Тристан и Изольда

Тристан и Изольда Впервые Вагнер упомянул о замысле оперы на сюжет "Тристана и Изольды" в письме Листу из Швейцарии в 1854 году, в период написания партитуры первой части "Кольца Нибелунга". В 1857 году композитор резко прекращает работу над уже начатым "Зигфридом" и погружается в отложенного ранее "Тристана". Всего за три месяца, с июля по сентябрь, было написано либретто; к 31 декабря закончен музыкальный эскиз первого акта. Дальнейшая работа пошла не так быстро, но в 1859 году партитура была закончена.

Обращение к этому сюжету было связано со многими обстоятельствами, в том числе практического характера - например, с необходимостью написать "что-нибудь более легкое и доступное" для единственно доступных тогда Вагнеру швейцарских театров. Великий продвигатель музыкальной драмы вообще периодически задавался целью написать что-нибудь "лёгко и доступно", с "Нюрнбергскими майстерзингерами" была ровно та же история. И заканчивалось это всегда одинаково: чисто вагнеровской сложной оперой на 3-4 часа. Также на решение Вагнера заново препарировать известную романтическую историю Любви и Смерти повлияло осмысление философии Шопенгауэра и знакомство с идеями буддизма. Однако спусковым механизмом и главной движущей силой для написания "Тристана и Изольды" стали всё-таки события личной жизни композитора.

В каконически вылизанном учебном виде представление об этих событиях можно получить, например, из сочинения Лосева "Исторический смысл мировозрения Рихарда Вагнера".

Вагнер живет в Цюрихе, находясь в близкой дружбе с богатым коммерсантом Отто Везендонком (1815—1896) и его женой Матильдой (1828—1902), музыкантшей и поэтессой. Вагнер наезжает в Париж и Лондон (1855), дирижируя, зарабатывает на жизнь, но быстро растрачивает на прихоти и роскошь те деньги, которые добывает огромным трудом, и те, которые часто получает в виде субсидий от друзей и покровителей. Жена Вагнера, Минна, совместная жизнь с которой совсем не удалась, тяжело болеет, и болезнь усугубляется ее неуживчивым характером, ревностью к Везендонкам, которые материально помогают композитору и обеспечивают ему независимость.

Еще в начале 1852 года в Цюрихе, когда Вагнер познакомился с семьей Отто Везендонка, Матильда начала брать у него уроки музыки. Взаимоотношения учителя и ученицы постепенно переросли в настоящую дружбу, а затем в глубочайшее чувство восторженной любви. В 1853 году Вагнер написал Матильде "Сонату в альбом", представлявшую собой, по существу, фантазию на темы его опер. Оба они, однако, понимали, что любовь их должна остаться в сфере возвышенно-идеальных отношений, так как строить свое эгоистическое счастье ценой несчастья друга — Отто Везендонка и Минны, хотя и нелюбимой, но законной жены Вагнера, было невозможно и для Вагнера и для Матильды. Матильда Везендонк, примерная мать, заботливая супруга, даже и не скрывала от мужа своего преклонения перед Вагнером, но, наоборот, всячески содействовала тому, чтобы и Отто проникся самыми дружескими чувствами к гонимому композитору и иногда помогал ему денежными субсидиями. Так, например, Отто оплачивал расходы на устройство концертов, где исполнялись произведения Вагнера и Бетховена. По просьбе Матильды Отто в 1857 году купил для композитора вблизи своей виллы небольшой участок земли с домиком, который сам Вагнер назвал "Убежищем" и который предназначался для его постоянного местопребывания. В этом доме в конце апреля 1857 года Вагнер поселился с Минной, трезвая практичность которой никак не могла примириться с непостижимыми для нее отношениями Вагнера и Везендонков.

Матильда Везендонк Когда 18 сентября 1857 года был закончен написанный в течение нескольких недель поэтический текст "Тристана" и Матильда, обняв Вагнера, сказала "теперь у меня больше нет желаний", для него наступил миг блаженства. Однако этому блаженству не суждено было продлиться. В начале 1858 года Вагнер отправился на краткий срок в Париж для устройства своих музыкальных дел, а по возвращении в Цюрих его ожидали неприятности. Жена Вагнера, исполненная ревности и подозрений, распечатала одно из писем Вагнера к Матильде и грозила скандалом. Минне пришлось срочно отправиться лечиться на воды, Везендонки тоже уехали, чтобы прекратить досужие сплетни, в Италию, а Вагнер остался один в "Убежище", работая над композицией "Тристана". Но по возвращении Минны разрыв с Везендонками оказался неизбежным. Вагнеру стоило многих усилий убедить Отто в том, что Минна не в состоянии понять высоких и бескорыстных отношений его с Матильдой. Правда, сам Вагнер прекрасно понимал бесполезность и запоздалость этих убеждений. Желая оградить Матильду от дальнейших житейских осложнений, он уезжает в Женеву, а затем в Венецию. Минна отправляется в Дрезден на попечение вагнеровских друзей. Вагнера посещают мысли о самоубийстве. Он ведет горестный дневник, с болью вспоминая далекую возлюбленную. и посылает ей письма, которые Матильда на этот раз возвращает нераспечатанными.

Воспоминанием о страстной любви и самоотречении Вагнера и Матильды остались "Пять песен для женского голоса", о которых сам Вагнер писал: "Лучшего, чем эти песни, я никогда не создавал, и лишь немногое из моих произведений может выдержать сравнение с ними". Вагнер положил на музыку стихи Матильды Везендонк (ни до, ни после этого он ничего не писал на чужие слова и либретто), и эти песни можно считать преддверием к "Тристану и Изольде".

Все это время Вагнер живет "Тристаном", завершая его 8 августа 1859 года, завершая тем самым и свою личную жизненную драму с Матильдой Везендонк. Когда в этот год на краткое мгновение он встречается в Цюрихе с Матильдой, между ними, как вспоминает Вагнер, густой туман, сквозь который едва различимы голоса обоих. "Тристан", поставленный впервые в Мюнхене только в 1865 году, навсегда останется символом великой любви и великого страдания.

Так о чём же всё-таки эта четырёхчасовая, непростая по музыкальному языку, однако "смутившая умы целого поколения" опера? О сути любви или о сути страсти? О двух гордецах, отвергших общий мир и построивших собственный, или об их героическом подспудном стремлении к гибели? Об уходе в ночь персонажей старой рыцарской саги или о нирване любовного единения с вечностью? Здесь нет и не может быть ответа по учебнику, каждый решает в силу собственного горизонта, опыта и смелости. Выбором сюжетной основы зрителю сделана поблажка - при всём концептуальном и музыкальном новаторстве "Тристан и Изольда" оставляет возможность воспринимать происходящее на сцене в чисто романтическом, абстрактном ретро-ключе. И наскоро пересказываемая в буклете, выхолощенная история Рихарда и Матильды (см. Лосева выше), надо сказать, весьма этому способствует.

