдан обычным судом. Грустный Конрад шёл из судебной палаты, но несколько уже подживавших дворян убили его по дороге домой, и так инквизиция в Германии закончилась. Иногда всё это так просто!

Со второй половины 12 века христианский энтузиазм в Европе вступает в новую эру: оживились экономика и торговля, люди устремились в города, готические колокольни росли в высоту. Человек утвердился в мире и направил взгляд на небо, вверх, в бесконечность и трансцендентность. Каждый сумел почувствовать присутствие Бога и божественную субстанцию. Хотя дьявол и могуч, а его бесы - настоящие и живые. Живущие в то время не удивились бы, сделав неверный шаг ощутить когти сатаны на плечах, как мы не удивились бы сегодня, сбей нас машина, если мы идём на красный. А в Москве и на зелёный.

В России церковные купола тяжёло давили на головы, взгляды устремлялись на беспредельную плоскость. Европейцы же смотрели смиренно вверх, но действовали в смысле личной ответственности - перед Богом и миром. Близилась не только эпоха открытий, но и эпоха религиозного пробуждения, с которым распространялась и проповедь бедности. Эти еретики (катары, вальденсы и.пр.) отвергали церковь и духовенство как слишком светское (т.е.свинское), они были манихеи и дуалисты: земной мир - зло, благо и спасение состоят в нищете и воздержанности, надо отвернуться от мира и обратиться к Иисусу.

Наряду с резнёй, католическая церковь ответила еретикам слиянием двух орденов: доминиканцев (охраники веры и инквизиторы) и нищенствующих францисканцев. Еретики же своими обетами нищентсва представляли идеологическую конкуренцию.

Как и другие, Элизабет прониклась духом времени и стала эталоном самоотречения, смирения, отрицания плотских желаний, примером милосердия и т.д. От этого духа мы сегодня очень далеки, и уж совсем трудно нам постичь его тогдашнее значение для верующих и его размах. Но читая о подробностях мученичества Элизабет, мы всё-таки удивленно поднимаем брови: она часто жаловалась на своё вожделение. Постоянно, из-за самих маленьких проступков, она должна была обнажаться, и Конрад стегал её плетью.

Некоторые психические расстройства мы можем определить, психическое здоровье - нет. Сегодня мы склоняемся к мнению, что всё, что происходит между двумя людьми – нормально, и нормально все склонности - просто потому что они существуют, и содержат намного больше оттенков чем 50.

Что бы мы ни думали об отношениях Конрада и Элизабет – а были уже и в то время слухи и сплетни - мы видим молодую женщину 22 лет и мужчину возможно на 15 лет старше, и оба совершенно нормальны. Может быть, они чуть-чуть больше горели верой, чем их современники. Мы видим, что вытесняемые и демонизированные плотские желания и мысли не исчезают, а так или иначе всплывают на поверхность.

Жизнь Элизабет из-за быстрой канонизации пересказана во многих преданиях, сказках, рассказах. Она стала мифическим образом, так понравившимся Вагнеру. Хотя он не изобразил её христианской святой: вначале он видит в ней, как в Мадонне Менгса, эротическую конкурентку Венеры. Но он поднял её на более высокую ступень мифического поклонения Эросу. Аскеткой она станет позже. Самопожертвование Элизабет ему особенно нравилось, вместе с Папой они ставят его на пьедестал, и Вагнер, собственно, делал это неоднократно с другими своими героинями.

С другой стороны, как драматург, музыкальный психолог и мужчина он был заинтересован в правдоподобности. В той правдоподобности, в которой проявляют себя его Cента, Элизабет, Эльза, Брунгильда, в светских аспектах характера, которые существуют в начале сюжетов, в полном соответствии с мыслью Фейербаха. В начале интерес как автора с его героем, так и зрителей, основывается на женственности и эротичности этих образов. „Духовный рост“ героинь начинается по сюжету позже.

Идея самопожертвования женщины, возможно, пленила и Конрада. Но так уж ли интересно спекулировать о сходстве обеих сексуальных фантазий? И полезно ли это для понимания опер?

Об этом идёт речь. На примере Элизабет мы видим, что женщины Вагнера загрунтованы эротикой и в этом свете переливаются.
Заманчивость и очарование проявляются в игре между утаиванием и открытыем, неприкосновенностью и преданностью, обещаниями, отказами и удовлетворением. Они сулят страх, страдание, наслаждение. Как и сегодня.

„Какими тупицами выставляют себя критики, которые
„обогатились духом“ в мире современного разврата
и которые в моём „Тангейзере“ вычитывают некую
специфически христианскую, импотентную,
выхолощенную возвышенность!“

(Р. Вагнер, „Разговор с друзьями“)

Ещё раз о Вольфраме

Константин Алексеевич Иванов (1858—1919) — русский историк и поэт. Преподавал в санкт-петербургских гимназиях и на Высших женских курсах, был домашним учителем истории и географии в царской семье. Продвигал и развивал новые методики преподавания - практически и теоретически. По приводимой ниже статье можно составить представление, насколько эти методики были хороши. Сложное исследование, для которого были перелопачены горы источников, написано удивительно проникновенным человеческим языком. Читается как увлекательный и вполне современный текст, хотя ему 120 лет от роду - такое нечасто случается с публицистикой и документальной прозой. На возраст указывает разве что некоторая путаница в треугольнике "вера - религия - церковь" - и так было бы с любым государственно-служилым автором того времени. В смычке с государством эта конструкция действительно имеет другой, несамостоятельный собственно для веры, вид.

Европейское Средневековье было основной специализацией Константина Алексеевича, на эту тему им написаны 5 книг, переиздаваемых по сей день. В этих работах учёный-учитель рассматривал и художественно живописал практически все аспекты средневековой жизни и все слои общества, от деревенских крестьян до владетельных баронов и сеньоров. Некоторые бесспорные для конца 19 века утверждения скорректированы новейшими исследованиями. В частности, незнание Вольфрамом фон Эшенбахом грамоты в наши дни считается только одним из возможных предположений, причём не самым убедительным. Определённо, Вольфрам не получил систематического образования и записывал за ним секретарь. Однако у последнего факта мог быть десяток причин, как общего, так и личного характера - и ни одной причины предполагать, что готовую поэму "Парцифаль" сам автор не перечитал. Сама по себе неграмотность тогдашнего рыцаря была типическим случаем, не требовавшим объяснений или оправданий - по аналогии, сейчас далеко не все пользователи интернета имеют хотя бы общее минимальное понятие об html или каком-нибудь языке программирования. Однако для нестарого человека с уровнем эрудиции и любопытства Вольфрама это было бы странно :)

За исключением такого тиражирования "канонических истин", практически единственный упрёк, который можно предъявить Иванову в его работах - излишняя позитивность в бытовой и социальной фактуре. Из-за этого достоверность проработки темы местами снижается. Однако думается, что перекос этот был во многом намеренным и имел целью нейтрализовать сухость и унылую наукообразность сложившегося образовательного канона.

Сейчас такой "позитивчик" тоже можно рассматривать как своеобразный нейтрализатор сложившейся уже в начале 20-го века традиции - изображать Средневековье сплошной чередой бытовых тягот и ужасов инквизиции. Это нам с нашими почти утратившими функциональность носами ужасно было бы оказаться в мире, где "Воняло Всё" - от бомжевато не стиранных рыцарских одежд до костров из человеческого мяса. А жившие тогда люди воспринимали актуальную реальность совершенно иначе. Нагромождения дичи и вранья в их головах, кажется, превышали все мыслимые пределы - только им самим так не казалось, им так было интересно.

В сущности, Иванов даёт достаточно фактуры, чтобы, немного подумав, достроить недостающую часть и даже перестроить его схемы типично бодрого сангвиника эпохи "Малых дел". Но означает это в первую очередь то, что автор достиг своей цели - увлечь читателя и запустить его мыслительный процесс. Причём достиг в квадрате - его собственная преломляющая историю личность и его время становятся так же интересны, как описываемый им предмет. Он не знал, что потомки назовут его жанр "нон-фикшн", но вероятно, ему понравилось бы это название, точным росчерком сводящее поэта и историка вместе.

Предлагаемая статья является частью сборника К. А. Иванова «Трубадуры, труверы и миннезенгеры», посвященного французским и немецким литераторам Раннего и начала Высокого Средневековья. Впервые сборник был опубликован целиком в 1901 году.

К. А. Иванов. ВОЛЬФРАМ ФОН ЭШЕНБАХ.

.
Если произведения лирического поэта тесно сплетаются с его жизнью, с его личными взглядами и чувствованиями, то эпические произведения почти совершенно заслоняют от наших взоров образ самого певца. Впрочем, Вольфрам фон Эшенбах был слишком живой, слишком пылкой натурой для того, чтобы сделаться эпиком в полном смысле этого слова. Его эпос не отвечает тем требованиям, которые мы обыкновенно предъявляем к нему. Он слишком субъективен, в нем слишком ярко отразилась личность самого поэта. Творец эпического произведения, создавая его, сам становится на место читателя или слушателя. Он смотрит на свое создание, как смотрит на него постороннее лицо. Перед ним проносятся волшебной вереницей, его обступают лица и события, но они как будто чужды ему, как будто не созданы его собственным мозгом. Он созерцает их и точно записывает все свои поэтические видения, и только.

Не таков Вольфрам фон Эшенбах. Он не может быть спокойным созерцателем своих же собственных созданий и беспристрастным рассказчиком всего им виденного. Он вступает в их среду, как будто бы они были живыми существами, существами плоти и крови, он беседует с ними, он сам живет среди них. Порой он потешается над ними, как потешался, без сомнения, над живыми существами. Его юмор неподделен; он бьет неудержимо, как ключевая струя; он не останавливается ни перед кем. Он сравнивает стройный стан прекрасной дамы с зайцем, протянутым на вертеле; об одним рыцаре, плакавшем от радости, он говорит, что глаза его не годились бы никуда как колодцы, так как не удерживают в себе воды. Вот как изображает он Кундрию, служанку Грааля. "В то время, когда весело пировали за столом рыцари и дамы, вдруг приехала рысью на высоком рыжеватом муле с драгоценной сбруей девушка, из-за любви к которой поломано пока немного копий. Ее глаза желтеют, как топазы, рот у нее синий, как фиалка, собачий нос, два длинных кабаньих клыка, медвежьи уши и львиные когти вместо ногтей, На ней плащ голубее лазури; на ее спину свесилась шляпа из павлиньих перьев, но и без шляпы солнце не могло бы повредить ее обезьяньей коже; поверх шляпы свесилась до самого мула черная коса, мягкая, как щетина". Образ карикатурный, но необыкновенно пластичный. Та же пластичность и в изображении событий. Совершенно справедливо замечает Шерер, что Вольфрам как будто насильно хочет поставить их перед нашими глазами. Все у него дышит, действует, движется; силы духа, земля, невидимое и неодушевленное, все у него олицетворяется, ездит верхом, берется за копье, побеждает и побеждается. Приключение представляется поэту живым существом; он разговаривает с этим существом и называет его фрау Приключенье (frou Aventiure). Фрау Приключенье стучится в дверь поэта.

"Открой!" - "Кому? Кто вы такой?" -
"Я так хочу побыть с тобой". -
"Я в тесноте большой живу". -
"Что делать? скоро я уйду.
Жалеть не станешь; я пришла
Сказать про дивные дела". -
Ага, так вы - фрау Приключенье?"

Затем следует продолжительный разговор поэта с Приключеньем. Повсюду среди ярких изображений виден нам сам поэт: то он говорит сам с собой, то с окружающими предметами. Все его сравнения целиком выхвачены из современного ему феодального быта, что придает его труду значение незаменимого исторического памятника. Кроме больших стихотворных произведений повествовательного характера, о которых будет сказано ниже, он написал несколько лирических стихотворений. Если его крупные повествовательные произведения представляют переработку иностранных сюжетов, все же в них проявилось нечто оригинальное, новое, чисто вольфрамовское. Что же касается его немногочисленных лирических произведений, они не представляют собой уже ничего оригинального. Его дневные песни - полное подражание французским образцам, альбам трубадуров. Те же два любящих существа, тот же сторож, пробуждающий их от сладостной дремоты, те же жалобы на неизбежную разлуку.

О жизни Вольфрама мы знаем очень немного. Родился он около 1170 года в Северной Баварии, в Эшенбахе (так назывались и замок, и местечко), близ Анспаха. Происходил он из древнего рыцарского рода; на его происхождение указывает постоянно прилагавшееся им самим, прилагаемое и до сих пор к его имени слово "Herr" (господин). Он гордился своим рыцарским происхождением, своей рыцарской жизнью и придавал последней гораздо больше значения, чем своим поэмам из рыцарской жизни и своим песням любви. В "Парцифале", главнейшем из своих крупных произведений, он высказался в том смысле, что желал бы быть любимым более за свое рыцарство, чем за свое пение. "Мое призвание - рыцарство; пусть сохранилось бы мое мужество; а кто меня любит за пенье, тот, думается мне, плохо знает меня". В другом месте он с гордостью говорит: "Zum Schildesamt bin ich geboren", т. е. я родился, чтобы носить щит, быть рыцарем. В знаменитой Манесской рукописи, заключающей в себе произведения миннезингеров, а также и портреты последних, сохранился портрет Вольфрама фон Эшенбаха. Он изображен рыцарем: в кольчуге, сверх которой надет обычно надевавшийся сверх вооружения безрукавный кафтан* (* Курсит, ваппенрок; надевался для предохранения металла от сырости и во избежание слишком сильного нагревания его солнцем); на поясе висит рыцарский меч; на голов шлем с опущенным забралом; в левой руке - щит, в правой - копье; перед ним стоит его покрытый длинной попоной конь, которого придерживает за узду мальчик в простом одеянии. Весь рисунок производит такое впечатление, точно Вольфрам фон Эшенбах готов сейчас же ринуться в бой. Никто не скажет, глядя на это изображение, что видит перед собой поэта: перед ним - рыцарь и только.

Вольфрам представляет оригинальную личность в том отношении, что не получил никакого образования: он не умел ни читать, ни писать. Все свои произведения он творил на память. Вольфрам - последний крупный поэт из тех, которые создавали свои поэтические произведения, не зная грамоты. Память его была феноменально обширна. Он удерживал в памяти "все, что профану (по словам Шерера), знавшему только по-немецки и немного по-французски, было доступно из тогдашней науки, из поэзии, богословия, астрономии, географии, естествознания, он брал все, что доставляло ему из широкой жизни внимательное наблюдение, что видел и переживал рыцарь в битве и на турнире, охотник в лесу и в поле, человек в доме и обществе, и все это он отдавал своей живой фантазии и быстрому остроумию как богатый, всегда широкий и пригодный для неожиданных комбинаций материал вымысла и творчества". Но он не мог обходиться без секретаря, который читал ему и записывал диктуемое им.

Отсутствие школьного образования имело для этого крупного таланта свои выгодные и невыгодные стороны. Школа не наложила на него своей печати, не надломила его личных особенностей; его вдохновение, его творчество были непосредственны; его восприимчивость сохранила свою первоначальную, девственную силу. Но зато, с другой стороны, он не обладал тем чувством меры, которое он получил бы от образования. У него мы не находим никакой перспективы: один и тот же масштаб применяет он и к крупным фактам и личностям, и к мелочам. Ему ничего не стоит посвятить 600 стихов какому-нибудь ничтожному эпизоду. Нередко он повторяется и самые простые истины высказывает как какое-то откровение свыше. Его изложение отличается характером обыкновенной разговорной речи; стих и рифма иногда страдают; та или другая метафора свидетельствуют об отсутствии у автора развитого вкуса. Но и недостатки эти имеют свой интерес.