Однако и стремление академистов водрузить пессимизм Шопенгауэра главным штандартом в бою за "Тристана", как ни странно, способствует тому же романтическому абстрагированию. Пессимисты выстраивают длинные логические цепочки, цитируют собрания сочинений и переписку, въедливо препарируют научные контексты. И со всем этим обращаются, конечно, не к убеждённым мещанам, запуганным с рождения и не способным воспринимать сюжет со смертью без защитного негатива - нет, это обращение к продвинутой публике, которой на "Тристане" предполагаемо больше, чем на любой другой опере 19 века. Но публика отказывается сопоставлять чувственное бурление музыки с академизмом или с бытовым пессимизмом (Шопенгауэра же эти люди, как правило, не читали и не собираются). Музыка тащит слушателя в космос, а слова, которые под неё поются - ну значит, это не так важно, раньше вообще говорили много ненужных слов... На самом деле так и есть: для людей, которые действуют, Тристан и Изольда говорят слишком много ненужных слов. Но Вагнер и так сильно сократил их - у них с Матильдой слов было тысячекратно больше.

С другой академической стороны, попытки представить вагнеровскую гениальность как "вещь в себе" предпринимаются с бухгалтерской регулярностью. Для этого доказывается, что на феноменальный стиль "Тристана" не очень-то и повлияли - ни страстная, поставленная вне рамок естественного выхода влюблённость автора в соавтора; ни вагнеровское увлечение философией Шопенгауэра; ни подспудная внутренняя дискуссия с ним; ни сложные текущие обстоятельства композитора, включая изгнание с родины и трудности с "Кольцом". Американские горы музыкальных эмоций "Тристана" - философические томления, отчаянные драки с мирозданием, зашкаливающие эротические экстазы - объявляются исключительно профессиональным расчётом и результатом замкнутых процессов, происходивших в композиторской голове без прямой связи с реальностью. Большой художник всегда найдёт, на что посмотреть новым взглядом, спору нет, однако в данном случае отрицать его способность жить отважно может прийти на ум лишь от отсутствия такой способности у толкователей.

Если конгломерат вагнеровских хитросплетённых чувств, мыслей и творческих импульсов не укладывается в голове, а какого-то объяснения попроще всё же хочется, можно принимать любую "конкретную" точку зрения. Потом эту точку зрения можно менять или не менять, по энному разу проникаться и восхищённо изумляться созданию сверхчеловеческого гения. Можно приходить к выводу об идеальном слиянии музыки и текста в "Тристане" - или к противоположному выводу. Можно по-вагнеровски дойти до необходимости нивелирования "Тристана" "Парсифалем" - или категорически с этим не согласиться. Так или иначе "Тристан" - ярчайшая музыкальная и идейная кульминация вагнеровского творчества, оказавшая огромное влияние на последующие европейские культурные процессы. Без понимания этого факта судить о Вагнере бессмысленно. А если понять, то и само слово "судить" неизбежно изменит своё значение от обывательского "суда" к достойному "суждению".

По мотивам А. и Е. Балбуссо
.

Обсуждение записей

Обсуждение постановок

Р. Вагнер. Тристан и Изольда. Синопсис, либретто, перевод

Действующие лица: Кубок смерти

Тристан, рыцарь
Марк, король Корнуолла, его дядя
Изольда, ирландская принцесса
Курвенал, оруженосец Тристана
Мелот, придворный короля Марка
Брангена, служанка Изольды
Пастух
Кормчий
Молодой матрос
Матросы, рыцари, оруженосцы.

Действие происходит на палубе корабля и в Корнуолле и Бретани в эпоху раннего средневековья.

КРАТКОЕ СОДЕРЖАНИЕ

Первый акт

На борту корабля радостно поют матросы, возвращающиеся домой. Но не до радости плывущим в Корнуолл ирландской принцессе Изольде и её служанке Брангене. Изольда чувствует себя здесь оскорблённой пленницей. С давних пор король Марк платил дань Ирландии. Но настал день, когда вместо дани ирландцы получили голову своего лучшего бойца — храброго Морольда, убитого в поединке племянником короля Марка, Тристаном. Невеста убитого, Изольда, поклялась в вечной ненависти к победителю. Вскоре море вынесло к берегам Ирландии челн со смертельно раненным воином. Обнаружившая его Изольда, наученная матерью искусству врачевания, в тайне от всех вылечила молодого рыцаря волшебными зельями. Рыцарь назвался Тантрисом, и, лишь когда он уже встал на ноги, меч выдал его тайну. На мече была зазубрина, к которой подошел стальной осколок, найденный в голове Морольда. Желая сдержать клятву, Изольда заносит меч над головой врага, но взгляд Тристана останавливает ее; она понимает, что не может убить этого человека, и позволяет ему уйти. Уходя, он обещает ей быть благодарным и верным.

Однако довольно скоро Тристан вернулся на богато украшенном корабле — сватать Изольду в жены королю Марку, чтобы положить конец вражде между их странами. Никому ничего не объясняя и подчинившись воле родителей, Изольда дала согласие на этот брак — и вот они плывут в Корнуолл. Только теперь она рассказывает историю своего знакомства с Тристаном Брангене. Брангена сочувствует госпоже, но не понимает, чем та так уязвлена — в конце концов, Тристан ведь доказал свою благодарность, высватав ей такого хорошего благородного мужа, как Марк. Изольда же вне себя и желает говорить с Тристаном немедленно. Но Тристан ведёт корабль, при всём уважении к своей будущей королеве он не может прийти немедленно - о чём посланной Брангене и сообщает Курвенал, без всякого уважения.

Через некоторое время Тристан, впрочем, приходит, как и обещал. Он молчалив и корректен. Изольда же в своём оскорблённом достоинстве высказывает ему почти всё, что думает, и осыпает его насмешками. Это застаёт рыцаря врасплох. Не в силах дальше выносить всё это, Изольда решает умереть вместе с ним; она предлагает Тристану разделить с ней кубок смерти. Он соглашается. Но верная Брангена, желая спасти свою госпожу, наливает вместо напитка смерти первый попавшийся другой — любовный напиток. Тристан и Изольда пьют из одного кубка — и уже непобедимая страсть охватывает их. Под радостные крики матросов корабль пристает к берегу, где король Марк ожидает свою невесту. С трудом удаётся Брангене и Курвеналу соблюсти приличия и оторвать влюблённых друг от друга.

Второй акт

В своих покоях в замке Изольда ждёт Тристана. Она не хочет слушать трезвомыслящую Брангену, предупреждающую об опасности, исходящей для влюблённых от Мелота - Изольда уверена, что Мелот лучший друг Тристана, ведь это он сегодня помог им, увезя короля со свитой на охоту. Брангена всё же медлит подать Тристану условный знак — потушить факел. Не в силах больше ждать, Изольда сама тушит факел.

Появляется Тристан, во мраке ночи звучат нежные и страстные признания влюбленных. Они счастливы отказаться от своего "я" ради друг друга и смеются над своими недавними гордынями, мешавшими понять это главное. Потом прославляют великую Ночь, в которой нет лжи и обмана, мучающих их при свете дня: только ночь прекращает их разлуку, только в смерти они смогут соединиться навеки. Стоящая на страже Брангена призывает их сохранять осторожность, но они не хотят её слышать.

Внезапно врываются король Марк и придворные. Их привел Мелот, давно томимый ревностью к Тристану. Король потрясен изменой Тристана, которого любил как сына, но он не хочет мстить — лишь понять. Только Тристану нечего объяснять, он знает, что виноват, однако уже сделал свой выбор. Тристан нежно прощается с Изольдой, зовет ее с собой в далекую прекрасную страну, где не светит солнце. Она обещает следовать за ним; объяснение прерывает Мелот. Тристан показывает, что готов биться с предателем, но на самом деле не сражается. Мелот выхватывает меч, тяжело ранит Тристана, и тот падает на руки Курвенала.

Третий акт

Родовой замок Тристана Кареол в Бретани. Курвенал, видя, что господин не приходит в сознание, послал кормчего с вестью к Изольде. И теперь, приготовив Тристану ложе в саду у ворот замка, Курвенал напряженно вглядывается в пустынный морской простор — не покажется ли там корабль, везущий Изольду? Издали доносится печальный наигрыш свирели пастуха — он тоже ждет исцелительницу своего любимого господина. Знакомый напев заставляет Тристана открыть глаза. Он с трудом припоминает все происшедшее. Дух его блуждал далеко, в блаженной стране, где нет солнца. Но Изольда еще в царстве дня, и ворота смерти, уже захлопнувшиеся было за Тристаном, вновь широко распахнулись — он должен видеть любимую, она его свет, самый прекрасный и беспощадный.

В бреду Тристану чудится приближающийся корабль, но печальный напев пастуха вновь возвращает его к действительности. Он погружается в тяжёлые воспоминания о своем отце, который погиб, не увидев сына, о матери, умершей при его рождении, о первой встрече с Изольдой, когда он, как и теперь, умирал от раны, и о любовном напитке, обрекшем его на вечную муку. Он бьётся за свою жизнь и смерть, которые одно — она, Изольда, его любовь. Однако любовь щедра и благородна, её крыло покрывает и Курвенала, которому Тристан поёт благодарную песню как лучшему другу, верному в горе и в радости... Но где же Изольда? Это её чудесный свет видит он — во сне или наяву — её, ослепительный свет!..

Лихорадочное волнение лишает Тристана сил. Курвенал тоже измучен и напуган, ему кажется, что это конец — но нет, Тристан жив. И снова умирающему чудится приближающийся корабль. На этот раз он не обманулся: пастух веселым наигрышем подает радостную весть, Курвенал спешит к морю. Оставшись один, Тристан в возбуждении мечется на ложе, срывая повязку с раны. Шатаясь, он идет навстречу Изольде, падает в ее объятия и умирает. Как же — так?.. Она так спешила на его зов — да, вместе, в страну без солнца, но хотя бы ещё минутку...

В это время пастух сообщает о приближении второго корабля — там Марк с Мелотом и воинами; слышится голос Брангены, зовущей Изольду. Курвенал с мечом бросается к воротам; Мелот падает, сраженный его рукой. Но силы слишком неравные: смертельно раненный Курвенал умирает у ног Тристана. Появляется король Марк, он потрясен, совсем не затем он сюда прибыл. Брангена поведала ему тайну любовного напитка, и он поспешил вслед за Изольдой, чтобы соединить ее с Тристаном, но видит вокруг себя лишь трупы.

Отрешенная от всего происходящего, Изольда, не отрываясь, смотрит на Тристана; ей слышится зов любимого. С его именем на устах она уходит в смерть вслед за ним - это знаменитый "Liebestod" Изольды, головокружительное завершение дуэта, начатого во втором акте, всей мощью вагнеровского гения убеждающее, что для любви жизнь и смерть действительно не имеют значения.

Richard Wagner. Tristan und Isolde. Libretto

Personen

Tristan	Tenor
König Marke	Bass
Isolde	Sopran
Kurwenal	Bariton
Melot	Tenor
Brangäne	Mezzo-Sopran
Ein junger Seemann	Tenor
Ein Hirt	Tenor
Ein Steuermann	Bariton
Schiffsvolk. Ritter und Knappen.

Schauplatz

Erster Aufzug: Zur See auf dem Verdeck vor Tristans Schiff während der Überfahrt vor Irland nach Kornwall.
Zweiter Aufzug: In der Königlichen Burg Markes in Kornwall.
Dritter Aufzug: Tristan Burg in Bretagne.

Richard Wagner. Tristan und Isolde. Erster Aufzug

Опера:

Тристан и Изольда

ERSTE SZENE

Isolde. Brangäne.

(Stimme eines jungen Seemanns)
(Zeltartiges Gemach auf dem Vorderdeck eines Seeschiffes, reich mit Teppichen behangen, beim Beginn nach dem Hintergrunde zu gänzlich geschlossen; zur Seite führt eine schmale Treppe in den Schiffsraum hinab. - Isolde auf einem Ruhebett, das Gesicht in die Kissen gedrückt. - Brangäne einen Teppich zurückgeschlagen haltend, blickt zur Seite über Bord

STIMME EINES JUNGEN SEEMANNS
(aus der Höhe, wie vom Mast her, vernehmbar)
Westwärts
schweift der Blick;
ostwärts
streicht das Schiff.
Frisch weht der Wind
der Heimat zu:
mein irisch Kind,
wo weilest du?
Sind's deiner Seufzer Wehen,
die mir die Segel blähen?
Wehe, wehe, du Wind! -
Weh, ach wehe, mein Kind! -
Irische Maid,
du wilde, minnige Maid!

ISOLDE
(jäh auffahrend)
Wer wagt mich zu höhnen?

(Sie blickt verstört um sich)

Brangäne, du?
Sag', - wo sind wir?

BRANGÄNE
(an der Öffnung)
Blaue Streifen
stiegen im Osten auf;
sanft und schnell
segelt das Schiff:
auf ruhiger See vor Abend
erreichen wir sicher das Land.

ISOLDE
Welches Land?

BRANGÄNE
Kornwalls grünen Strand.

ISOLDE
Nimmermehr!
Nicht heut, noch morgen!

BRANGÄNE
(lässt den Vorhang zufallen
und eilt bestürzt zu Isolde)
Was hör' ich? Herrin! Ha!