Рыцарь Вольфрам фон Эшенбах был беден, о чем он сам говорит не раз в своих произведениях. Он был обладателем небольшого замка Вильденберга, находящегося на расстоянии часового пути от Анспаха. Здесь он жил со своей женой и дочерью. Причина его бедности заключалась, вероятно, в том, что он не был старшим в своей семье. К чести его следует сказать, однако, что он не всегда жалуется на свою бедность, но иногда даже весело подшучивает над ней. С другой стороны, бедность нисколько не ослабляла его рыцарской гордости и не сделала из него поэта-ремесленника, превращающего свой поэтический талант в средство, которое могло бы дать материальное обеспечение. В одном месте он называет своим господином графа Вертгейма, но он служил последнему не в качестве придворного поэта, а рыцаря, оставаясь совершенно свободным, не заградив для себя возможности перейти к другому лицу. По-видимому, он вел страннический образ жизни, как и Вальтер фон дер Фогельвайде, но из других побуждений: Вальтер переходил с места на место, чтобы добывать себе заработок своим искусством, Вольфрам и здесь руководствовался чисто рыцарскими побуждениями. По его словам,

Кто жизнью рыцаря живет,
Тот в жизни много стран пройдет.

Однако он не избегал тех мест, где жили знаменитые покровители поэтического искусства. Так, например, он пользовался гостеприимством в замке Гейштейне (в Баварском лесу) и воспевал маркграфиню Фобургскую, сестру Людовика Баварского, жившую там до 1204 года. В 1206-1207 гг. он участвовал в знаменитом состязании певцов в Вартбурге.

К началу XIII века по северному склону горных хребтов, отделяющих северную Германию от южной, сложилось могущественное владение ландграфов тюрингенских. Власть ландграфа Германа, покровителя нашего поэта, простиралась над Тюрингеном, Гессеном и Остерландом в Саксонии. Двор его помещался в крепком замке Вартбурге, на вершине высокой, поросшей лесом горы, у подножия которой расстилался городок Эйзенах. Вартбург был известнейшим из тех мест, которые особенно нравились поэтам за находимое ими покровительство и радушный привет. Сюда, в этот замок, сходились самые знаменитые певцы - Генрих фон Вельдеке, Вальтер фон дер Фогельвейде, Вольфрам фон Эшенбах и другие. Вальтер фон дер Фогельвейде особенно прославляет щедрость хозяина (ландграфа Германа), ставя его выше всех современных ему князей, ярко изображает блестящую и необыкновенно шумную жизнь при его дворе и объявляет особенным достоинством самого хозяина его постоянство.

В указанное нами время в Вартбургском замке состоялось многолюдное собрание певцов, состоялось то состязание певцов, которое особенно прославило ландграфа. Участниками в этом состязании были Рейнмар Старший, Иоанн Битерольф, Генрих фон Риспах, мейстер Клингсор из Венгрии, Вольфрам фон Эшенбах, Вальтер фон дер Фогельвейде и Генрих фон Офтердинген, Это состязание описано почти в драматической форме в поэме о Вартбургской войне, составленной не ранее второй половины XIII столетия. Поэма состоит из двух частей. В первой Офтердинген вызывает на состязание Вольфрама и Рейнмара. Нужно воспеть лучшего из государей. Сторона, доказавшая справедливость своего мнения, получает награду, побежденной грозит смерть. Страшный вызов был принят. Офтердинген, певец совершенно нам неизвестный, которому приписывали неоднократно, но без достаточного основания, то или другое из анонимных произведений, которого, также без основания, отождествляли с Тангейзером, пропел песнь, в которой изобразил герцога австрийского как лучшего из государей. "Добродетельный писец", под которым подразумевают Генриха фон Риспаха, отвечая Офтердингену, выставил австрийскому герцогу соперника в лице ландграфа Тюрингенского. Вольфрам фон Эшенбах спел песнь в честь того же лица. Потом выступил Вальтер фон дер Фогельвейде. Его песнь довольно сложная: сперва он высказывается против Австрии и воздает высшую славу французскому королю; потом кается в том, что высказался против Австрии, сравнивает ее с солнцем, но выше солнца ставит день, т. е. Ландграфа. В заключение он рассказывает о том, как он нашел хорошую школу в Париже и научился искусству и мудрости в Константинополе, Багдаде и Вавилоне. Победа, очевидно, склонилась на сторону лиц, вызванных Офтердингеном на поединок. Последний не только не встречает поддержки, но даже вызывает против себя всеобщее негодование. Вольфрам хочет изгнать из Офтердингена нечистого духа высокомерия, так как уверен, что в нем обитает этот дух, требует, чтобы Офтердинген перекрестился и настаивает на его казни. Офтердинген ссылается в свое оправдание на Клингсора венгерского. В этот страшный спор вмешивается супруга Германа, ландграфиня София, своим заступничеством спасает Офтердингена и выражает при этом желание, чтобы он разыскал Клингсора и привел его в Вартбургский замок. Спасенный Офтердинген не остается в долгу перед своими врагами, особенно же перед Вольфрамом. Он сравнивает последнего с лягушкой, прыгающей из росы в пламя, называет своих остальных противников гусями* (* Вальтера фон дер Фогельвейде, Рейнмара. "добродетельного писца" и Битерольфа), которые выходят из своего закутника, хотя и знают волка; под волком он разумеет Вольфрама, играя первой половиной его фамилии.

Во второй половине поэмы выводится уже совершенно мифическая личность Клингсора, астролога и вызывателя теней умерших. Он предлагает Вольфраму следующую загадку. Некий отец звал своего сына, спавшего на берегу озера. Он хотел разбудить его, так как уже наступала ночь, и буря перебрасывала волны через плотину. Но ребенок продолжал спать. Он не проснулся и тогда, когда отец ударил его розгой. Отец протрубил в свой рог, схватил ребенка за волосы и ударил его по щеке. Но все было напрасно. Тогда отец бросил в ребенка дубиной и сказал: "Тебя защищало не имеющее желчи животное Эцидемон, но ты последовал совету рыси, которая навела на тебя этот сон". При этих словах плотина сломалась, и озеро поглотило ребенка. Вольфрам разрешил эту загадку следующим образом: "Отец - Бог; ребенок - любой грешник; Божий рог - мудрые духовные лица. Плотина на берегу озера - время, которое Бог дает грешнику, чтобы покаяться; озеро - грядущие годы, а ветры - дни твоей жизни. Эцидемон - не что иное, как ангел-хранитель, а рысь - дьявол. Бог наказует людей сперва сердечным страданием (оно подразумевается под ударом розги); потом, когда это не помогает, Бог поражает грешника болезнью (дает удар по щеке) и наконец посылает ему смерть (бросает в него дубиной). Господь требует покаяния, и, если оно не приносится, грешнику не избежать мучений ада". Вольфрам разрешает и другую загадку. Тогда побежденный Клингсор прибегает к силам преисподней и грозится привести самого дьявола из Толедо и даже из Греции. Но Вольфрам прогоняет дьявола, так как ему помогает "Иисус, сын Девы". Поэма о Вартбургском состязании певцов заключает в себе слишком много легендарных элементов и появилась слишком много времени спустя после Вартбургского состязания, чтобы можно было видеть в ней его верное изображение. Все равно, вымышлены ли приводимые в ней песни, или они являются отголоском песен, действительно пропетых в замке Вартбурге в присутствии щедрого и гостеприимного ландграфа Германа и его супруги Софии, но достоверно во всяком случае то, что в пору расцвета миннезанга при дворах различных германских князей устраивались состязания, подобные изображенному в пересказанной поэме. Подобные состязания тем более могли иметь место при дворе ландграфа Германа, покровителя певцов. Поэма о Вартбургском состязании является прекрасной иллюстрацией для изображения этой поэтической эпохи* (* Знаменитый немецкий композитор Рихард Вагнер, глубокий знаток немецкого средневековья, изображает Вартбургское состязание в "Тангейзере", одной из лучших своих опер, в совершенно ином виде, им лично придуманном в духе немецкого средневековья. Здесь ландграф предлагает иную тему - прославить любовь, открыть ее тайну, ее сущность. Вольфрам сравнивает любовь с таинственным источником, к которому он не смеет прикоснуться устами из страха осквернить его. Коснуться его было бы слишком преступно, довольно боготворить его. Тангейзер возражает в том смысле, что не может быть любви без наслаждений, воспевает Венеру и в страстном порыве призывает всех в Венерин грот, чтобы познать сущность любви, чем вызывает всеобщий ужас и негодование против себя). Но в то же время она знакомит нас со взглядами, которые сложились на Вольфрама.

По-видимому, Вольфрам находился в очень хороших отношениях с ландграфом Германом. При его дворе он начал своего "Парцифаля", при его же дворе он и окончил его после продолжительного отсутствия. Как в этой поэме, так и в другой, называющейся "Виллегальм", немецкий поэт находился в большой зависимости от французских оригиналов. Оригинал "Виллегальма" был сообщен Вольфраму самим герцогом. Законченным трудом Вольфрама является только первая из двух названных поэм. Теперь мы и обратимся к ознакомлению с содержанием "Парцифаля", самого глубокомысленного произведения из всех, которые создало немецкое средневековье.

Парцифаль - сын Гамурета Анжуйского и Герцелоиды, одной из испанских королев. Злополучный Гамурет, увлекаемый страстью к военным приключениям, покидает любимую супругу, чтобы отправиться на Восток, на помощь своему другу, халифу Багдадскому. Герцелоида напрасно целых полгода ждет возвращения своего мужа. Тревожимая страшными сновидениями, она начинает ждать несчастия. И действительно, с Востока приходит весть о гибели Гамурета. Она отвечает ей раздирающими сердце воплями. Через две недели после этого и родился Парцифаль.

Она страшно боится, чтобы и сын ее не пошел по следам своего доблестного, но несчастного отца. Она хочет удалиться от всех и от всего, что могло бы возбудить в нем стремление к рыцарской деятельности, и поселяется в дремучем лесу.

Туманом солнце ей казалось;
Она всех радостей чуждалась;
Что день, что ночь, ей все равно,
В ней сердце горечи полно.

Прошло с тех пор немного дней;
В пустынный лес страны своей
Она уходит, там селится...
Но не к цветам она стремится:

Из желтых, розовых цветков
Она не вьет себе венков;
Чтоб рос в тиши, вдали от света
Ребенок милый Гамурета,
Чтоб уберечь его от бед,
Она живет, покинув свет.

Никто, по приказанию Герцелоиды, не смеет говорить при ее сыне о рыцарях. Она воспитывает его в полном незнании света. Но, несмотря на это, в мальчике зарождаются смутные стремления. Он делает себе лук, стреляет в лесных пташек, и когда какой-либо из пернатых певцов падает на землю мертвым, мальчик заливается горькими слезами. Когда он моется утром в потоке, а над ним разносится пение птиц, сладкие звуки вздымают, волнуют его юную грудь. С плачем прибегает он к милой матери, но не может объяснить ей, что с ним случилось. Мать идет на указанное им место и замечает, как сильно действует на ее сына пение птиц. Она видит признаки "влеченья чего-то жаждущей души", она боится, что это возбужденье увлечет Парцифаля к отважным подвигам. Она приказывает своим людям переловить птичек и задушить их, но Парцифаль просит оставить их в покое.

Между тем, мать дает своему сыну первые уроки и говорит ему о Боге. "Он, - говорит она, - светлее дня, но есть и другой, который зовется владыкой ада; нужно отвращать свои мысли от него и от всякого колебанья, вызываемого сомненьем". Так безмятежно вырастает ее сын.

Раз Парцифаль охотился с дротиком за оленями. Откуда ни возьмись, подъехали к нему два рыцаря и стали спрашивать его о том, какую из дорог нужно избрать им, чтобы добраться до известного места. Их шлемы и панцири озарены лучами утреннего солнца, роса сверкает на их оружии; от них как будто исходит сияние. "Он светлее дня", - проносится в мыслях Парцифаля... Быстро опускается он на колени и спрашивает у них: "Вы Бог?" Они смеются над ним и заявляют, что они - рыцари. На вопрос же Парцифаля, что такое рыцари, они дают ему объяснения. "Рыцарское звание, - говорят они, - сообщает король Артур; если вы, молодой человек, хотите быть рыцарем, идите к нему: очевидно, что вы сами рыцарского происхождения". Он удивляется рыцарям, ощупывает их коней, их вооружение, а они любуются его поразительной красотой "и находят, что еще никогда со времен Адама не было мужского лица прекраснее, чем у него". После этого они уезжают. Парцифаль с замиранием сердца следит за ними: его стремления принимают определенные формы, его покой нарушен навсегда.

Бежит он к матери своей,
О всем рассказывает ей;
Она от ужаса упала,
Ее речь сына испугала...

Тайна раскрыта, ее хитрости не привели ни к чему; она чувствует, что ее сын улетит от нее, как молодой орел. Тогда она прибегает к последнему средству. Ей невозможно больше отказывать сыну, требующему себе коня и страстно желающему ехать к королю Артуру. Но она хочет, чтобы свет разочаровал сына при первой же встрече с ним. С этой целью она делает ему такую одежду, какую носили дурачки. Она надеется, что встретив град насмешек над собой, ее милый сын снова воротится к ней. Люди, прислуживающие королеве, плачут, увидя Парцифаля в шутовском костюме. Прощаясь с ним, мать дает ему различные наставления и говорит, что он, как рыцарь, должен получать поцелуи и колечки благонравных дам. Так дивно прекрасный юноша покинул дом своей матери. Она долго смотрела ему вслед, но как только он скрылся из глаз, она упала на землю и вскоре умерла от тоски по нем.

Парцифаль, не подозревая о том впечатлении, которое произведет он на людей, едет по лесу, сопутствуемый самыми радостными, самыми светлыми мечтами. Уже на следующее утро после его отъезда с ним случилось приключенье. Он подъезжает к месту, на котором было разбито несколько палаток.

Одна из них особенно красива. Он, не долго думая, входит в нее и видит там спящую красавицу Ешуту, жену герцога Орила. "Ты должен получать поцелуи и колечки благонравных дам", - вспоминает он наставление своей матери, наклоняется над красавицей, чтобы поцеловать ее и завладеть ее кольцом.

Она просыпается в страшном испуге, принимает Парцифаля за сумасшедшего и, чтобы отвязаться от него, дает ему и поцелуй, и кольцо. Он жалуется ей на свой голод. Все еще опасаясь его, Ешута указывает Парцифалю стол, на котором он находит вино и пищу. Насытившись, Парцифаль продолжает свое путешествие. Скоро наталкивается он на новое приключение. Он видит женщину, которая склонилась на колена и безутешно плачет над убитым рыцарем. Женщина эта - Сигуна, его родственница. Она оплакивает Шионатуландера, павшего в поединке с Орилом. Парцифаль рвется в бой с Орилом, чтобы отомстить ему, но Сигуна, боясь, что юноша не справится с герцогом, направляет его в другую сторону. Едучи по указанной дороге, Парцифаль прибыл, наконец, в Нант, где в это время проживал король Артур. Но еще недалеко от города он встретился с отважным Итером. Лицо этого рыцаря бело, волосы рыжи, все же доспехи и кафтан красного цвета, красной попоной покрыт его конь. Итер дает Парцифалю поручение к королю Артуру. Дело в том, что, будучи при этом дворе, Итер схватил с Круглого стола короля золотой кубок с вином и пролил при этом вино на колени королевы. Никто из рыцарей Круглого стола не помешал ему в этом, но ему бросили в глаза упрек, и вот он поджидает теперь здесь, не явится ли для поединка с ним храбрейший из артуровых рыцарей.