ISOLDE
(wild vor sich hin)
Entartet Geschlecht!
Unwert der Ahnen!
Wohin, Mutter,
vergabst du die Macht,
über Meer und Sturm zu gebieten?
O zahme Kunst
der Zauberin,
die nur Balsamtränke noch braut!
Erwache mir wieder,
kühne Gewalt;
herauf aus dem Busen,
wo du dich bargst!
Hört meinen Willen,
zagende Winde!
Heran zu Kampf
und Wettergetös'!
Zu tobender Stürme
wütendem Wirbel!
Treibt aus dem Schlaf
dies träumende Meer,
weckt aus dem Grund
seine grollende Gier!
Zeigt ihm die Beute,
die ich ihm biete!
Zerschlag es dies trotzige Schiff,
des zerschellten Trümmer verschling's!
Und was auf ihm lebt,
den wehenden Atem,
den lass' ich euch Winden zum Lohn!

BRANGÄNE
(im äussersten Schreck,
um Isolde sich bemühend)
O weh!
Ach! Ach
des Übels, das ich geahnt!
Isolde! Herrin!
Teures Herz!
Was bargst du mir so lang?
Nicht eine Träne
weintest du Vater und Mutter;
kaum einen Gruss
den Bleibenden botest du.
Von der Heimat scheidend
kalt und stumm,
bleich und schweigend
auf der Fahrt;
ohne Nahrung,
ohne Schlaf;
starr und elend,
wild verstört:
wie ertrug ich,
so dich sehend,
nichts dir mehr zu sein,
fremd vor dir zu stehn?
Oh, nun melde,
was dich müht!
Sage, künde,
was dich quält!
Herrin Isolde,
trauteste Holde!
Soll sie wert sich dir wähnen,
vertraue nun Brangänen!

ISOLDE
Luft! Luft!
Mir erstickt das Herz!
Öffne! Öffne dort weit!

(Brangäne zieht eilig die Vorhänge in der Mitte auseinander)

ZWEITE SZENE

Die Vorigen. Tristan. Kurwenal. Schiffswolk. Ritter und Knappen.

(Man blickt dem Schiff entlang bis zum Steuerbord, über den Bord hinaus auf das Meer und den Horizont. Um den Hauptmast in der Mitte ist Seevolk, mit Tauen beschäftigt, gelagert; über sie hinaus gewahrt man am Steuerbord Ritter und Knappen, ebenfalls gelagert; von ihnen etwas entfernt Tristan, mit verschränkten Armen stehend, und sinnend in das Meer blickend; zu Füssen ihm, nachlässig gelagert, Kurwenal)
Vom Maste her, aus der Höhe, vernimmt man wieder die

STIMME DES JUNGEN SEEMANNS
Frisch weht der Wind
der Heimat zu:
mein irisch Kind,
wo weilest du?
Sind's deiner Seufzer Wehen,
die mir die Segel blähen?
Wehe, wehe, du Wind!
Weh, ach wehe, mein Kind!

ISOLDE
(deren Blick sogleich Tristan
fand und starr auf ihn geheftet blieb,
dumpf für sich)
Mir erkoren,
mir verloren,
hehr und heil,
kühn und feig!
Todgeweihtes Haupt!
Todgeweihtes Herz!

(zu Brangäne, unheimlich lachend)
Was hältst du von dem Knechte?

BRANGÄNE
(ihrem Blicke folgend)
Wen meinst du?

ISOLDE
Dort den Helden,
der meinem Blick
den seinen birgt,
in Scham und Scheue
abwärts schaut.
Sag, wie dünkt er dich?

BRANGÄNE
Frägst du nach Tristan,
teure Frau?
dem Wunder aller Reiche,
dem hochgepriesnen Mann,
dem Helden ohne Gleiche,
des Ruhmes Hort und Bann?

ISOLDE
(sie verhöhnend)
Der zagend vor dem Streiche
sich flüchtet, wo er kann,
weil eine Braut er als Leiche
für seinen Herrn gewann!
Dünkt es dich dunkel,
mein Gedicht?
Frag ihn denn selbst,
den freien Mann,
ob mir zu nahn er wagt?
Der Ehren Gruss
und zücht'ge Acht
vergisst der Herrin
der zage Held,
dass ihr Blick ihn nur nicht erreiche,
den Helden ohne Gleiche!
Oh, er weiss
wohl, warum!
Zu dem Stolzen geh,
meld ihm der Herrin Wort!
Meinem Dienst bereit,
schleunig soll er mir nahn.

BRANGÄNE
Soll ich ihn bitten,
dich zu grüssen?

ISOLDE
Befehlen liess
dem Eigenholde
Furcht der Herrin
ich, Isolde!

(Auf Isoldes gebieterischen Wink entfernt sich Brangäne und schreitet verschämt dem Deck entlang dem Steuerbord zu, an den arbeitenden Seeleuten vorbei. Isolde, mit starrem Blicke ihr folgend, zieht sich rücklings nach dem Ruhebett zurück, wo sie sitzend während des Folgenden bleibt, das Auge unabgewandt nach dem Steuerbord gerichtet)

KURWENAL
(der Brangäne kommen sieht,
zupft, ohne sich zu erheben,
Tristan am Gewande)
Hab acht, Tristan!
Botschaft von Isolde.

TRISTAN
(auffahrend)
Was ist? Isolde? -

(Er fasst sich schnell, als Brangäne vor ihm anlangt und sich verneigt)

Von meiner Herrin?
Ihr gehorsam,
was zu hören
meldet höfisch
mir die traute Magd?

BRANGÄNE
Mein Herre Tristan,
euch zu sehen
wünscht Isolde,
meine Frau.

TRISTAN
Grämt sie die lange Fahrt,
die geht zu End';
eh' noch die Sonne sinkt,
sind wir am Land.
Was meine Frau mir befehle,
treulich sei's erfüllt.

BRANGÄNE
So mög Herr Tristan
zu ihr gehn:
das ist der Herrin Will'.

TRISTAN
Wo dort die grünen Fluren
dem Blick noch blau sich färben,
harrt mein König
meiner Frau:
zu ihm sie zu geleiten,
bald nah ich mich der Lichten:
keinem gönnt' ich
diese Gunst.

BRANGÄNE
Mein Herre Tristan,
höre wohl:
deine Dienste
will die Frau,
dass du zur Stell ihr nahtest
dort, wo sie deiner harrt.

TRISTAN
Auf jeder Stelle,
wo ich steh,
getreulich dien ich ihr,
der Frauen höchster Ehr';
liess ich das Steuer
jetzt zur Stund',
wie lenkt' ich sicher den Kiel
zu König Markes Land?

BRANGÄNE
Tristan, mein Herre!
Was höhnst du mich?
Dünkt dich nicht deutlich
die tör'ge Magd,
hör meiner Herrin Wort!
So, hiess sie, sollt ich sagen:
Befehlen liess
dem Eigenholde
Furcht der Herrin
sie, Isolde.

KURWENAL
(aufspringend)
Darf ich die Antwort sagen?

TRISTAN
(ruhig)
Was wohl erwidertest du?

KURWENAL
Das sage sie
der Frau Isold'!
Wer Kornwalls Kron'
und Englands Erb'
an Irlands Maid vermacht,
der kann der Magd
nicht eigen sein,
die selbst dem Ohm er schenkt.
Ein Herr der Welt
Tristan der Held!
Ich ruf's: du sag's, und grollten
mir tausend Frau Isolden!

(Da Tristan durch Gebärden ihm zu wehren sucht und Brangäne entrüstet sich zum Weggehen wendet, singt Kurwenal der zögernd sich Entfernenden mit höchster Stärke nach:)

"Herr Morold zog
zu Meere her,
in Kornwall Zins zu haben;
ein Eiland schwimmt
auf ödem Meer,
da liegt er nun begraben!
Sein Haupt doch hängt
im Irenland,
als Zins gezahlt
von Engeland:
hei! unser Held Tristan,
wie der Zins zahlen kann!"

(Kurwenal, von Tristan fortgescholten, ist in den Schiffsraum hinabgestiegen; Brangäne in Bestürzung zu Isolde zurückgekehrt, schliesst hinter sich die Vorhänge, während die ganze Mannschaft aussen sich hören lässt)

ALLE MÄNNER
"Sein Haupt doch hängt
im Irenland,
als Zins gezahlt
von Engeland:
hei! unser Held Tristan,
wie der Zins zahlen kann!"

DRITTE SZENE

(Isolde und Brangäne allein, bei vollkommen wieder geschlossenen Vorhängen. Isolde erhebt sich mit verzweiflungsvoller Wutgebärde. Brangäne stürzt ihr zu Füssen)

BRANGÄNE
Weh, ach wehe!
Dies zu dulden!

ISOLDE
(dem furchtbarsten Ausbruche nahe,
schnell sich zusammenraffend)
Doch nun von Tristan!
Genau will ich's vernehmen.

BRANGÄNE
Ach, frage nicht!

ISOLDE
Frei sag's ohne Furcht!

BRANGÄNE
Mit höf'schen Worten
wich er aus.

ISOLDE
Doch als du deutlich mahntest?

BRANGÄNE
Da ich zur Stell
ihn zu dir rief:
wo er auch steh',
so sagte er,
getreulich dien er ihr,
der Frauen höchster Ehr';
liess' er das Steuer
jetzt zur Stund',
wie lenkt' er sicher den Kiel
zu König Markes Land?

ISOLDE
(schmerzlich bitter)
"Wie lenkt' er sicher den Kiel
zu König Markes Land?"
(grell und heftig)
Den Zins ihm auszuzahlen,
den er aus Irland zog!

BRANGÄNE
Auf deine eignen Worte,
als ich ihm die entbot,
liess seinen Treuen Kurwenal! -

ISOLDE
Den hab ich wohl vernommen,
kein Wort, das mir entging.
Erfuhrest du meine Schmach,
nun höre, was sie mir schuf.

Wie lachend sie
mir Lieder singen,
wohl könnt auch ich erwidern!
Von einem Kahn,
der klein und arm
an Irlands Küste schwamm,
darinnen krank
ein siecher Mann
elend im Sterben lag.
Isoldes Kunst
ward ihm bekannt;
mit Heilsalben
und Balsamsaft
der Wunde, die ihn plagte,
getreulich pflag sie da.
Der "Tantris"
mit sorgender List sich nannte,
als Tristan
Isold' ihn bald erkannte,
da in des Müss'gen Schwerte
eine Scharte sie gewahrte,
darin genau
sich fügt' ein Splitter,
den einst im Haupt
des Iren-Ritter,
zum Hohn ihr heimgesandt,
mit kund'ger Hand sie fand.
Da schrie's mir auf
aus tiefstem Grund!
Mit dem hellen Schwert
ich vor ihm stund,
an ihm, dem Überfrechen,
Herrn Morolds Tod zu rächen.

Von seinem Lager
blickt' er her, -
nicht auf das Schwert,
nicht auf die Hand, -
er sah mir in die Augen.
Seines Elendes
jammerte mich; -
das Schwert - ich liess es fallen!
Die Morold schlug, die Wunde,
sie heilt' ich, dass er gesunde,
und heim nach Hause kehre, -
mit dem Blick mich nicht mehr beschwere!

BRANGÄNE
O Wunder! Wo hatt' ich die Augen?
Der Gast, den einst
ich pflegen half?

ISOLDE
Sein Lob hörtest du eben:
"Hei! unser Held Tristan" -
der war jener traur'ge Mann.
Er schwur mit tausend Eiden
mir ew'gen Dank und Treue!
Nun hör, wie ein Held
Eide hält!
Den als Tantris
unerkannt ich entlassen,
als Tristan
kehrt' er kühn zurück;
auf stolzem Schiff,
von hohem Bord,
Irlands Erbin
begehrt er zur Eh'
für Kornwalls müden König,
für Marke, seinen Ohm.
Da Morold lebte,
wer hätt' es gewagt
uns je solche Schmach zu bieten?
Für der zinspflicht'gen
Kornen Fürsten
um Irlands Krone zu werben!
Ach, wehe mir!
Ich ja war's,
die heimlich selbst
die Schmach sich schuf.
Das rächende Schwert,
statt es zu schwingen,
machtlos liess ich's fallen!
Nun dien ich dem Vasallen!

BRANGÄNE
Da Friede, Sühn' und Freundschaft
von allen ward beschworen,
wir freuten uns all' des Tags;
wie ahnte mir da,
dass dir es Kummer schüf'?

ISOLDE
O blinde Augen!
Blöde Herzen!
Zahmer Mut,
verzagtes Schweigen!
Wie anders prahlte
Tristan aus,
was ich verschlossen hielt!
Die schweigend ihm
das Leben gab,
vor Feindes Rache
ihn schweigend barg;
was stumm ihr Schutz
zum Heil ihm schuf, -
mit ihr gab er es preis!
Wie siegprangend
heil und hehr,
laut und hell
wies er auf mich:
"Das wär ein Schatz,
mein Herr und Ohm;
wie dünkt euch die zur Eh'?
Die schmucke Irin
hol ich her;
mit Steg und Wegen
wohlbekannt,
ein Wink, ich flieg
nach Irenland:
Isolde, die ist euer! -
mir lacht das Abenteuer!"
Fluch dir, Verruchter!
Fluch deinem Haupt!
Rache! Tod!
Tod uns beiden!

BRANGÄNE
(mit ungestümer Zärtlichkeit
auf Isolde stürzend)
O Süsse! Traute!
Teure! Holde!
Goldne Herrin!
Lieb' Isolde!

(Sie zieht Isolde allmählich
nach dem Ruhebett)

Hör mich! Komme!
Setz dich her!
Welcher Wahn!
Welch eitles Zürnen!
wie magst du dich betören,
nicht hell zu sehn noch hören?
Was je Herr Tristan
dir verdankte,
sag, konnt' er's höher lohnen,
als mit der herrlichsten der Kronen?
So dient' er treu
dem edlen Ohm;
dir gab er der Welt
begehrlichsten Lohn:
dem eignen Erbe,
echt und edel,
entsagt er zu deinen Füssen,
als Königin dich zu grüssen!