Появление Парцифаля при дворе короля Артура производит сильное впечатление. Всех изумляла его красота, его стройная фигура и шутовское одеянье. Одна из придворных дам, давшая обет никогда не смеяться, не могла удержаться от смеха при виде Парцифаля и громко расхохоталась. За это напал на нее один из рыцарей и ударил ее в присутствии всего двора; ему было досадна на то, что на долю не известного никому мальчишки выпала честь, которой не удалось добиться славным рыцарям; при всем старании они не могли рассмешить этой дамы. Такая грубая расправа (рыцарем, совершившим это, был уже знакомый по очерку о романах Круглого стола сенешал Кей) возмутила Парцифаля, и он пообещался отплатить за нее. Но прежде всего он хочет приобрести красное вооружение Итера и просит короля, чтобы он позволил ему вступить в поединок с "красным рыцарем". Не без колебания король дал свое согласие. Колебался он потому, что не доверял ему, как и все присутствующие, без стеснения смеявшиеся над дурачком. После согласия короля к Парцифалю пробуждается интерес. Сама королева вместе с дамами спешит к окну, чтобы посмотреть на небывалый еще поединок. При всеобщем изумлении победителем остается Парцифаль, не имеющий никакого понятия о фехтовании, и убивает дротиком опытного бойца. Итер падает на землю мертвые, и его кровь обагряет цветы. Парцифаль завладел конем и вооружением убитого, которое надел поверх своего шутовского наряда, а золотой кубок посылает королю Артуру. Он не остается при его дворе, так как смерть отважного Итера возбудила необычайное сожаление о нем и вызвала сильные упреки, направленные на его убийцу.

Быстро, как птица, несется Парцифаль вперед. К вечеру замечает он верхушку башни, а когда появились перед ним еще несколько башен, он подумал, что они вырастают из земли, а посеял их Артур. Наконец, перед ним появляется замок. На зеленом лугу стоит развесистая липа, а под ней сидит владелец замка Гурнаманц де Грахарц (Gurnamanz de Graharz). Этот замок был своего рода школой для молодых рыцарей, где они получали подготовку, необходимую для их деятельности. Седовласый старец принимает юношу Парцифаля очень радушно. Здесь Парцифаль обучается фехтованию, искусству метать копья и объезжать лошадей. Но дело не ограничивается только этим. Его учат одеваться со вкусом и держать себя как следует в церкви, за столом и в присутствии дам. Одним словом, он проходит здесь курс уже известной нам куртуазии. Особенно предостерегает его Гурнаманц от бесполезных вопросов. После двухнедельного пребывания в гостеприимном замке Парцифаль покидает его и едет дальше, сбросив с себя вместе с шутовским нарядом и детскую наивность.

Теперь Парцифаль стал настоящим рыцарем; ему недостает только подвигов, и он едет за ними. Он едет к городу Пельраперу, столице Бробарцского королевства, в котором царствует королева Кондвирамурс* (* Из старофранц. Coin de voire amors, настоящая точка зрения на любовь, идеал истинной любви). Она прекрасна; она цветет, как роза, покрытая сверкающими капельками утренней росы. Но ей грозят большие бедствия; она уже испытывает их, так как осаждена в своей столице неприятелем, желающим довести осажденных до голода и таким образом заставить их сдаться. Для Парцифаля это находка. Он берет прекрасную королеву под свою защиту. В поединке Парцифаль побеждает неприятельских вождей и посылает их ко двору короля Артура, к той девушке, которая была оскорблена ударами грубого рыцаря в его присутствии. Все побежденные им должны изъявлять свою покорность этой девушке. В пылу негодованья он дал обет отплатить за нанесенную ей обиду, и вот теперь он исполняет свой обет. Город освобожден от врагов, и прекрасная королева отдает свою руку юному герою.

Но влеченье к подвигам и желание повидаться с матерью увлекают Парцифаля вперед. Он едет так скоро, что птица с трудом настигает его. Вечером он подъехал к озеру. На берегу его расположились рыбаки. Один из них, грустно склонившись, сидит на своем корабле. Его одежда так богата, будто ему подчинены все страны. Парцифаль вступает с ним в беседу и спрашивает, где бы мог он найти себе пристанище. Рыбак указывает ему на неровную скалистую дорогу; направляясь по ней, Парцифаль приедет к замку и найдет в нем убежище. Он едет по указанному пути и приезжает к замку Грааля, но сам не знает о том, куда он приехал. Спустили подъемный мост. На замковых дворах тихо; между каменьями растет трава, впечатление получается такое, будто отсюда навсегда изгнаны и радость, и рыцарские потехи. Но проникнув внутрь замка, Парцифаль находит в нем такое великолепие, которое еще никогда не представлялось человеческим взорам. В парадной зале, освещенной тысячью люстр, собрались рыцари и дамы. Перед камином, в котором горели дрова сандального дерева, лежал больной, покрытый дорогой шубой, король Амфортас; на голове его соболья шапка, а на ней сверкает необыкновенный рубин. В короле Парцифаль узнает рыбака, указавшего ему путь к замку. Больной приглашает гостя сесть около себя; кругом располагается много рыцарей. На глазах Парцифаля происходят совершенно непонятные явления. В дверь входит оруженосец; в его руках копье, по рукояти которого стекает кровь. Со всех сторон поднимаются при этом громкие вопли печали. Обнеся копье вокруг всех, оруженосец покидает залу. Дверь отворяется снова, и в залу входит длинная вереница прекрасных девушек, одетых в алое сукно и бархат, с венками из цветов на головах... Они несут драгоценную утварь: золотые подсвечники с горящими свечами, два столбика из слоновой кости, доску из прозрачного камня, которую они опускают на столбики перед королем, и два серебряных ножа; эти ножи острее стали, и девушки кладут их на стол.

За ними шествует царица.
Как светозарная денница,
Ее чудесный лик сиял:
Казалось всем, что день настал.

Девицы перед ней покров
Несут; он соткан из шелков
Арабских; цвет его зеленый
Ласкает взор наш восхищенный.

И над покровом пышным тем
Она песет желанный всем,
Дли всех таинственный предмет;
К нему стремится целый свет;
Отрадой служит он и раю;
В нем совмещен, но как, не знаю,
Конец с началом. Тот предмет
Зовется Граалем...

Перед Граалем несут шесть стекляниц с горящим бальзамом. Она ставит Грааль перед королем и становится среди девушек. Зовут ее Repanse de Schoye, т. е. разливающая радость. Она - внучка первого короля Грааля, Титуреля, сестра Герцелоиды и Амфортаса.

Рыцари садятся за сто накрытых столов, по четыре за каждый. На маленькой тележке привозят золотую посуду. Грааль дает пищу и питье. Сто оруженосцев служат перед Граалем; каждый отправляет свою должность за одним из столов; к чему только они ни протянут руки - к еде или питью, все посылает им Грааль в чаши и на блюда. Но, несмотря на все окружающее великолепие, в зале царит какое-то уныние. Парцифаль видит перед собой больного короля, замечает всеобщее молчание, но не спрашивает ни о чем. Его натура, прямая и честная, не выдержала бы такого состояния; будь он сам собой, он непременно спросил бы о причине совершающихся перед ним и непонятных ему явлений. Но ему мешает нарушить свою сдержанность светское воспитание: он помнит завет Гурнаманца не предлагать бесполезных или неуместных вопросов. Светское воспитание сковывает его язык. Наконец пир был кончен, и все было вынесено из залы так же торжественно, как было принесено туда. Гостеприимный хозяин дарит своему гостю превосходный меч, который он носил сам в те счастливые, давно закатившиеся дни, когда он был здоров. После этого король отпускает его на покой.

Ему прислуживают оруженосцы благородного происхождения, раздевают его, и он засыпает на великолепной королевской постели. Но тяжкие сновидения волнуют его душу, пугают его.

Солнце стояло высоко на небе, когда он проснулся. Напрасно он ожидает услуг. На ковре лежит его вооружение, которое он сам должен надеть на себя. Одевшись, он проходит несколько горниц, но все они пусты, как будто все вымерло кругом. Вокруг полная могильная тишина. У лестницы привязан его конь; тут же его щит и копье. Он садится на коня и, как во сне, выезжает на подъемный мост. Быстро поднялся за ним мост. Вслед Парцифалю раздаются бранные слова слуги; он называет его гусем* (* Очевидно, прозвище гуся было самым обидным в рыцарском обиходе. Вспомним Вартбургское состязание певцов. Невольно вспоминается прозвище гусака, так разобидевшее гоголевского Ивана Ивановича. "Как же вы смели, сударь, позабыв и приличие, и уважение к чину и фамилии человека, обесчестить таким поносным именем?") за то, что он не задал ни одного вопроса. Парцифаль не понимает этих слов; он едет вперед, погруженный в свои размышленья... А между тем, от одного его вопроса зависело все его счастье, зависело вечное спасение. Спасение само шло навстречу ему, оно открывалось ему в Граале, но он остался равнодушным, он был слишком занят светскими думами, и душа его не раскрылась для воспринятия глубокой веры. Смутно догадывается он, что им утрачено что-то бесценное, что он упустил редкий миг в своей жизни, но какое благо упустил он, этого решить он не в силах. Сначала он думал было вернуться в замок Грааля по следам своего коня, но следы разделились, а вскоре и совсем исчезли. Его думы были прерваны плачем женщины. Посмотрев в ту сторону, откуда доносился плач, он увидел под липой Сигуну. Она все еще не нашла утешения в своей скорби. Эта встреча послужила Парцифалю на пользу. Сигуна объяснила ему, что он, не сделав вопросов по поводу виденных им чудес, упустил великое счастье. Кроме того, она упрекнула его в бессердечии, в том, что он остался безучастным к страданиям своего дяди Амфортаса, которого он исцелил бы от всех страданий одним своим вопросом. Слова Сигуны вызвали в нем глубокое раскаяние.

Еще так недавно Парцифаль стремился к одним подвигам и славе. В его душе не было места для любви. Она не раскрылась, как цветок навстречу солнечным лучам, навстречу благодати. Теперь в нем совершается перемена. Его душа раскрылась для любви. Он томительно стремится к Граалю и к покинутой им Кондвирамурс. Раз, когда он проезжал лесом, выпал свежий снег. Перед Парыифалем сокол охотился за целой стаей диких гусей. Один из гусей уже настигнут им, и из его раны падают на чистый снег три капли крови. Видя, как снег окрашивается кровью, как белое соединяется с красным, рыцарь вспоминает цветущее лицо своей Кондвирамурс. "Кондвирамурс, - восклицает он, - я вижу здесь твое лицо". Парцифаль впадает в какое-то мистическое оцепенение. Он не видит и не слышит ничего, что происходит вокруг него; словно сонный, с приподнятым копьем, держится он на лошади и все смотрит на капли крови. Недалеко от этого места расположился лагерем король Артур с рыцарями Круглого стола. Им сообщили, что в лесу находится рыцарь, приготовившийся к бою. Двое самых неукротимых рыцарей, Сегреморс и наш знакомец Кей, ударивший в присутствии Парцифаля засмеявшуюся девушку, выезжают, чтобы биться с неизвестным рыцарем. Ни крики, ни удары рукояткой копья не выводят Парцифаля из его оцепенения. Только случайный поворот коня отвлек взор его господина от капель крови, и Парцифаль, увидевший перед собой двух угрожавших ему рыцарей, напал на них и повалил их обоих. Кей сломал себе при падении руку и ногу; это было как бы возмездием за удары, нанесенные им девушке. Но Парцифаль снова увидал капли крови и снова погрузился в свое прежнее оцепенение. Только прибывший сюда и дружественно расположенный к нему рыцарь Гаван понял, в чем дело, набросил шелковый платок на капли крови и таким образом восстановил душевное равновесие Парцифаля. Последний пришел окончательно в себя и узнает, что навстречу к нему выезжает король Артур со всем споим двором. Этой чести удостаивают его за те подвиги, слава о которых дошла до слуха короля. Король даже сам видел жертвы его рыцарской доблести, так как Парцифаль решительно всех побеждавшихся им людей отсылал к королю Артуру. Таким образом, Парцифаль снова очутился за Круглым столом, среди доблестных рыцарей.

Но пир рыцарей был внезапно прерван появлением посланницы Грааля Кундрии (Cundri la Sorziere, т. е. колдуньи, волшебницы). Мы уже описывали словами самого поэта ее внезапное появление, ее безобразную наружность. Она объявляет присутствующим, что рыцари Круглого стола обесчестили себя, так как приняли в свою среду Парцифаля, и проклинает последнего за то, что он не сделал в замке Грааля ни одного вопроса по поводу всего им виденного. Парцифаль сразу же чувствует себя одиноким среди блестящего рыцарского общества. Слыша слова Кундрии, многие рыцари и дамы смотрят на него с сожалением. Сам Артур и королева опечалены тем, что Парцифаль по своей собственной вине лишился высочайшего счастья. Но Кунневара (девушка, за оскорбление которой он мстил) и друг Гаван не только сожалеют о нем, но и стараются поддержать его упавший дух; они убеждают его положиться на Бога. "Что такое Бог? - в гневе и отчаянии восклицает Парцифаль. - Если бы он был всемогущим, он не допустил бы этого! Преданно я служил ему, а теперь отказываюсь от служения ему; пусть он ненавидит меня; буду сносить его ненависть!" В отчаянии, порвав связи с Богом и людьми, покинул он веселый круг короля Артура. Его все еще преследовали злые и насмешливые слова Кундрии: "Позор твоему светлому лицу и твоему мужественному росту! Я думала, что я безобразнее тебя, но выходит, что я лучше тебя. Скажи мне: когда перед тобой сидел неутешно печальный рыбак, почему ты не обратился к нему со словами утешения? Неверный гость, неужели ты не сжалился над горем своего хозяина? Он дал тебе меч, которого ты не заслужил. Ты видел, как несли перед тобой Грааль, видел серебряные ножи и окровавленное копье, но не сделал ни одного вопроса! Пусть язык выпадет у тебя изо рта! Один вопрос принес бы тебе больше, чем стоят все земные блага. Теперь честь твоя заболела, никакой врач не может исцелить тебя. Горе в том, что так опустился, так обесчестил себя сын Герцелоиды! О, Монсальваж* (* Munsalvaesche происходит от латинского выражения mons salvationis, что значит гора спасения), предел горести, - увы! - никто не может утешить тебя".

На этом прерывается на время история Парцифаля, и автор подробно останавливается на подвигах Гавана. Это описание представляет большой эпизод в поэме, который мы совершенно опускаем в своем изложении.

Проходит целых пять лет. Земное счастье покинуло Парцифаля. Он преисполнен злобой против церкви, негодования против Бога и посылает яростные проклятия тем, кто его проклял. Он переживает, по выражению самого поэта, период "сомнения".

В таком состоянии духа Парцифаль въезжает в пустынную и скалистую долину. Здесь он встречается с толпой странников-богомольцев. Все они босы и одеты в грубые серые кафтана. Увидя Парцифаля, одетого в полное рыцарское вооружение, один из странников, почтенный седовласый рыцарь указывает ему на неприличие его одежды, на то, что в такой святой день (дело происходит в Великую Пятницу*) (* Великая Пятница упоминается в эпических произведениях средневековых певцов довольно часто. См., напр., в изложении поэмы о Рауле Камбрейском, а также о Жераре Руссильонском) не следует разъезжать в полном вооружении. Парцифаль резко отвечает ему: "Что мне за дело до начала года, до числа недель, до наименований дней? Когда-то я служил Единому, который называется Богом; мне говорили, что он может помочь мне, но вместо помощи он послал мне позор". Тогда рыцарь напоминает ему о Боге, "которого родила Дева", напоминает ему о том событии, воспоминанию о котором должен быть посвящен настоящий день.

Коль не язычник вы, тогда
Меня поймете без труда.
Отправьтесь босиком сейчас
Туда, где были мы как раз.
Совсем отсюда недалеко
Живет пустынник одиноко.

Он может вам совет подать;
Ему вы все должны сказать,
И видя ваше сокрушенье,
Он вам дарует отпущенье.

На приглашение рыцаря посетить его палатку Парцифаль отвечает отказом. Однако, оставшись одиноким, он стал вдумываться в упреки и советы почтенного рыцаря. Он едет тихо, опустив поводья своего коня,

Он думал: если так силен
Господь, и если знает Он
Все помышления людей
И правит волею зверей,
И может привести коня
На путь желанный для меня,
Его готов я прославлять, -
Он может помощь ниспослать!

Господь, как добрый кастеллан,
Нам верный путь укажет сам,
Он сам нас к цели приведет;
Иди же, добрый конь, вперед!

Конь, предоставленный самому себе, приходит к пещере, в которой Треврицент приуготовляет себя к небу. Парцифаль согревается у огня пустынника, в котором узнает своего дядю, узнает от него о чудесах Грааля и знакомится с историей рода Титуреля. Пустынник сообщает ему также о смерти его матери. Полная тишина и уединение успокаивают Парцифаля; речи пустынника содействуют его внутреннему преображению. Его душа воскресает и оживляется чувством пламенной веры. Незаметно проводит он в гостях у святого человека целых четырнадцать дней. Питаются они травой и кореньями, вырываемыми ими из-под снега. Из пещеры пустынника Парцифаль выносит душевный покой: он уходит оттуда "с душой, открытой для добра".

Но протекло еще пять лет в подобных же подвигах и с подобными же приключениями. И вот мы снова видим Парцифаля за гостеприимным столом короля Артура. Так же роскошен королевский пир. И на этот раз во время пира приезжает Кундрия la Sorziere, но приезжает она теперь не со злобой и проклятием, но как вестница мира и радости. Она призывает Парцифаля быть королем Грааля: теперь он вполне достоин этой чести; на самом Граале появились письмена, призывающие Парцифаля на царство.

Со слезами радости на глазах отправляется Парцифаль с Кундрией в замок Грааля. Еще до прибытия их на Монсальваж, в лесу, который они проезжали, их радостно встретила толпа рыцарей-тамплиеров, вышедших им навстречу. Он приветствует их, и его привет кажется всем благословением. Все смотрят на него как на нового короля. Болезнь их старого короля снова обострилась, В замковой зале, в которую вступил Парцифаль, приняты все меры к облегчению страданий короля Амфортаса. Всюду разбросаны ароматные травы. Горит алойное дерево. Ложе Амфортаса усыпано драгоценными каменьями, обладающими целебной силой. Все напрасно. Но когда Парцифаль задает ему вопрос, которого не задал при первом свидании, Амфортас не только выздоравливает, но и снова становится молодым. Этому чуду предшествовала горячая молитва Парцифаля о больном перед Граалем. Амфортас снова бьется на копьях, как бился в былые годы, но уже в честь Грааля, а не дам.

От Кундрии Парцифаль узнал, что после его разлуки с Кондвирамурс у последней родились двое близнецов. Теперь же, когда Парцифаль находился в замке Грааля, ему возвестили, что Кондвирамурс разыскивает его. Услышав об этом, Парцифаль едет на встречу к ней. Описание их встречи считается по справедливости одним из лучших мест поэмы. Встреча состоялась рано утром в той палатке, в которой расположилась Кондвирамурс. Когда Парцифаль вошел в палатку, его жена еще спала. Тут же были и оба ее сына. Радостно вскочила она с постели, радостно встретила своего супруга.

"Мне счастье вновь тебя вернуло!
Ты - радость сердца моего!"
Так приняла она его.
"За твой уход должна бы я
Была сердиться на тебя,
Но не могу. Благословенны
Мгновенья дивной перемены!

Благословляю этот день:
Он отогнал унынья тень!
Сбылись сердечные желанья,
Заботы нет, и нет страданья".

Громкая речь матери разбудила обоих сыновей Парцифаля, Кардеиза и Лоэнгрина* (* В оригинале Loherangrin. Мы предпочли общепринятую теперь форму этого имени). Поцелуй соединил Парцифаля с Кондвирамурс, так долго живших в разлуке друг с другом.

После этого Парцифаль передал Кардеизу Анжуйское королевство, Лоэнгрин же должен будет впоследствии наследовать ему в царстве Грааля. Все отправляются на Монсальваж. По дороге Парцифаль находит мертвую Сигуну, идеал женской верности, и хоронит ее рядом с Шионатуландером. Обитатели замка устраивают своему новому королю торжественную встречу. Торжества приобретают особенное значение и особенный блеск, так как сопровождаются крещением в христианскую веру Парцифалева брата, доблестного Фейрефиса, сына Гамурета и мавританской королевы Белаканы. Крещение совершается в Храме Грааля. Перейти в христианскую веру побудила Фейрефиса любовь к прекрасной Repanse de Schoye, увенчавшей его за подвиги. Они вступают в брак и отправляются в Индию, где Фейрефис распространяет христианскую веру. Парцифаль и Кондвирамурс царствуют на Монсальваже и воспитывают обоих своих сыновей, Кардеиза и Лоэнгрина, в духе благочестия и рыцарских заветов.

В заключение своей поэмы Вольфрам фон Эшенбах рассказывает кратко о посылке Лоэнгрина в Брабант на помощь к молодой и прекрасной герцогине.

Таково в общих чертах содержание "Парцифаля". Следует иметь в виду, что мы совершенно опустили огромный эпизод о Гаване, о его рыцарских подвигах, занимающий добрую половину поэмы. Вообще, это произведение в целом его виде тяжеловесно и подавляет обилием фактов. Особенно щедр Вольфрам на описания всякого рода - на описания оружия, платья, коней и т. п.

Вольфрам изображает нам в этой поэме рыцарство во всем его блеске, на высоте его положения. Но широкая и пестрая картина рыцарской жизни не была единственной задачей автора. Он хочет этими образами высказать свою любимую идею, свое глубокое убеждение. По отношению к этой идее можно провести известную параллель между "Парцифалем" Вольфрама и "Фаустом" Гете. Фауст смутно стремится к чему-то, чего-то ищет, бросается от наслаждения к наслаждению и наконец отыскивает смысл жизни, отыскивает свое счастье. Оно не в любви прелестной, беззаветно преданной и глубоко несчастной Маргариты, оно не в дивно прекрасной, гордой и властной Елене, оно не в славе, не в собственности, оно - в труде, в труде упорном, постоянном, на пользу людей, на пользу всего мира. "Важность в подвиге, - говорит Фауст Мефистофелю, - а не в славе. Но тебе не узнать ни нужд, ни желаний человека! Слушай. Я глядел на море. Волны вздымались и, раскачавшись, выплескивались далеко на отлогий берег, потом мчались обратно. Через некоторое время происходило то же самое, еще спустя немного - опять то же. Мне стало досадно: необузданная стихия действует без цели и без пользы; бесплодная сама, распространяет бесплодие и на земле. Здесь, подумал я, стоило бы вступить в борьбу, одержать победу! И это возможно. Я решился отнять у моря прибрежные владения его. Помоги мне". Его постигают недуги старости, он слепнет, но верен своему желанию. "Какая темнота! - говорит он. - Но в душе моей тем светлее!" Мефистофель сзывает лемуров. С факелами в руках они роют Фаусту могилу. Слыша стук заступов, слепой Фауст воображает, что работники приступили к исполнению его плана. Мефистофель удерживает его в трагическом заблуждении. "Там, у гор, есть гнилое болото - говорит Фауст. - Надобно осушить его, миллионам людей доставить место для жизни, если не безопасной, то, по крайней мере, деятельной. Я весь предаюсь этой мысли. Последний вывод мудрости состоит вот в чем: жизнь и лучшие дары ее должны быть в каждом человеческом возрасте наградой беспрерывных трудов, ежедневной опасной борьбы с препятствиями. О, как я желал бы жить среди целого народа таких свободно-ревностных деятелей; тогда я мог бы сказать мгновению: Не улетай, ты так прекрасно - след мой на земле не исчезнет в продолжение веков! В предвкушении столь высокого блаженства наслаждаюсь я теперь наивысочайшим мгновением".

Парцифаль - Фауст XIII века. Это все тот же бессмертный человеческий тип, высший тип человечества, не удовлетворяющийся настоящим, вечно стремящийся вперед к совершенно неясному, но смутно чувствуемому идеалу. Парцифаль, как и Фауст, заблуждался, глубоко падал, переживал тяжелую пору сомнения и, как Фауст, наконец нашел свой идеал, достиг наивысшего мгновения своей жизни. Идеал его - высшее, духовное рыцарство, Св. Грааль, религия. Выше всякого земного великолепия, выше всякого героизма стоит героизм веры, стоит религия. Вот основная идея "Парцифаля". Св. Грааль - аллегория религии. Сомнение неизбежно, но сильный дух побеждает его. Душа человека мощного проходит сквозь сомнение, как золото сквозь огонь; она становится еще чище, еще светлее, еще ближе к своему божественному первоисточнику. Верное служение отысканному, наконец, идеалу, постоянное, упорное стремление дойти до него спасают человека. Это два сильных крыла, поднимающие человека над землей и возносящие его в обитель вечного блаженства.

Сомнение не сгубило души Фауста, не сгубила ее близость с духом ада, Мефистофелем, духом отрицания и разрушения, духом враждебным вечно созидающей жизни. С небесных высот спускаются ангелы за душой Фауста, тело которого лемуры опустили в могилу.

Небесные духи: Несите, вестники неба, несите грешнику прощение Всемилосердного! Разлейте на все существа действие вашего присутствия.

Мефистофель: Что за противные звуки? Что за сияние? А, летят те, которые у меня отняли уже не одну добычу! Вы, черти, держите ухо востро!

Небесные духи (рассыпают расцветшие белые розы): Рассыпайтесь, живительные розы небесной любви, розы вышней благодати! Несите почившему весть спасения, весть рая!

И Парцифаль был отмечен небом. На Граале появляются письмена, возвещающие о том, что ему надлежит сделаться королем Грааля, стать во главе таинственного ордена рыцарей, стряхнувших с себя все земное, живущих в лучах неиссякаемой Благодати.

Но есть одна невольно бросающаяся в глаза разница между ними. Фауст доходит до окончательного убеждения только своими собственными силами, своей личной волей, своим разумом, несмотря на мешающее ему на каждом шагу злое начало, олицетворенное в Мефистофеле. Рай не шел к нему навстречу. Парцифаля же, сомневающегося и отрицающего Верховное Существо, направляет на светлый путь истины посторонняя воля: припомните укоризны и убеждения седовласого рыцаря, припомните роль пустынника Треврицента. По крайней мере, этой посторонней воле принадлежит первый почин в деле спасения Парцифаля. Увлеченный ей, он кается в своих заблуждениях, и это покаяние ведет его к спасению. Рай сам идет навстречу к нему. Парцифаль вступает в него при посредстве церкви. В отмеченной разнице отразилось различие эпох, светочами которых были Гете и Вольфрам фон Эшенбах-

Теперь нам вполне понятны слова, сказанные про Вольфрама одним из современных ему поэтов: "Laienmund nie besser sprach" ("Никогда уста мирянина не говорили лучше").

"Парцифаль" вполне характеризует Вольфрама и его поэзию. На другой его крупной, но неоконченной поэме "Виллегальм" мы не остановимся. И это произведение, подобно первому, представляет яркое изображение рыцарства. И оно было вызвано французским влиянием: и французские песни воспевали Св. Вильгельма, графа Аквитанского, сражавшегося в 763 году между Каркасоном и Нарбонной с сарацинами. Виллегальм еще тяжелее Парцифаля. В противоположность колеблющемуся и ищущему Парцифалю Виллегальм - вполне сложившийся, отлившийся в определенную форму человек. Необыкновенно симпатичной чертой его является терпимость к магометанам: он считает великим грехом избивать их, как животных; он великодушно заботится о том, чтобы павшие в битве враги были достойно погребены по их собственному обряду. Очевидно, крестовые походы оказали свое влияние. Напрасно мы искали бы чего-либо подобного в "Песне о Роланде".

Вольфрам был врагом куртуазии или, вернее сказать, ее крайностей. Мы уже знаем, как требование куртуазии воздерживаться от неуместных вопросов повредило Парцифалю во время первого пребывания его на Монсальваже. Вольфрама возмущала искусственность куртуазии, и он предпочитал ей естественное человеческое чувство. В одном из отрывков, носящих общее название "Титуреля", он изображает любовь бесконечно верной и постоянной Сигуны и ее милого Шионатуландера. Они горячо любят друг друга, но куртуазия требовала, чтобы любовь женщины была завоеванным счастьем, чтобы мужчина приобретал ее подвигами. Их воспитатели отнеслись сочувственно к нежной любви молодой четы, но само собой разумелось, что этого сочувствия еще мало и любовь необходимо заслужить. И вот Шионатуландер начинает служить своей даме, о чем говорится уже в другой песне. Шионатуландер поймал в лесу охотничью собаку. Сигуна начинает читать надпись на прекрасной ленте, повязанной у собаки, но последняя вырывается и убегает. Сигуна требует, чтобы Шионатуландер поймал ее; в награду за это она и обещает ему любовь. Она не подумала о том, что без нужды подвергает своего милого страшной опасности среди тернистых кустарников, произраставших в лесу. Несчастье и совершилось. Не будь светских условностей, Сигуна и Шионатуландер были бы счастливы.

Таков Вольфрам, гордый своим рыцарским происхождением; он ставит рыцарские подвиги выше поэтической деятельности, но все же отдается последней, увлекаемый своей поэтической натурой; он предъявляет рыцарству высокие требования и подвиги во имя религии ставит неизмеримо выше подвигов в честь дамы; он осмеивает и осуждает некоторые черты современного ему рыцарства, особенно же - крайности куртуазии. Идея, положенная им в основу "Парцифаля", своего главного произведения, в которое он вдохнул свою душу, необыкновенно возвышенна и сближает его с гениальным творцом "Фауста". Только внутренняя очищающая душу борьба, только вечный труд и неустанное стремление могут завоевать человеку то начало вечности, которое проявляется на земле. Но, конечно, идея эта неизмеримо полнее и художественнее выражена у Гете. Вольфрам - крупный писатель, но приравнивать его к Гете, Шекспиру и Данте, как это делают некоторые германские исследователи, разумеется, нельзя.