(Isolde wendet sich ab)

Und warb er Marke
dir zum Gemahl,
wie wolltest du die Wahl doch schelten,
muss er nicht wert dir gelten?
Von edler Art
und mildem Mut,
wer gliche dem Mann
an Macht und Glanz?
Dem ein hehrster Held
so treulich dient,
wer möchte sein Glück nicht teilen,
als Gattin bei ihm weilen?

ISOLDE
(starr vor sich hinblickend)
Ungeminnt
den hehrsten Mann
stets mir nah zu sehen,
wie könnt ich die Qual bestehen?

BRANGÄNE
Was wähnst du Arge?
Ungeminnt? -

(Sie nähert sich schmeichelnd
und kosend Isolde)

Wo lebte der Mann,
der dich nicht liebte?
der Isolde säh,
und in Isolden
selig nicht ganz verging?
Doch, der dir erkoren,
wär' er so kalt,
zög ihn von dir
ein Zauber ab:
den bösen wüsst ich
bald zu binden;
ihn bannte der Minne Macht.

(mit geheimnisvoller Zutraulichkeit
ganz zu Isolde)

Kennst du der Mutter
Künste nicht?
Wähnst du, die alles
klug erwägt,
ohne Rat in fremdes Land
hätt' sie mit dir mich entsandt?

ISOLDE
(düster)
Der Mutter Rat
gemahnt mich recht;
willkommen preis ich
ihre Kunst: -
Rache für den Verrat, -
Ruh in der Not dem Herzen! -
Den Schrein dort bring mir her!

BRANGÄNE
Er birgt, was heil dir frommt.

(Sie holt eine kleine goldne
Truhe herbei,öffnet sie und deutet
auf ihren Inhalt)

So reihte sie die Mutter,
die mächt'gen Zaubertränke.
Für Weh und Wunden
Balsam hier;
für böse Gifte
Gegengift.

(Sie zieht ein Fläschen hervor)

Den hehrsten Trank,
ich halt' ihn hier.

ISOLDE
Du irrst, ich kenn ihn besser;
ein starkes Zeichen
schnitt ich ihm ein.

(Sie ergreift ein Fläschen und zeigt es)

Der Trank ist's, der mir taugt!

BRANGÄNE
(weicht entsetzt zurück)
Der Todestrank!

(Isolde hat sich vom Ruhebett erhoben und vernimmt mit wachsendem Schrecken den Ruf des Schiffvolks)

SCHIFFSVOLK
(von aussen)
Ho! he! ha! he!
Am Untermast
die Segel ein!
Ho! he! ha! he!

ISOLDE
Das deutet schnelle Fahrt.
Weh mir! Nahe das Land!

VIERTE SZENE

Die Vorigen und Kurwenal
(Durch die Vorhänge tritt mit Ungestüm Kurwenal herein)

KURWENAL
Auf! Auf! Ihr Frauen!
Frisch und froh!
Rasch gerüstet!
Fertig nun, hurtig und flink!

(gemessener)

Und Frau Isolden
sollt ich sagen
von Held Tristan,
meinem Herrn:
Vom Mast der Freude Flagge,
sie wehe lustig ins Land;
in Markes Königsschlosse
mach sie ihr Nah'n bekannt.
Drum Frau Isolde
bät er eilen,
fürs Land sich zu bereiten,
dass er sie könnt geleiten.

ISOLDE
(nachdem sie zuerst bei der Meldung
in Schauer zusammengefahren,
gefasst und mit Würde)
Herrn Tristan bringe
meinen Gruss,
und meld ihm, was ich sage.
Sollt ich zur Seit' ihm gehen,
vor König Marke zu stehen,
nicht möcht es nach Zucht
und Fug geschehn,
empfing ich Sühne
nicht zuvor
für ungesühnte Schuld: -
drum such er meine Huld.

(Kurwenal macht eine trotzige Gebärde.
Isolde fährt mit Steigerung fort)

Du merke wohl,
und meld es gut!
Nicht woll ich mich bereiten,
ans Land ihn zu begleiten;
nicht werd ich zur Seit' ihm gehen,
vor König Marke zu stehen;
begehrte Vergessen
und Vegeben
nach Zucht und Fug
er nicht zuvor
für ungebüsste Schuld: -
die böt' ihm meine Huld.

KURWENAL
Sicher wisst,
das sag' ich ihm;
nun harrt, wie er mich hört!

(Er geht schnell zurück. Isolde eilt auf Brangäne zu und umarmt sie heftig)

ISOLDE
Nun leb wohl, Brangäne!
Grüss mir die Welt,
grüsse mir Vater und Mutter!

BRANGÄNE
Was ist? Was sinnst du?
Wolltest du fliehn?
Wohin soll ich dir folgen?

ISOLDE
(fasst sich schnell)
Hörtest du nicht?
Hier bleib ich,
Tristan will ich erwarten.
Getreu befolg
was ich befehl,
den Sühnetrank
rüste schnell;
du weisst, den ich dir wies.

(Sie entnimmt dem Schrein das Fläschen)

BRANGÄNE
Und welchen Trank?

ISOLDE
Diesen Trank!
In die goldne Schale
giess ihn aus;
gefüllt fasst sie ihn ganz.

BRANGÄNE
(voll Grausen das Fläschen empfangend)
Trau ich dem Sinn?

ISOLDE
Sei du mir treu!

BRANGÄNE
Den Trank - für wen?

ISOLDE
Wer mich betrog.

BRANGÄNE
Tristan?

ISOLDE
Trinke mir Sühne!

BRANGÄNE
(zu Isoldes Füssen stürzend)
Entsetzen! Schone mich Arme!

ISOLDE
(sehr heftig)
Schone du mich,
untreue Magd!
Kennst du der Mutter
Künste nicht?
Wähnst du, die alles
klug erwägt,
ohne Rat in fremdes Land
hätt' sie mit dir mich entsandt?
Für Weh und Wunden
gab sie Balsam,
für böse Gifte
Gegengift:
für tiefstes Weh,
für höchstes Leid -
gab sie den Todestrank.
Der Tod nun sag ihr Dank!

BRANGÄNE
(kaum ihrer mächtig)
O tiefstes Weh!

ISOLDE
Gehorchst du mir nun?

BRANGÄNE
O höchstes Leid!

ISOLDE
Bist du mir treu?

BRANGÄNE
Der Trank?

KURWENAL
(eintretend)
Herr Tristan!

(Brangäne erhebt sich erschrocken und verwirrt. Isolde sucht mit furchtbarer Anstrengung sich zu fassen)

ISOLDE
(zu Kurwenal)
Herr Tristan trete nah!

FÜNFTE SZENE

Tristan. Isolde. Brangäne. Später Kurwenal, Schiffsvolk, Ritter und Knappen

(Kurwenal geht wieder zurück. Brangäne, kaum ihrer mächtig, wendet sich in den Hintergrund, Isolde, ihr ganzes Gefühl zur Entscheidung zusammenfassend, schreitet langsam mit grosser Haltung dem Ruhebett zu, auf dessen Kopfende sich stützend sie den Blick fest dem Eingange zuwendet. - Tristan tritt ein und bleibt ehrerbietig am Eingange stehen. - Isolde ist mit furchtbarer Aufregung in seinen Anblick versunken. - Langes Schweigen)

TRISTAN
Begehrt, Herrin,
was Ihr wünscht.

ISOLDE
Wüsstest du nicht,
was ich begehre,
da doch die Furcht,
mir's zu erfüllen,
fern meinem Blick dich hielt?

TRISTAN
Ehrfurcht
hielt mich in Acht.

ISOLDE
Der Ehre wenig
botest du mir;
mit off'nem Hohn
verwehrtest du
Gehorsam meinem Gebot.

TRISTAN
Gehorsam einzig
hielt mich in Bann.

ISOLDE
So dankt' ich Geringes
deinem Herrn,
riet dir sein Dienst
Unsitte
gegen sein eigen Gemahl?

TRISTAN
Sitte lehrt,
wo ich gelebt:
zur Brautfahrt
der Brautwerber
meide fern die Braut.

ISOLDE
Aus welcher Sorg'?

TRISTAN
Fragt die Sitte!

ISOLDE
Da du so sittsam,
mein Herr Tristan,
auch einer Sitte
sei nun gemahnt:
den Feind dir zu sühnen,
soll er als Freund dich rühmen.

TRISTAN
Und welchen Feind?

ISOLDE
Frag deine Furcht!
Blutschuld
schwebt zwischen uns.

TRISTAN
Die ward gesühnt.

ISOLDE
Nicht zwischen uns!

TRISTAN
Im offnen Feld
vor allem Volk
ward Urfehde geschworen.

ISOLDE
Nicht da war's,
wo ich Tantris barg,
wo Tristan mir verfiel.
Da stand er herrlich,
hehr und heil;
doch was er schwur,
das schwurt ich nicht:
zu schweigen hatt' ich gelernt.
Da in stiller Kammer
krank er lag,
mit dem Schwerte stumm
ich vor ihm stund:
schwieg da mein Mund,
bannt' ich meine Hand, -
doch was einst mit Hand
und Mund ich gelobt,
das schwur ich schweigend zu halten.
Nun will ich des Eides walten.

TRISTAN
Was schwurt ihr, Frau?

ISOLDE
Rache für Morold!

TRISTAN
Müht euch die?

ISOLDE
Wagst du zu höhnen?
Angelobt war er mir,
der hehre Irenheld;
seine Waffen hatt' ich geweiht;
für mich zog er zum Streit.
Da er gefallen,
fiel meine Ehr':
in des Herzens Schwere
schwur ich den Eid,
würd' ein Mann den Mord nicht sühnen,
wollt' ich Magd mich des erkühnen.

Siech und matt
in meiner Macht,
warum ich dich da nicht schlug?
Das sag dir selbst mit leichtem Fug.
Ich pflag des Wunden,
dass den Heilgesunden
rächend schlüge der Mann,
der Isolde ihm abgewann.
Dein Los nun selber
magst du dir sagen!
Da die Männer sich all ihm vertragen,
wer muss nun Tristan schlagen?

TRISTAN
(bleich und düster)
War Morold dir so wert,
nun wieder nimm das Schwert
und führ es sicher und fest,
dass du nicht dir's entfallen lässt!

(Er reicht ihr sein Schwert dar)

ISOLDE
Wie sorgt' ich schlecht
um deinen Herren;
was würde König
Marke sagen,
erschlüg' ich ihm
den besten Knecht,
der Kron und Land ihm gewann,
den allertreusten Mann?
Dünkt dich so wenig,
was er dir dankt,
bringst du die Irin
ihm als Braut,
dass er nicht schölte,
schlüg' ich den Werber,
der Urfehde-Pfand
so treu ihm liefert zur Hand?
Wahre dein Schwert!
Da einst ich's schwang,
als mir die Rache
im Busen rang: -
als dein messender Blick
mein Bild sich stahl,
ob ich Herrn Marke
taug als Gemahl: -
das Schwert - da liess ich's sinken.
Nun lass uns Sühne trinken!

(Sie winkt Brangäne. Diese schaudert zusammen, schwankt und zögert in ihrer Bewegung. Isolde treibt sie mit gesteigerter Gebärde an. Brangäne lässt sich zur Bereitung des Trankes an)

SCHIFFSVOLK
(von aussen)
Ho! he! ha! he!
Am Obermast
die Segel ein!
Ho! he! ha! he!

TRISTAN
(aus düsterem Brüten auffahrend)
Wo sind wir?

ISOLDE
Hart am Ziel!
Tristan, gewinn ich die Sühne?
Was hast du mir zu sagen?

TRISTAN
(finster)
Des Schweigens Herrin
heisst mich schweigen: -
fass' ich, was sie verschwieg,
verschweig ich, was sie nicht fasst.

ISOLDE
Dein Schweigen fass' ich,
weichst du mir aus.
Weigerst du die Sühne mir?

(Neue Schiffsrufe)

(Auf Isoldes ungeduldigen Wink reicht Brangäne ihr die gefüllte Trinkschale)

ISOLDE
(mit dem Becher zu Tristan tretend,
der ihr starr in die Augen blickt)
Du hörst den Ruf?
Wir sind am Ziel: -
In kurzer Frist
stehn wir -

(mit leisem Hohne)

vor König Marke.
Geleitest du mich,
dünkt dich's nicht lieb,
darfst du so ihm sagen?

"Mein Herr und Ohm,
sieh die dir an:
ein sanftres Weib
gewännst du nie.
Ihren Angelobten
erschlug ich ihr einst,
sein Haupt sandt' ich ihr heim;
die Wunde, die
seine Wehr mir schuf,
die hat sie hold geheilt;
mein Leben lag
in ihrer Macht: -
das schenkte mir
die holde Magd
und ihres Landes
Schand und Schmach,
die gab sie mit darein,
dein Ehgemahl zu sein.
So guter Gaben
holden Dank
schuf mir ein süsser
Sühnetrank;
den bot mir ihre Huld,
zu sühnen alle Schuld."

SCHIFFSVOLK
(aussen)
Auf das Tau!
Anker ab!

TRISTAN
(wild auffahrend)
Los den Anker!
Das Steuer dem Strom!
Den Winden Segel und Mast! -

(Er entreisst ihr die Trinkschale)

Wohl kenn ich Irlands
Königin
und ihrer Künste
Wunderkraft.
Den Balsam nützt' ich,
den sie bot:
den Becher nehm ich nun,
dass ganz ich heut genese.
Und achte auch
des Sühne-Eids,
den ich zum Dank dir sage!
Tristans Ehre -
höchste Treu'!
Tristans Elend -
kühnster Trotz!
Trug des Herzens!
Traum der Ahnung!
Ew'ger Trauer
einz'ger Trost:
Vergessens güt'ger Trank, -
dich trink ich sonder Wank!