Точно указать время смерти Вольфрама фон Эшенбаха невозможно. Мы знаем только, что он пережил своего покровителя, тюрингенского ландграфа Германа, умершего в 1216 году: он говорит о его смерти в своем "Виллегальме". Герману наследовал его сын, ландграф Людвиг. Он представляет собой один из симпатичнейших образов средневековой истории. Это тот же самый тип, который в следующем поколении полнее осуществил собой Людовик Святой, король французский: целомудренная и глубоко совестливая натура, набожный и всегда готовый обнажить меч, когда этого требовал долг государя и христианина, нежный муж и неутомимый рыцарь, часто покидавший семью по делам своего княжества и по призыву своего императора, милосердный и миролюбивый, но в то же время твердый по отношению к несправедливым притязаниям даже церковных властей и вообще необыкновенно чуткий к принципу справедливости, он как будто олицетворял собой то высшее, духовное рыцарство, которое воспел в своем "Парцифале" Вольфрам. Подобно Людовику французскому, и он был причислен католической церковью к лику святых. Его женой была Св. Елизавета, лучший цветок средневекового благочестия, заступница усердная всех бедных, всех оскорбленных и униженных. Конечно, двор при таких правителях должен был изменить свою внешность.

Наступила реакция тому веселью, той жизнерадостности и даже распущенности, которые господствовали при дворе покойного ландграфа Германа. Под сводами Вартбурга уже не раздавались более песни миннезингеров. Поэты стали разлетаться, как перелетные птицы при наступлении меланхолической осени. Покинул Вартбург и Вольфрам, чтобы поселиться на родине. Здесь он и умер между 1219 и 1225 годами. Похоронили его во Frauenkirche в Эшенбахе. В ХIII веке эта местность перешла во владение немецкого ордена, и могила поэта заботливо охранялась им. В XV веке один из баварских рыцарей, по имени Пюттерих, бывший поклонником Вольфрама, посетил могилу поэта. Он говорит, что на ней был изображен герб Вольфрама и была начертана надпись; последней он не приводит, но говорит только, что не мог прочесть года смерти поэта. Нюрнбергский патриций Кресс сообщает в своем "Путешествии", что 5 августа 1608 года он посетил могилу Вольфрама, и приводит следующую надпись, высеченную на могильном камне: "Hier liegt der streng Ritter herr Wolffram von Eschenbach ein Meister Singer" ("Здесь лежит строгий рыцарь господин Вольфрам фон Эшенбах, мейстерзингер"). Таким образом, могила поэта была поддерживаема около четырехсот лет, а может быть, и долее. Теперь не осталась от нее никакого следа, и сама церковь подверглась капитальному переустройству. Так всемогуще и всесокрушающе время!

Ещё раз о Вальтере

К. А. Иванов (биографическая справка)

К. А. Иванов. ВAЛЬТЕР ФОН ДЕР ФОГЕЛЬВЕЙДЕ

.

Гуго фон Тримберг, известный дидактический стихотворец средних веков, в одном из своих произведений, написанном в 1300 году, т. е. несколько десятилетий спустя после кончины Вальтера фон дер Фогельвейде, почтил память последнего следующим выразительным двустишием:

О, Вальтер Фогельвейде! Будет

Тот жалок, кто тебя забудет!

Приведенное изречение Тримберга не утратило, как нам кажется, своего значения и до настоящего времени. Вальтер фон дер Фогельвейде, величайший лирик немецкого средневековья, решительно заслоняет собой всех остальных немецких лириков указанной эпохи. И многочисленность его произведений, и их необыкновенное для того времени разнообразие по содержанию, и их теснейшая связь с современными поэту событиями и явлениями, и их замечательная жизненность и яркость останавливают на себе, и останавливают надолго, внимание каждого, кто задумает только заглянуть в сокровищницу немецкой средневековой поэзии. Эпоха, в которую жил Фогельвейде, давно уже сделалась достоянием истории, давно уже отцвела, но он, словно волшебник, отразил ее, как в магическом зеркале, в своих произведениях, и мы все еще видим ее перед собой, давно запечатленную в них.

Он жил в такую нору, когда поэзия была могучей силой: его песни разлетались в разные стороны, как в наше время разлетается брошюра, задевшая тот или другой животрепещущий вопрос. Вальтер фон дер Фогельвейде жил во второй половине XII века и в первой половине XIII века, т. е. в ту пору, когда завершалось всестороннее развитие средневековой жизни. XIII век есть полное выражение средневекового идеала: он видел расцвет его форм, он же присутствовал и при начале их разрушения. Литературная производительность этого столетия поразительна. Мишле, не только изучивший, но и прочувствовавший средние века, называет XIII век веком литературным. Другой чертой в характере этого века является его необычайное богатство событиями не только в численном, но и в качественном отношениях. Обращая внимание только на важнейшие события, мы видим на фоне XIII столетия такие могущественные фигуры, как папа Иннокентий III и император Священной Римской империи Фридрих II; это век Людовика Св. и Филиппа Красивого, зарождения английской конституции, Ганзы и других городских союзов, век кулачного права и тайных судилищ в Германии. Правда, певец наш не был свидетелем всех отмеченных нами здесь лиц и событий, но он был современником развития тех элементов, из которых они сложились; он дышал той атмосферой, которая создала их.

Люди того времени поражают целостностью характеров, строгой последовательностью и в добре, и в зле. Злодейство феодала проявляется рядом с самоотвержением монаха, аскетизм сменяется диким разгулом чувственности; тут - поклонение культу красоты, а там - семейная тирания. Женщины смягчают резкие краски, но и на них отражаются иногда типичные черты рыцарской гордости. XIII столетие выдвинуло не только Людовика Св., котором воплотился идеал средневекового рыцарства, но и святую ландграфиню Тюрингенскую Елизавету, которую проф. Герье справедливо сравнивает с неувядающей розой. Нравы и идеалы людей, говорит он, могут изменяться, но всегда сохранит для них свою прелесть этот чистый, светлый облик, полный смирения, милосердия и любви. Таков XIII век, век Вальтера фон дер Фогельвейде и Данте. Но в произведениях великого немецкого поэта рядом с чертами, отразившими современные ему события, есть и такие, которые являются чертами общечеловеческими. С этой точки зрения он не утратил своего значения до наших дней. Таким образом, нам становится вполне понятным приведенное нами выше в переводе двустишие Гуго фон Тримберга.

В точности нам неизвестны ни время, ни место рождения Фогельвейде. Новейшие исследователи относят время его рождения к десятилетнему периоду от 1160 до 1170 года и называют его родиной Тироль. Он был рыцарского происхождения, но его род не был значительным. Он часто жаловался на свою бедность, и, конечно, последняя заставила его смотреть на свой поэтический дар как на средство к жизни.

"Петь и сказывать, - говорит наш поэт, - научился я в Австрии". Эти слова поэта выводят нас, как нить Ариадны из лабиринта, из области мифа и догадок в сферу действительности. В то время в Австрии правил герцог Фридрих Католик, сын того австрийского герцога Леопольда, который захватил в плен английского короля Ричарда Львиное Сердце, возвращавшегося домой из Палестины после участия в третьем крестовом походе. Придворным поэтом Фридриха был Рейнмар Старший. У него-то и учился Фогельвейде слагать песни и подражал ему в своих ранних произведениях. В 1195 году Фридрих возложил на себя крест, спустя два года отправился в Палестину и умер в 1198 году во время крестового похода. Со смертью своего покровителя Фридриха поэт понес большую утрату. Он покинул Вену и стал скитаться по разным странам Австрии, Германии и Франции, как странствующий шпильман. Скитальчество его продолжалось около двадцати лет.

Сам поэт в своей песне, сложенной им много времени спустя, говорит, что начало его скитальческой, многотрудной жизни совпадает со смертью его покровителя. "Когда Фридрих австрийский стал наслаждаться духовной жизнью, а тело его умерло, тогда я начал втискивать глубоко в землю свои сапоги; мои высокомерные журавлиные шаги сменились ползущей поступью павлина, а голова моя опустилась до самых колен". Гиперболическое сравнение ярко рисует нам ту роковую перемену, которая произошла в его жизни. Он появляется то при одном, то при другом дворе, то у духовных, то у светских владетелей, жаждет подарков и благодарит за них. До нашего времени сохранилась заметка, занесенная в расходную книгу Пассауского епископа Вольфгера 12 ноября 1203 года; из нее мы узнаем, что проезжий епископ подарил поэту в Цейсельмауере на Дунае (в Нижней Австрии) денег на покупку шубы. Так на мгновенье появляется перед нами печальный лик поэта, чтобы снова скрыться от нас, как меланхолический лик одинокой странницы луны, на мгновенье выплывшей из-за густых, из-за угрюмых туч, чтобы снова скрыться за ними. То была печальная жизнь бедного шпильмана. Он питался на счет своего мозга и нервов, на счет своего любвеобильного, горячего сердца. Невыносимо тяжелой была его скитальческая жизнь, но она сослужила ему великую службу. Здесь, среди превратностей судьбы, собирал он, как пчела с цветов, поэтические соки; здесь слагался богатейший запас пестрых сведений; здесь слагалась его мудрость; здесь запасался он теми красками, которыми так прославилась его поэтическая палитра. Певцы того времени не упускали случая поживиться за счет тароватых аристократов. Получая от них дары, они восхваляли их щедрость; они считали последнюю их первой добродетелью. Но там, где добыча срывалась с крючка закидываемой ими удочки, они не церемонились и обращали свою песнь в орудие порицания и насмешки. Один из таких странствующих певцов грозился кинуть камень в сад немилосердного господина, а в его почтенную бороду всадить репейник.

И Вальтер фон дер Фогельвейде не стеснялся получать за плоды своего вдохновения подарки: в одном месте, о чем мы уже говорили, высокопоставленное духовное лицо дарит ему деньги на шубу, в другом - от светского высокопоставленного лица он получает алмаз. Но как эти, так и другие им подобные случаи, были счастливыми моментами, теми моментами, когда богиня счастья, как выражается он сам, удостаивала его своим взглядом. Чаще бывали, конечно, неудачи. Но наш поэт проявлял в таких случаях замечательное благодушие. Так например, он довольно осторожно и деликатно шутит по поводу немилостивого приема, встреченного им в баварском аббатстве Тегернзе. Много наслышался он об этом аббатстве, сделал большой крюк, чтобы заглянуть и под его кровлю, и разочаровался: вместо доброго монастырского вина его попотчевали водой.

Впрочем, Фогельвейде не вращался при княжеских дворах только ради прибыли. Его увлекала в странствования и его беспокойная, вечно ищущая, вечно стремящаяся, неугомонная природа. Обращаясь к князьям, он не проповедовал им одну только щедрость: "Вы, князья, - пел он, - облагораживайте свои чувства чистой добротой; будьте кротки с добрыми друзьями, будьте горды по отношению к врагам, крепко поддерживайте право и благодарите Господа за то, что многие люди служат вам своим телом и своим имуществом' Будьте щедры и миротворны, являйтесь в блеске своего достоинства! Тогда будут восхвалять вас чистые, милые женщины. Носите в себе стыд, верность и благонравие, этот залог уважения! Любите Бога и судите справедливо, внимая жалобам бедняков! Не верьте тому, что говорят вам лжецы, следуйте добрым советам, и тогда вы будете гражданами царства небесного!" Что же это за "добрые советы", о которых говорит поэт? Да все та же возвышенная рыцарская программа, которую можно вполне определенно резюмировать словами: Бог и честь.

Ставя владетелям высокие задачи, Фогельвейде вооружается всем пылом своей страсти против тех "ласкателей", которых задела перед заключением своего Наказа императрица Екатерина II* (* "Все сие не может понравиться ласкателям, которые по вся дни всем земным обладателям говорят, что народы их для них сотворены. Однако ж Мы думаем и за славу себе вменяем сказать, что Мы сотворены для Нашего народа" и т. д.) Особенно низок, по мнению великого немецкого поэта, тот, кто побуждает своего господина ко лжи или к неисполнению обещанного. "Пусть такой человек охромеет, если он дает своему господину совет, склоняясь перед ним; если же он настолько знатен, что делает это сидя, то пусть у него отнимется язык". По поводу же самих князей, позволяющих обманывать себя, он припоминает фигляров, которые показывают в своих походных палатках то дикого сокола, то горного павлина, то какое-либо чудо, каковые в конце концов оказываются обыкновенной вороной. "Если бы я был достаточно силен для этого, - восклицает в заключение Вальтер фон дер Фогельвейде, обращаясь к такому фигляру, - я разбил бы твои фиглярские ящики о твою голову!" Отлично ознакомившись с различными владетельными князьями, поэт пришел чисто практическим путем к тому замечательному для своего времени выводу, что рождение не дает еще никаких человеческих преимуществ, что все люди равны между собой, что они - братья друг другу. Он не только нападает на все дурное, но и смеется над ним. Однако он боится, чтобы его сатира, бичуя виноватого, не задела и невинного. Он готов даже примириться со злым человеком, если только он желает исправиться.

Само собой разумеется, что скитальческая жизнь нашего поэта не только обогащала его житейским опытом, умудряла его, тревожила его мысль - он сам говорит: "если бы я освободился от дум, то я не знал бы беспокойства", - она сверх того обогащала и его музыкальный запас. Он слышал самые разнообразные мелодии от Эльбы до Рейна, до Венгрии, от Сены до Мура, от По до Дравы. Он ездил верхом со своим неизбежным инструментом - гигой - в руках. Он пел не только при дворах князей, но и на улицах, играл для танцев и хороводов. Выезжая на свой дневной заработок, он обращался к Богу с молитвой о даровании ему счастья, о ниспослании на него небесного заступничества. До нашего времени сохранилась его утренняя молитва, прелестная по своей детской простоте, по своей непосредственности. Поэт молит Бога о том, чтобы он позаботился о нем, как, в свою очередь, когда-то и сам Он, и Его Матерь были предметом заботы верно служившего Им архангела Гавриила. "Как о Ней, - поет Фогельвейде, - и о Тебе самом, когда Ты лежал еще в яслях, Младенец в человечестве, но Предвечный, как Бог, заботился святой ангел в присутствии осла и домашних животных и служил Вам верно, как подобало, проявляя свою небесную доброту, так и Ты позаботься теперь обо мне!.". Эта непосредственность, эта искренняя простота - отличительная черта его поэзии.

Главным предметом этой поэзии является человек с его любовью и страданием, с его надеждами и стремлениями, с его радостями и горестями как в пору юной расцветающей весны, так и печальной зимой, среди веселья юношеских лет и в холодные годы тяжелой старости, у домашнего очага и на общественной арене, в скромной хижине и под сводами царских чертогов, опирающихся на богатые колонны. Но всегда и всюду он прост, правдив и подкупает всякого своей естественностью. Ведя долгие годы жизнь странствующего шпильмана, он всегда оставался самобытным поэтом, маэстро, миннезингером, создающим свои собственные песни любви.

Он пел и "низкую", и "возвышенную" любовь, как выражались в его время. В его песнях изображается и любовь к простой, но милой девушке, дешевенькое колечко которой казалось ему более дорогим, чем золотые украшения королевы, и к даме, которую он воспевал по заведенному правилу придворной поэзии. И у него встречаются те же сюжеты, что и у других миннезингеров. Но он не открывает предмета своей любви. Тем, кто настойчиво спрашивает его о нем, он шутливо отвечает: "их трое, которым я служу, а кроме того, я имею еще стремление и к четвертой". Но, конечно, только одна является предметом его истинной любви. "Они спрашивают меня, - жалуется он, - спрашивают много раз о моей даме, о том, кто она такая. Меня сильно пугает, что я должен им назвать ее по имени, но, по крайней мере, они оставят меня тогда в покое". Подобное начало подстрекает любопытство и вселяет в слушателя или читателя надежду на его полное удовлетворение, но тщетно. Поэт отделывается от любопытных грациозной шуткой. "Моя дама, - говорит он, - имеет зараз два имени: Милость и Немилость. Оба эти имени неравны: одно - бедно, а другое - богато. И вот, одни (из любопытных) будет ошибаться, считая меня богатым, а другой станет стыдиться за меня как бедняка". О себе поэт говорит, что он вовсе не красивейший из мужчин, что голова его вовсе не так уж хорошо устроена. Он даже дивится при мысли о том, что хорошего могла найти в нем его дама. А у нее ведь есть глаза; если кто-нибудь и наговорил ей о нем всего небывало прекрасного, то она отлично видит его. Там, где живет она, живет добрая тысяча мужчин, которые, по словам поэта, много красивее его. Причина, может быть, заключается в том, заявляет он с некоторым лукавством, что он смыслит кое-что в искусстве. Если же она принимает это за красоту, то ее можно назвать очень невзыскательной.

О любви наш миннезингер имеет самое возвышенное понятие. Кому от истинной любви не было ни хорошо, ни грустно, тот, по его мнению, понапрасну теряет свои дни. Любовь представляется ему убежищем всех добродетелей; без нее ни одно сердце не может испытывать настоящей радости; без любви никто не может снискать и Божьей милости. Вот почему он убеждает молодежь стремиться к истинной, сердечной любви. Кто обладает любовью хорошей женщины, тот, по мнению поэта, будет стыдиться всякого дурного дела. Похвала милых женщин - лучшая награда для князей за их добродетели. Приводим здесь одну из песен Вальтера фон дер Фогельвейде, в которой он воспевает свою даму.

Когда цветы выходят из травы,

Улыбкой ясною светило дня встречая

С его живым, играющим лучом,

И пташки малые, беспечны и резвы,

Зарею раннею пленительного Мая

Поют весну, и песнь их бьет ключом,

Испытываю я блаженство неземное.

Вы мне скажите, с чем могу сравнить его я?

Не отвечаете? так я за вас решу:

Есть что-то лучшее, но что? о том сейчас скажу.

Представьте, что в собрание людей,

Своею красотой и свежестью блистая,

Явилась дама знатная; она

Идет, но не одна, со свитою своей,

По сторонам порою взор кидая,

Приятности, изящества полна.

Как звезды перед солнцем, перед нею

Стоят все женщины... И Май с красой своею,

И пышные цветы поблекнули совсем:

Мы все любуемся тогда виденьем чудным тем.

Желаете ль вы истину узнать?

Пойдемте все сейчас на светлый праздник Мая:

Во всей красе раскрыл он нам свой рай.

Угодно ль вам теперь сравнение начать?

Ответьте мне, словам моим внимая:

Что лучше? женщины ль прекрасные иль Май?

Когда бы мне, друзья, на выбор предлагали

Одно из двух, ей-ей, решенья бы не ждали...

И ты, красавец Май, скорей бы Мартом стал,

Чем разлучился бы я с тем, что сам себе избрал!

Но песнями любви далеко не исчерпывается могучий талант великого миннезингера. Он слагал песни во славу Бога и Богоматери, он высказывал в своих произведениях глубокие мысли о скоротечности и тленности всего земного, об обязанностях и достоинстве императора, об обязанностях князей, о чем мы уже имели случай говорить, и их вассалов, о правде и неправде папства по отношению к императору. Дело в том, что он первый, а может быть, и величайший из политических певцов Германии. Политическая песнь употреблялась до него только случайно, только по поводу отдельных исключительных событий, а он развил ее до высшей степени. Он был в области лирики тем же, чем были древнейшие лирические певцы античной Греции или Аристофан в области комедии. Сравнивая его с великим драматургом древней Эллады, мы имели в виду исключительно то влияние, которое они оба должны были иметь на своих современников. Этим влиянием в области политических задач и отношений и ограничивается все сходство.

1198 год, с которого началась скитальческая жизнь нашего поэта, был поворотным годом в истории Германии. В последние годы царствования Фридриха Барбароссы и в правление его преемника Генриха VI Германия наслаждалась внутренним миром. Со смертью Генриха VI в 1197 году этот мир был нарушен, и снова наступила тяжелая эпоха междуусобий. Трехлетний сын Генриха, Фридрих, остался королем Обеих Сицилий под опекой папы. Князья Германии признали его наследником императорского престола еще при жизни его отца. Но могущественнейший из средневековых пап, Иннокентий III, опасаясь усиления власти Гогенштауфенов в Италии, не желал соединения этих двух корон - Священной империи и Сицилийского королевства - в руках одного правителя. Дядя маленького Фридриха, Филипп швабский, стал было стремиться к императорской короне для своего племянника, но потом решил домогаться ее для самого себя. Твердый в своей деятельности папа воспротивился и этому. Архиепископ Кельнский и другие, большей частью духовные, князья снарядили посольство к Оттону Брауншвейгскому с предложением ему императорской короны. Так возникла вражда между двумя сильными немецкими князьями. Этой вражды желал, эту гибельную для Германии вражду поддерживал папа. Волнение, поднявшееся под влиянием этих событий в Германии, нашло себе отражение в поэзии Вальтера фон дер Фогельвейде.

Обратимся к его собственным словам: "Сидел я на камне, - пел наш миннезингер, - заложил ногу на ногу, на них утвердил свой локоть и приковал к руке свой подбородок и щеку; меня тревожили беспокойные думы о том, как следовало бы людям жить на свете. И я не мог найти в себе никакого решительного ответа на такой вопрос: каким образом было бы возможно обладать тремя предметами так, чтобы ни один из них не пострадал при этом: из двух предметов, Чести и Богатства, один вредит другому; третий предмет. Милость Божия, неизмеримо ценнее двух упомянутых; я бы очень желал поместить их все три в один ящик. Увы! никак нельзя достигнуть того, чтобы в одном и том же сердце уместились и Богатство, и Честь, а к тому же и Божия Милость. Все входы и пути заняты. Неверность сидит крепко на своем месте, Сила бродит по улицам, и Мир, и Право лежат израненные, а у Богатства, Чести и Милости Божией нет надежной свиты, пока не вылечатся раненые. Своими собственными глазами я смотрел на деятельность людей и на пригодность их к тому или другому делу. Я слышал и видел, что каждый делал и говорил. Я слышал, как в Риме лгут и обманывают двух государей. Из-за этого поднялась величайшая ссора, которая когда-либо была на свете, да вряд ли когда и будет. Тогда стали разделяться на партии попы и миряне (духовные и светские князья). Наступила беда, ужаснейшая из всех бед; и тело, и душа полегли мертвые. Сильно боролись попы, но мирян было больше. Тогда первые отбросили в сторону меч и снова схватились за столу* (* Столой называется часть облачения священнослужителей римско-католического исповедания, надеваемая ими на шею на время совершения церковной службы. Здесь это слово употребляется в переносном значении, в смысле церковно-карательных мер): они отлучали от церкви, но не тех, кого должны были отлучить, а тех, кого хотели. И тогда был нарушен мир не одного Божьего храма; я слышал, как в далекой обители раздавались громкие жалобы: это плакал отшельник и жаловался Господу на свое горькое страдание: "Горе нам, папа чересчур молод; помоги, Боже, христианскому миру!"* (* Папе Иннокентию III при избрании на престол было 37 лет – необыкновенный возраст для папы). Я слышал, как шумели воды, как плавали рыбы; я видел все, что было в мире: лес, поле, древесные листья, тростник и траву. Я видел все, что ползает, летает или склоняет к земле свои ноги, и могу сказать вам: никакое из живых существ не живет без вражды; и дикие звери, и пресмыкающиеся, и птицы сильно ссорятся между собой, но все же они обладают смыслом (иначе они представляли бы собой ничтожество); но у них существуют и хорошие суды, у них есть и государи, и право, и господа, и рабы. Горе тебе, немецкий народ! Что за порядок у тебя? У комаров есть свой король, а твоя честь так распускается! Исправь себя, исправься! Духовенство слишком сильно, а неимущие средств искатели короны угнетают тебя, Филипп. Возложи на себя осиротелую корону и прикажи им следовать за собой!"

Из последних слов Фогельвейде мы видим, что он стоял на стороне Филиппа. Приглашение возложить на себя корону, обращенное к Филиппу, становится совершенно понятным, если иметь в виду то обстоятельство, что древние императорские регалии находились в его руках. И действительно, Филипп короновался императорской короной в Майнце в сентябре 1198 года, несмотря на то, что соперник его Оттон (IV) короновался в Ахене за три месяца до него. Но регалии, употребленные при короновании Оттона, не были настоящими, древними регалиями, тогда как Филипп короновался древней короной, что имела в глазах современников этих событий особенную цену. По этому поводу наш поэт сложил следующую песнь.

Корона старше, чем король Филипп, годами,

Но посмотрите все, не чудо ль перед нами?

Кузнец сковал ее как будто для него!

Она пришлася так к его главе державной,

Что мысль их разлучить считаю я бесправной,

Никто из них величья своего

Не потерял. Ее камней сиянье

Сливается с его чудесной красотой.

Любуются князья картиной дивной той,

Что представляет нам его коронованье!

Кто потерял дороги след, сюда,

Сюда смотрите все: корона золотая

Укажет верный путь; каменьями блистая,

Она горит, как яркая звезда!

В той счастливой случайности, что древняя германская корона пришлась как раз к голове Филиппа, певец усматривает счастливое предзнаменование как для нововенчанного государя, так и для Германии. Все, сбившиеся с прямого пути, приглашаются им следовать за драгоценной короной Филиппа, которая соберет их воедино и выведет на истинный путь, как чудесная звезда, приведшая волхвов в Вифлеем. В красивой песне Фогельвейде чувствуется убежденность в правоте своего дела, своей партии. Но если партия Филиппа имела своего певца в лице Вальтера фон дер Фогельвейде, то на стороне враждебной партии стоял другой гениальный певец средневековой Германии Вольфрам фон Эшенбах.

Вальтер фон дер Фогельвейде не ограничился восторженным приветом по адресу императора Филиппа, но указал ему и средство, которым он мог бы упрочить свою власть и даже расширить ее. Он видит это средство в щедрости. "Щедрость, - говорит он по этому поводу, - вознаграждает проявляющего ее, как посев, от которого с избытком получают то, что бросили в землю". Немецкие исследователи любят очень много говорить о германской верности, как и германские поэты средних веков. Щедрость отмечается обыкновенно ими только как одна из рыцарских добродетелей. В этом последнем определении, конечно, есть значительная доля правды. Но, вникая в смысл различных мест в произведениях хотя бы только Вальтера фон дер Фогельвейде, сопоставляя их с известными нам историческими событиями и становясь в то же время на ту точку зрения, что личный интерес всегда является одним из важнейших двигателей в деятельности человека, мы приходим к выводам, не вполне согласным с взглядами германских ученых, нередко привносивших и до сих пор еще привносящих, порой даже в области чистой науки, некоторое патриотическое пристрастие. Пресловутая германская верность все-таки в значительной части случаев оставалась в области высоких идеалов, в сфере, так сказать, надземной. Несомненно, что не эта верность, а чисто личные материальные побуждения заставляли различных влиятельных лиц становиться в периоды внутренней борьбы на сторону той или другой политической партии.

Мы отнюдь не имеем в виду набросить тень на симпатичную и откровенную личность немецкого певца, мы хотим только сказать, что очень многие из немецких князей и других влиятельных особ становились под знамена Филиппа, а не Оттона, привлекаемые щедростью первого- Аппетиты таких людей были настолько неутолимыми, что даже сам Филипп не смог удовлетворить их. Но обратимся к истории. Филипп отличался своей щедростью. Он старался уменьшить 'тело своих врагов и увеличить число своих приверженцев, щедро одаряя всех и деньгами, и землями. Он, можно сказать, совершенно разорил себя своей щедростью, но все-таки не удовлетворил всех. Известно, что щедрость Саладина пошла в средние века в пословицу, как в свое время сделались пословицами богатства Креза и пиры Лукулла. Вальтер фон дер Фогельвейде, обращаясь к Филиппу, ставил ему в пример щедрого Саладина, который сказал, что руки государя должны представлять собой подобие сита, и короля английского Ричарда Львиное Сердце, которого и выкупили из плена за такую большую сумму денег за то, что он был щедр. Очевидно, и сам певец, несмотря на разорение Филиппа, был все еще не вполне доволен его щедростью.

Во всяком случае, положение Филиппа было тяжелым. Ему приходилось во все время своего царствования вести борьбу против Оттона и его сторонников, а в числе последних были многие могущественные князья, как, например, знаменитый ландграф Тюрингенский Герман, пока в 1204 году его не подчинил своей власти Филипп. Или в этом году, или три года спустя - время установить с точностью невозможно - Филипп провел святки в Магдебурге. Наш певец был там же и описал в одном из своих произведений участие в церковной процессии Филиппа и его супруги, Ирены греческой, сопровождаемых тюрингцами и саксонцами. Победа над ландграфом и подчинение двух только что упомянутых народностей считались, по-видимому, в лагере Филиппа успехом первостепенной важности. По крайней мере, именно к такому выводу приходишь, читая следующее стихотворение Фогельвейде.

Случилось, что в тот день, когда Господь родился

От Девы, Матерью Им избранной самим,

Филипп прекрасный в Магдебурге находился,

И брат*, и сын** царивших перед ним.

И браг, и сын под мантией одною!

Он был со скипетром, с короной золотою.

Он тихо шел, спокойно шла за ним

Высокородная жена-императрица,

Наш розан без шипов, без желчи голубица.

Блистало шествие величием своим;

Саксонцы, тюрингенцы им служили,

Своим усердием всех мудрых веселили.

* Филипп был братом царствовавшего перед ним Генриха VI.

** Отцом Филиппа был император Фридрих Барбаросса.

В этом величественном произведении есть, как нам кажется, ключ к разрешению вопроса о том, какие обстоятельства или какие основания побуждали великого поэта стать на сторону Филиппа. Последний был сыном и братом императоров, царствовавших перед ним в Германии. Он состоял, кроме того, в свойстве с императором Византии. Эти обстоятельства, конечно, представлялись нашему поэту весьма важными: они узаконивали в его глазах предъявленные им права на престол Священной Римской империи. Как в последнем стихотворении, так и в другом, сложенном по поводу коронования Филиппа, наш певец подчеркивает красоту Филиппа. Мы не склонны видеть в этом простую случайность. В глазах поэта, обладавшего высокоразвитым эстетическим чувством, вопрос о благообразии претендента, о царственном величии его личности не представлялся безразличным. Но есть и еще одно основание, которое обращает на себя особенное внимание, когда, ознакомившись с произведениями Вальтера фон дер Фогельвейде, представляешь себе его целиком, во весь рост, и проникаешь в сферу его миросозерцания. Оттона поддержал папа, его возводила по ступеням императорского трона рука чужеземца. Не говоря уже о неприятных, отталкивающих сторонах в деятельности тогдашней римской курии, одного чужеземного вмешательства в чисто домашний вопрос Германии было достаточно, чтобы всякий истинный патриот Германии отшатнулся от ставленника папы. А таким патриотом и был наш певец. Нелишне, может быть, указать и еще на одну сторону: Филипп, как и все Гогенштауфены, был покровителем поэзии и поэтов, был поэтической натурой.

Печальна была участь царственной четы, воспетой великим миннезингером. В 1208 году Филипп пал от руки убийцы, а "розан без шипов" завял от скорби по нем. "Ты исчез, - читаем мы у летописца* (* Галл Сальмансвейлерский), - как яркая звезда, благородный отпрыск государей! Солнце зашло; ночи тень победила". В затмении солнца, бывшем год тому назад, и в появлении кометы народное суеверие усматривало предчувствие смерти Филиппа. Его поэт, Вальтер фон дер Фогельвейде, писал: "Берегитесь, близится день, который погрузит в глубокую печаль всех - и христиан, и иудеев, и язычников. У нас много предзнаменований, которые дают нам возможность проникнуть в будущее, как учит нас тому вполне определенно и Священное Писание". Очевидно, певец ожидал второго пришествия и Страшного суда.

После смерти Филиппа его партия расстроилась. Его приверженцы стали переходить на сторону Оттона. Чтобы привлечь в свой лагерь всех своих бывших врагов, гибеллинов, он обручился с осиротевшей дочерью Филиппа, Беатрисой. Торжественно на Вюрцбургском сейме он вручил ей кольцо. На сторону Оттона стали переходить даже такие приверженцы Гогенштауфенов, которые служили последним в продолжение трех поколений. Оттон вознаграждал всех деньгами и обещаниями, так как его денежные средства скоро стали истощаться. Во всяком случае, теперь уже нельзя было ссылаться на то обстоятельство, что Оттон был провозглашен меньшинством князей. Его провозгласили императором все владетельные князья, присутствовавшие на пышном сейме во Франкфурте. После этого Оттон стал объезжать всю Германию, чтобы повсюду своим личным участием заложить начала потрясенного порядка, Казалось, что над Германией торжественно разгоралась заря лучшего будущего. "Новый свет занялся над Германией, - восклицает современный летописец,* (* Арнольд Любекский) - новая эра радости и мира". Мог ли ко всему этому относиться равнодушно Вальтер фон дер Фогельвейде? Есть полное основание утверждать, что переход его на сторону Оттона совершился не сразу. Он только тогда перешел к Оттону, когда последний разошелся с папой по примеру своих предшественников - Гогенштауфенов. Иннокентий III требовал полного подчинения, полной покорности Оттона. Последний должен был, по требованию папы, истреблять еретиков, воздержаться от всяких посягательств как на Церковную Область, так и на те итальянские владения, которые зависели от нее или были с ней в союзе, не только не возобновлять притязаний на королевство Неаполитанское, но и всячески поддерживать сюзеренные права пап над ним, отказаться от всякого вмешательства в выборы духовных лиц и т. п. Только на таких условиях Иннокентий соглашался короновать его в Риме императорской короной. Встретившись с Оттоном в Витербе, гордый папа приветствовал его словами: "Сей есть сын мой возлюбленный, в котором мое благоволение". Но между ними не могло быть продолжительного согласия: слишком различны были их интересы.

Поводом к новой борьбе послужили стремления Оттона восстановить императорские права в Италии. Боясь, что папа противопоставит ему Фридриха, сына императора Генриха VI, Оттон вторгся с войском в Апулию. Иннокентий отлучил его от церкви и при посредстве Майнцского архиепископа возбудил к деятельности партию, стоявшую за Фридриха. Богемский король, герцоги Австрийский и Баварский, ландграф Тюрингенский и многие другие объявили его истинным государем: ведь они когда-то принесли ему клятву в верности, хотя он и лежал еще тогда в колыбели. Было снаряжено посольство, чтобы пригласить Фридриха в Германию. Оттон, увидя себя в затруднительном положении, покинул Апулию и вернулся в Германию. Услышав молву о прибытии в Германию молодого Фридриха, Оттон сказал своим спутникам: "Слушайте прекрасную сказку; поповский король явился сюда, чтобы изгнать нас". Все еще веруя в свою звезду, он отправился в замок Норгаузен и отпраздновал здесь свою свадьбу с Беатрисой, достигшей к этому времени полного расцвета своей молодости. Но Беатриса, наследница несчастий своего отца, умерла внезапно, на четвертый день после свадьбы; говорили о том, что конец этой расцветающей жизни положил яд соперницы. Эта смерть совпала с началом несчастий Оттона: его яркая звезда потускнела и стала быстро склоняться к своему закату. Слух оправдался, и пятнадцатилетний Фридрих, новый ставленник папы, на которого последний возлагал и имел кажущиеся основания возлагать большие надежды, ступил на немецкую почву.

Как растения, как все живое устремляется к солнцу, так и сильные вассалы германской короны, покидая Оттона, пошли навстречу Фридриху. То была новая надежда Германии. Новый государь не только покровительствовал певцам, но и сам был миннезингером. И наш поэт устремился в область лучей нового светила. Мы уже говорили о патриотизме Вальтера фон дер Фогельвейде, говорили о его враждебном отношении к папским притязаниям. Кроме личных расчетов здесь действовало и патриотическое чувство певца. Дело в том, что очень скоро обнаружилось, что папа воспитал в новом императоре своего злейшего врага, отогрел на груди своей змееныша.

Главное значение Фридриха II Гогенштауфена в истории заключается в его борьбе с папством. Уже с первых лет правления его жизнь была полна опасностей. Один из современных Фридриху поэтов сравнивает его с человеком, который идет в лес, между тем как за ним крадется хищный волк, ожидая первого благоприятного случая, чтобы броситься на него. Волк этот - папство.

Поводом к открытой борьбе Фридриха с папами послужило неисполнение дававшегося им несколько раз обета отправиться в крестовый поход. Очевидно, мысль о походе была внушена пятнадцатилетнему юноше папой. И мы не ошибемся, если скажем, что стремления пап направить молодого немецкого государя в Палестину вытекали не столько из чистого источника веры и христианской ревности, сколько из мутного потока политических страстей и интриг. Папам необходимо было отвлечь императора от итальянских и вообще европейских дел, где он легко мог повредить папским интересам даже невольно, подпав враждебным папству влияниям, необходимо было заставить его начать свое царствование с исполнения папской воли, со служения папе, необходимо было в горниле жизни закалить его преданность папскому престолу. Что же вышло? Коса нашла на камень; никогда у папства не было более страшного врага, как Фридрих II Гогенштауфен.

Изобразив общий фон исторических событий этой необыкновенно живой и необыкновенна важной эпохи, обратимся к нашему поэту. Как относился он к той борьбе, которую вели против папских притязаний и Филипп, и Оттон IV, и Фридрих II? Отношения его были вполне определенные, так как они вытекали из крепко укоренившихся в нем убеждений, которые можно было вырвать у него только вместе с жизнью. Поэт наш был убежденным борцом против папских притязаний, против вторжения церкви в права светской власти. В своих произведениях он восставал против духа стяжания и расточительности римского двора, против продажи грамот на отпущение грехов, против произвольных интердиктов, против непоучительного для мирян образа жизни духовенства. Но в то же время он побуждал Фридриха отправиться в крестовый поход, чему причиной было глубокое благочестие нашего певца. Но благочестие не ослепляло его глаз, не отуманивало его рассудка.

На Пасхе 1213 года папа приказал выставить по всей Германии кружки, в которые должны были опускаться сборы на крестовый поход. Поэту представляются эти ненавистные кружки в виде живых существ. Он останавливается перед одной из них и говорит со злобой: "Скажи, госпожа Кружка, для того ли послал тебя к нам папа, чтобы ты его обогатила, а немцев ограбила?" В заключение того же произведения, принадлежавшего к типу так называемых "изречений", он говорит: "Госпожа Кружка, ты послана к нашему вреду, ты ищешь в Германии глупцов обоего пола". Не следует упускать на виду эпохи, не следует забывать, что речь идет о XIII веке, веке высшего расцвета папской власти. Изучающие реформацию дивятся смелости Лютера, а вот какую картину нарисовал немецкий миннезингер Фогельвейде за три столетия до Лютера. Папа собрал вокруг себя своих итальянцев в ту пору, когда в Германии боролись два императора, когда эта несчастная страна заливалась кровью, и стал издеваться над глупыми немцами и похваляться своей умной политикой. "Я хорошо устроил дело! Я поставил двух немцев под одной короной; пусть они пустошат и грабят империю! А мы, между тем, наполняем свои кассы. Немцы должны идти к Кружке, все их имущество - мое, их немецкое серебро переходит в мою итальянскую шкатулку. Вы, попы, ешьте кур и пейте вино, а немцы пусть попостятся!" В ту пору еще не была разрушена легенда о даре императора Константина. Великий поэт верит в ее реальность, но находит, что император дал римской кафедре слишком много - не только крест, но корону и копье, символы светской власти. Ангел, бывший при этом, провидел грядущее зло и сокрушался: он видел, что в мед попал яд, что мед сделается горьким, как желчь. Если бы и Константин предвидел бедственные последствия своего дара, то ни за что не сделал бы его. Не ограничиваясь выставлением отрицательных сторон католического духовенства, он начертывает программу действий, которую оно должно бы было выполнять. Он советует духовным лицам помнить о бедняках и помогать им, петь свои молитвы я каждому предоставить свое. Он напоминает духовным изречение Христа о необходимости воздавать Кесарево Кесареви. Он сравнивает папу Григория IX со знаменитым Сильвестром II (Гербертом), прослывшим за свои научные занятия служителем черной магии. Разделяя заблуждения масс, великий миннезингер подписывается под этой молвой, но прибавляет, что Сильвестр губил своими поступками только самого себя, тогда как новый папа влечет к погибели все христианство. О продаже индульгенций Фогельвейде говорит в таких выражениях, каких мы не могли бы ожидать от поэта, жившего в первой половине XIII века. Нам при крещении, говорит он, запрещается покупать и продавать Божью благодать. Папа - чернокнижник; он поучается из черной книги, подаренной ему чертом; опутав епископов и вообще прелатов дьявольскими веревками, папа испортил высшее духовенство. При этом следует иметь в виду, что Вальтер фон дер Фогельвейде не ослепляется принципиальной враждой к сутане, к духовенству. Он различает современное ему духовенство и духовенство времен Константина Великого. Тогда, говорит он, духовные лица еще не были так высокомерны. В отношениях Фогельвейде к папству и духовенству вообще мы не имеем никакого права видеть пристрастие, повторение взглядов известной партии, желание угодить ей. Те же нападки на духовенство мы находим у современных поэту историков и притом, что особенно важно, у историков духовного звания. Дурные примеры, подаваемые духовными лицами, портят мирян - вот общий отзыв современных нашему поэту бытописателей.

Страшное оружие, к которому часто прибегали средневековые папы, были интердикты, или церковные отлучения, постигавшие нередко не только отдельных лиц, но и целые области. Когда императора Фридриха II постигло папское отлучение в 1227 году, наш поэт, несмотря на свою ревность к крестовым походам, высказался следующим образом: "Господин папа, я не боюсь за себя, за спою душу, за ее здоровье, так как остаюсь послушным Вам. Мы слышали, как Вы повелевали христианам заботиться об императоре, называть его господином и преклонять перед ним колена; Вы сообщили ему тогда благословение Господне. Ведь невозможно же предположить, что Вы позабыли об этом. Вы говорили тогда, обращаясь к императору: "Кто благословляет тебя, да будет и сам благословен! Кто проклянет тебя, да постигнет и его самое сильное проклятие!" Подумайте же, во что Вы ставите духовную честь?"

Могучие песни Вальтера фон дер Фогельвейде проникали повсюду, свободно изливаясь из его благородного сердца. На них радостно откликались те люди, которые смутно сознавали, что и в их головах роилось что-то подобное. Они бросали зерна сомнения и в сердца тех людей, которые были полны боязливого благоговения перед высоким папским престолом. И певец, и его сторонники сеяли те семена, из которых спустя три века выросло великое культурно-религиозное движение.

Мы говорили вскользь о патриотизме Вальтера фон дер Фогельвейде. Теперь остановимся на этом вопросе и рассмотрим его более подробно. Прежде всего его патриотическое одушевление проявляется и порой бьет, как ключ, в тех его произведениях, которые отличаются политическим характером и которые уже рассмотрены нами. Для певца, много странствовавшего по свету, нет края милее его родины. Много народностей приходилось наблюдать нашему поэту, но более всех ему по сердцу нрав немецкий. Ни одна женщина в мире не может, по его мнению, сравниться с немкой. Но лучше всего предоставим слово самому поэту.

Жду от вас радушной встречи:

К вам я с вестью, господа!

Все известные вам речи

Не годятся никуда.

Но я жду за то награды,

Хоть не полной, не беда!

Вас порадовать большого нет труда...

Да и почестям мы рады.

Про немецких дам в секрете

Весть хорошую держу;

Будут всех милее в свете,

Если я ее скажу.

А награды мне не надо,

Петь про них поэту честь...

Впрочем, для меня у них награда есть:

Их привет - моя награда.

Много я гулял по свету,

Много я видал всего;

И погибнуть бы поэту,

Если б сердца своего

Не сберег он молодецки,

Верный родине своей.

Что ж служило мне защитою моей?

Да, конечно, нрав немецкий.

Я от края и до края

Землю немцев исходил,

Внешность, нравы наблюдая,

До венгерцев доходил...

Лучше немок, хоть пройдете

Целый свет, поверьте мне, -

Лучше немок женщин ни в какой стране

Ни за что вы не найдете!

Здесь воспитанны мужчины,

Жены - ангелы собой;

Порицанья им причины

Не находят никакой.

Если кто искать желает

Добродетели, любви,

В нашу землю тот направь стопы свои...

В ней блаженство обитает!

Но судить о патриотизме великого певца по только что приведенному стихотворению не следует; в противном случае мы могли бы прийти к неправильным заключениям. Вальтер фон дер Фогельвейде был разумным патриотом. Любовь к родине, к своим соотечественникам не застилала от него их недостатков. Напротив того, ему, как истинному патриоту, недостатки эти резали глаза, и он не скрывал их из ложного опасения распространять про своих дурную славу, но открыто говорил о них в своих произведениях. Он оплакивает старинную честь, старинные нравы. "Верность и Правда поруганы. Опустели стулья, на которых прежде восседали Истина, Благородство и Старость. Право хромает. Благопристойность грустна, а Стыдливость прихварывает. Солнце утратило свой блеск, Неверность засеяла своими семенами все дороги; отец встречает неверность в своем детище, брат лжет брату, духовенство, которое должно вести нас к небу, само обманывает". Эти строки написаны поэтом в зрелом возрасте, а еще вернее - в старости. Обыкновенно говорят, что в зрелости и в старом возрасте каждый человек смотрит на окружающие его явления иначе, чем смотрел в юности. Последняя всегда окружается каким-то радужным ореолом. В этом, конечно, есть большая доля правды, но нельзя отделываться только этим, как поступают большей частью. Внимательно вглядываясь в общественные настроения и направления, нетрудно заметить, что в этой сфере существуют периодические смены. Душевную жизнь человеческого общества можно сравнить с морским волнением. Как волны вздымаются вверх, как бы стремясь достигнуть высокого свода небес, и низвергаются вниз, так и человеческое общество то стремится к высоким идеалам, живет высокими порывами, то падает духом и погрязает в омуте материальной жизни. За этим должен совершиться новый подъем, возрождение духовных стремлений, но наш поэт не понимал, как и многие не понимают этого теперь, и видел в подмеченном им упадке признаки, указывающие на близость Страшного суда. А разве в наше время нет людей, которые думают так же, как думал Фогельвейде?

В изображении нравственного упадка великий миннезингер не остался одиноким. Его сетования подкрепляются теми данными, которые мы находим у современных ему летописцев. Однако Фогельвейде не впадает в полное отчаяние. Сетуя особенно на неблагопристойность молодого поколения, на неуважение его к старикам, он как будто считает возможным исправить это печальное явление. Один из известнейших немецких исследователей категорически утверждает, что он требует кроткого воспитания. К сожалению, эта категоричность не совсем основательна. В произведениях нашего поэта высказываются и другие мысли - в духе педагогических взглядов царя Соломона.

Бродячая жизнь истомила поэта, и он стал мечтать о своем собственном уголке. Его мечты осуществились, кажется, с воцарением миннезингера Фридриха II. По-видимому, последний подарил ему лен. Вот в каких выражениях Фогельвейде описал чувство, испытанное им при этом: "У меня есть лен! Вселенная, есть лен у меня! Теперь я не боюсь больше отморозить свои ноги, и не придется мне больше обращаться с просьбами к недоброжелательным господам. Благородный король* (* У средневековых писателей не наблюдается строго того отличия, которое мы полагаем между понятиями об императорской и королевской властях. Они без различия употребляют слова "король" и "император", "королева" и "императрица"), щедрый король устроил так, что у меня будут летом - свежий воздух, а зимой - тепло. Теперь, кажется, я сделался более доброжелательным к своим соседям; они не смотрят уже более на меня немилостиво, как это делали раньше. Слишком долгое время я был бедняком против своей воли, Я был так склонен к ругани, что само дыхание мое было отравлена; теперь король очистил его, очистил и мою песнь".

Прекрасной иллюстрацией к его словам "слишком долгое время я был бедняком против своей воли" является следующее грациозное стихотворение.

Богиня счастия ко мне

Всегда повертывала спину;

Она безжалостна вполне...

Что делать мне, друзья? Я сгину!

Зайду ль вперед, она - за мной

И ни за что не удостоит

Хоть взглядом бедного норой;

Да, призадуматься здесь стоит!

Желал бы, право, братцы, я,

Чтоб на затылке были, что ли,

У ней глаза; тут на меня

Она взглянула б против воли!

В таком же игривом тоне составлено и его завещание. Свое несчастие он оставляет людям, исполненным ненависти и зависти; свою печаль - лжецам; свое безумие - тем, кто любит неискренно, а женщинам - заставляющее страдать томление по сердечной любви. Он делит все заблаговременно, чтобы наследники не поссорились между собой.

Может быть, несчастия и неудачи обращали его ум к высоким помыслам, а может быть, он пришел бы к тому же и при иных обстоятельствах жизни. Лучшие его песни проникнуты меланхолией. В них основным тоном звучит убеждение в суетности всего земного. Обратимся и в этом случае к самому поэту.

Увы! куда, минувшее, ты скрылось?

И было ль ты? иль все мне только снилось?

И жизнь моя была ли наяву

Иль сном была? ответить не могу.

Теперь пора настала пробужденья...

Но, боже мой, какие измененья

Вокруг меня! ни места, ни людей

Не узнаю, что в юности моей

Когда-то знал. Утратил безвозвратно

Я все, чем жил, что было так приятно!

Где детства сверстники? Увы мне! Вместо них

Я вижу стариков едва-едва живых...

Затоптан луг, порублена дуброва,

Одна река - остаток от былого –

Течет теперь, как и тогда текла.

О, боже мой, как много в жизни зла!

В иные дни и радость улыбалась,

Но что же от нее на долю мне осталось?

И эти дни пленительные где?

Так мимолетен след удара по воде.

Увы, увы!

А молодое наше поколенье

Внушает мне невольно сожаленье:

Печальны лица молодых людей,

Забот не знающих, не знающих скорбей!

Не так бы жить, поверьте, подобало

Всем тем, кто жил еще так мало, мало.

В какое я собранье ни войду,

Заране знаю, в нем веселья не найду;

И пляс, и смех заботы отогнали...

Печальный год; такого мы не знали!

Убором головы похвастать ни одна

Не может женщина... О, где ты, старина?

А рыцари в мужицкой их одежде!

И все теперь не то, что было прежде.

Из Рима к нам послания пришли,

С собой вражду и горе принесли.

Ужель теперь за радости былые

Мне суждено страдать? Слова пустые!

Слова греховные! Кто мыслит о земном,

Тому блаженствовать не суждено потом.

Увы, увы!

Увы! как все нам время отравило,

Что было так пленительно, так мило!

И в меде желчь находим мы теперь,

Прекрасен мир по виду, но не верь

Его цветам: он изнутри невзрачен,

И черен он, и, как могила, мрачен!

Кто прожил жизнь, тот мыслит об одном -

Загладить все греховное в былом

Своим раскаяньем недолгим в настоящем.

Вы, рыцари, оружием блестящим

Наделены: кольчугою, мечом,

Что в церкви освящен, и шлемом, и щитом!

На вашем месте я, нуждающийся, бедный,

Старался б заслужить себе в борьбе победной

Награду верную. Не в золоте она,

Не в лене дорогом. Награда мне одна

Теперь является желанной, неизменной:

Желал бы я копьем добыть венец нетленный!

Я 6 за море уплыл, и не слыхали б вы

Уж больше моего печального увы!

Среди многих течений, существовавших в обществе XIII века, обращают на себя внимание два, а именно – мрачный аскетизм, разочарование во всем земном, и, как естественный выход из него, деятельная вера. Аскетизм, носясь над обществом, среди которого вращался Вальтер фон дер Фогельвейде, задел и его своим черным крылом. Единственным выходом, который может привести человека в "селенья рая", были в его глазах крестовые походы. Но, проповедуя их, он не руководствовался слепой ненавистью к тем, кто не исповедовал христианства. Он высказал возвышенную и гениальную для его времени мысль о том, что христиане, евреи и язычники поклоняются одному и тому же Богу.

То же меланхолическое настроение, но в более смягченных чертах и в более близкой нам форме, выразил наш поэт и в следующем небольшом стихотворении.

Не прожил половины дня

В веселье полном никогда я;

Хоть радости срывал и я,

Но их лишился навсегда я.

Они, как все здесь, отцвели,

Как и цветы - добыча тленья,

И нет теперь во мне влеченья

К неверным радостям земли.

Религиозность нашего миннезингера нашла себе выражение в целом ряде произведений духовного содержания. Чтобы ознакомить своих читателей и с этим видом его творческой деятельности, приведу два следующих стихотворения.

Памятуй, грешник, про Божьи страдания,

Сердце очисти волной покаяния!

Тело Господнее острые иглы терзали,

Муки креста, принятые за нас, умножали;

Гвозди пробили и руки, и ноги святые;

Горькие слезы сладчайшая лила Мария,

Крови сыновней увидя струи.

Он же промолвил в порыве любви:

"Мать моя! Смерть мне вторая - печали твои;

Ты, Иоанн, успокой ее муки живые!"

Основой для второго стихотворения послужила легенда о слуге-воине и слепце, желавшем прозреть. Слепец веровал, что он излечится от своей слепоты кровью Христа, и попросил воина Лонгина, чтобы тот совершил прободение.

Слепец сказал слуге: "Вонзи ему копье

Ты в сердце самое: мучение мое

Тогда окончится". И вот копье коснулось

Творца миров. И сердце содрогнулось

Марии, и она, слезами обливая

Свой бледный лик, от мук едва живая,

Узрела, как Лонгин копье свое вонзил.

И опустилася она тогда без сил,

Без чувств. Удар Христово сердце поразил,

И со креста струилась кровь святая.

Эти стихотворения, напоминающие нам простые по своей композиции и исполнению средневековые миниатюры, проникнуты глубочайшим религиозным чувством. Этим объясняется то сильное впечатление, которое оставляют они в душе читателя. Они возвышают душу, как художественные создания, творившиеся великими мастерами при немерцающем свете тех светильников веры, которые, как негасимые лампады перед иконой, теплились в их сердцах.

Умер Вальтер фон дер Фогельвейде, вероятно, вскоре после 1230 года.

Что особенно подкупает нас в пользу него как человека, это - его замечательная простота, являющаяся отражением сердечной чистоты. Он сознавал свои творческие силы. В одном из своих стихотворений он жалуется на то, что он так беден, несмотря на богатство своего таланта. Но это - невольный стон человека, забитого нуждой. В другом месте он говорит, что дама, которую он воспевает, приобретает благодаря этому почет, что нелегко найти кого-либо, кто мог бы ее лучше воспеть, что если он перестанет петь, то все, которые теперь ее хвалят, станут ее бранить, что она сделается мертвой, если умертвит его. Но он не смотрел на себя как на исключительную, сверхъестественную натуру. Он не гнушался весельем толпы и сам любил содействовать ему.

С зимой пришли к нам холода

И беды кроме них;

Не видеть - мнил я – никогда

Мне цветиков моих.

А если я умру, тогда

Печаль постигнет всех,

Кто любит танцы иногда,

Кто любит вольный смех.

"Нам всем зима сильно повредила, - читаем мы в другом стихотворении. - Теперь поблекли степь и лес, где звучало так много милых голосов. О, если бы я увидел снова на открытом воздухе девушек, играющих в мяч! тогда бы снова зазвучали для нас и песни птиц".

"Если бы мог проспать я всю пору зимы! Бодрствуя, я сержусь на нее за то, что ее могущество так широко и далеко распространяется. Но она уступит поле битвы маю: тогда я буду срывать цветы там, где теперь лежит иней".

Первой игрой на открытом воздухе была игра в мяч. Поэт томительно ждет ее как спутницы желанной весны. Таким образом, другою симпатичной чертой в характере нашего поэта является его горячая любовь к живой природе: к весне, к цветам, к птицам.

Если к указанным чертам в характере поэта прибавить еще серьезность и вдумчивость, а также беспритязательность и умение довольствоваться только самым необходимым, если прибавить к этому горячую, искреннюю отзывчивость на общественные вопросы, внутренний благородный облик великого певца восстанет перед нами во всей своей полноте. Один из немецких исследователей совершенно справедливо замечает, что великий миннезингер был таким человеком, какого мы бы хотели иметь своим другом. И в самом деле, он ставил дружбу выше родства; вот как выражался он о дружбе: "Улыбка друга правдива, в ней фальши нет; она чиста, как вечерняя заря, которая пророчит прекрасный день".

Но вот пробил урочный час. Для певца навсегда затуманились земные вечерние зори, погасли земные прекрасные дни. Холодная рука бесстрастной смерти разбила его поэтическую лиру. Он нашел себе место вечного упокоения в саду Вюрцбургской соборной церкви, под деревом, из-под ветвей которого разлетались по всему саду соловьиные песни. Его надгробный камень повила прекрасная, поэтическая легенда. Вот что она говорит. Поэт, пламенно любивший природу и резвых пташек, завещал, чтобы на его могильном камне насыпались пшеничные зерна и ставилась вода для птиц, для чего он велел сделать в камне четыре углубления. И долгое время память великого певца свято чтилась, и птички каждый день находили на его могиле обильную пищу. Но в XV столетии капитул собора нашел более удобным потреблять эти зерна самому, чем рассыпать их птицам, и сделал изменение в завещании Вальтера фон дер Фогельвейде в том смысле, что в годовщину смерти певца начал раздавать каноникам пшеничные хлебы* (* У Лонгфелло есть прекрасное стихотворение на эту тему). Сад, в котором был схоронен великий поэт, был окружен крытыми галереями. Здесь была высечена следующая эпитафия, написанная латинскими стихами:

Pascua, qui volucrum vivus, Walthere, fuisti,

Qui flos eloquii, qui Palladis os, obiisti,

Ergo quod aureolam probitas tua possit habere*,

Qui legit hie dicat: Deus istius misere!

* По другому варианту poscit habere - требует иметь, т. е. заслужила.

"Ты, Вальтер, бывший при жизни пажитью для птиц* (* Такое именно значение имеет его фамилия), цветком красноречия, устами Паллады, ты умер. Поэтому, чтобы твоя честность могла получить небесный венец (ореол), пусть всякий, читающий это, скажет: "Боже, будь милостив к нему!"

Тангейзер: продолжение темы - «Встреча с Венерой» Иштвана Сабо (1991)

Сценарий: Майкл Хёрст, Иштван Сабо
Оператор: Лайош Колтаи
В главных ролях:
Глен Клоуз и Нильс Ареструп

Исполнители партий:
Элизабет – Кири Те Канава
Тангейзер – Рене Колло
Вольфрам – Хакан Хагегард
Венера – Вальтрауд Майер
Лондонский филармонический оркестр под управлением Марека Яновского

«Когда б вы знали, из какого сора…»
Тем, кто не знает и знать не желает, из каких интриг, накладок и всеобщей самозанятости рождаются оперные спектакли, которые мы встречаем с придыханием, смотреть эту трагикомедию не стоит. Не стоит даже несмотря на то, что записи «Тангейзера» в таком топовом вокальном составе не существует (Кири Те Канава ни с Колло, ни с Майер не записывалась и вообще не записывала партию Элизабет целиком). В утешение убеждённым поклонникам патетического стиля и Те Канавы одновременно – поют в фильме на самом деле всего процентов двадцать времени, а оркестр играет и того меньше. Хотя именно пропаганда музыки Вагнера наверняка была изначально лелеемой идеей режиссёра, в Голливуд на такой сивой козе, понятно, не въедешь, и идею потребовалось капитально обрастить кассовым контентом.

Пересказывать сюжет подробно не буду, скажу только, что «Встреча с Венерой» – название весьма условное, хотя бы потому что у героя-дирижёра (Нильс Аресруп) по ходу репетиций «Тангейзера» начинается роман не с Венерой, а с Элизабет. Гленн Клоуз и играет свою примадонну как эдакую осовремененную деловую Элизабет, а вовсе не как подчёркнуто сексуальную Венеру. Притом герои неравноценны, главный – безусловно Ареструп, и четыре пятых сколько-нибудь тонких эмоций вытаскивает на себе он же. Почему из всех голливудских был выбран именно такой стандарт, сказать затрудняюсь, но продюсеру, как говорится, виднее. Вообще стандартные голливудские заходы использованы в фильме на сто процентов. Единственное «но»: злодей, который обычно противостоит добру, как таковой отсутствует – за него работают всем кагалом, то есть каждый сам за себя и по чуть-чуть, однако сложение общих усилий впечатляет. Также добавляет интереса при просмотре тот факт, что играющие певцов персонажи категорически и словно даже нарочно не похожи на озвучивающих партии солистов. Ещё, конечно, радуют душу некоторые с ностальгией вспоминаемые приметы переходного периода от социализма к капитализму и обратно. В этом смысле фильм прошёл проверку временем – социально-групповые зарисовки сделаны смешно, порой гротескно, но без грубой дешёвки (лично мне явным перебором показался только один момент – с не поднятым по классово-бюрократическим причинам занавесом).

Великими стараниями главного героя бой, естественно, заканчивается победой высокого искусства над всем, что шевелится. Правда, тема романа героев остаётся как бы открытой. Понятно, что с победой высокого искусства она уже не так актуальна и тихонько затягивается лёгкой вуалью неизбежного расставания. Кстати, есть же второй вариант перевода названия фильма – «Свидание с Венерой», однако он у нас практически не используется. Ибо такой ясности применительно к высокому искусству нам не надо – мало ли, что и кого там ещё ждёт в вагнеровских эмпиреях, всякое, знаете ли, бывает… К слову, Сабо и сам ставил «Тангейзера» в театре; но это, разумеется, не его реальная история, а просто лирико-сатирическое шоу, чтобы обычным зрителям было интересно смотреть, а вагнерианцам ещё и приятно слушать.