(Er setzt an und trinkt)

ISOLDE
Betrug auch hier?
Mein die Hälfte!

(Sie entwindet ihm den Becher)

Verräter! Ich trink sie dir!

(Sie trinkt. Dann wirft sie die Schale fort. - Beide, von Schauder erfasst, blicken sich mit höchster Aufregung, doch mit starrer Haltung, unverwandt in die Augen, in deren Ausdruck der Todestrotz bald der Liebesglut weicht. - Zittern ergreift sie. Sie fassen sich krampfhaft an das Herz - und führen die Hand wieder an die Stirn. - Dann suchen sie sich wieder mit dem Blick, senken ihn verwirrt und heften ihn wieder mit steigender Sehnsucht aufeinander)

ISOLDE
(mit bebender Stimme)
Tristan!

TRISTAN
(überströmend)
Isolde!

ISOLDE
(an seine Brust sinkend)
Treuloser Holder!

TRISTAN
(mit Glut sie umfassend)
Seligste Frau!

(Sie verbleiben in stummer Umarmung)

(Aus der Ferne vernimmt man Trompeten, von aussen auf dem Schiffe den Ruf der)

MÄNNER
Heil! König Marke Heil!

BRANGÄNE
(die, mit abgewandtem Gesicht, voll Verwirrung und Schauder sich über den Bord gelehnt hatte, wendet sich jetzt dem Anblick des in Liebesumarmung versunkenen Paares zu und stürzt händeringend voll Verzweiflung in den Vordergrund)
Wehe! Weh!
Unabwendbar
ew'ge Not
für kurzen Tod!
Tör'ger Treue
trugvolles Werk
blüht nun jammernd empor!

(Tristan und Isolde fahren aus der Umarmung auf)

TRISTAN
(verwirrt)
Was träumte mir
von Tristans Ehre?

ISOLDE
Was träumte mir
von Isoldes Schmach?

TRISTAN
Du mir verloren?

ISOLDE
Du mich verstossen?

TRISTAN
Trügenden Zaubers
tückische List!

ISOLDE
Törigen Zürnens
eitles Dräu'n!

TRISTAN
Isolde!

ISOLDE
Tristan!

TRISTAN
Süsseste Maid!

ISOLDE
Trautester Mann!

BEIDE
Wie sich die Herzen
wogend erheben!
Wie alle Sinne
wonnig erbeben!
Sehnender Minne
schwellendes Blühen,
schmachtender Liebe
seliges Glühen!
Jach in der Brust
jauchzende Lust!
Isolde! Tristan!
Welten entronnen,
du mir gewonnen!
Du mir einzig bewusst,
höchste Liebeslust!

(Die Vorhänge werden weit auseinander gerissen; das ganze Schiff ist mit Rittern und Schiffsvolk bedeckt, die jubelnd über Bord winken, dem Ufer zu, das man, mit einer hohen Felsenburg gekrönt, nahe erblickt. Tristan und Isolde bleiben, in ihrem gegenseitingen Anblick verloren, ohne Wahrnehmung des um sie Vorgehenden)

BRANGÄNE
(zu den Frauen, die auf ihren Wink
aus dem Schiffsraum heraufsteigen)
Schnell, den Mantel,
den Königsschmuck!

(Zwischen Tristan und Isolde stürzend)

Unsel'ge! Auf!
Hört, wo wir sind!

(Sie legt Isolde, die es nicht gewahrt,
den Königsmantel an)

ALLE MÄNNER
Heil! Heil! Heil!
König Marke Heil!
Heil dem König!

KURWENAL
(lebhaft herantretend)
Heil Tristan,
glücklicher Held!
Mit reichem Hofgesinde,
dort auf Nachen
naht Herr Marke.
Hei! wie die Fahrt ihn freut,
dass er die Braut sich freit!

TRISTAN
(in Verwirrung aufblickend)
Wer naht?

KURWENAL
Der König!

TRISTAN
Welcher König?

(Kurwenal deutet über Bord)

ALLE MÄNNER
(die Hüte schwenkend)
Heil! König Marke Heil!

(Tristan starrt wie sinnlos nach dem Lande)

ISOLDE
(in Verwirrung)
Was ist, Brangäne?
Welcher Ruf?

BRANGÄNE
Isolde! Herrin!
Fassung nur heut!

ISOLDE
Wo bin ich? Leb ich?
Ha! Welcher Trank?

BRANGÄNE
(verzweiflungsvoll)
Der Liebestrank.

ISOLDE
(starrt entsetzt auf Tristan)
Tristan!

TRISTAN
Isolde!

ISOLDE
Muss ich leben?

(Sie stürzt ohnmächtig an seine Brust)

BRANGÄNE
(zu den Frauen)
Helft der Herrin!

TRISTAN
O Wonne voller Tücke!
O truggeweihtes Glücke!

ALLE MÄNNER
(Ausbruch allgemeinen Jauchzens)
Kornwall Heil!

(Trompeten vom Lande her)
(Leute sind über Bord gestiegen, andere haben eine Brücke ausgelegt, und die Haltung aller deutet auf die soeben bevorstehende Ankunft der Erwarteten, als der Vorhang schnell fällt)

Richard Wagner. Tristan und Isolde. Zweiter Aufzug

Опера:

Тристан и Изольда

ERSTE SZENE

Isolde. Brangäne.

(Garten mit hohen Bäumen vor dem Gemach Isoldes, zu welchem, seitwärts gelegen, Stufen hinaufführen. Helle, anmutige Sommernacht. An der geöffneten Türe ist eine brennende Fackel aufgesteckt. - Jagdgetön. Brangäne, auf den Stufen am Gemach, späht dem immer entfernter vernehmbaren Jagdtrosse nach. Zu ihr tritt aus dem Gemach, feurig bewegt, Isolde)

ISOLDE
Hörst du sie noch?
Mir schwand schon fern der Klang.

BRANGÄNE
(lauschend)
Noch sind sie nah; -
deutlich tönt's daher.

ISOLDE
(lauschend)
Sorgende Furcht
beirrt dein Ohr.
Dich täuscht des Laubes
säuselnd Getön',
das lachend schüttelt der Wind.

BRANGÄNE
Dich täuscht des Wunsches
Ungestüm,
zu vernehmen, was du wähnst.

(Sie lauscht)

Ich höre der Hörner Schall.

ISOLDE
(wieder lauschend)
Nicht Hörnerschall
tönt so hold,
des Quelles sanft
rieselnde Welle
rauscht so wonnig daher.
Wie hört' ich sie,
tosten noch Hörner?
Im Schweigen der Nacht
nur lacht mir der Quell.
Der meiner harrt
in schweigender Nacht,
als ob Hörner noch nah dir schallten,
willst du ihn fern mir halten?

BRANGÄNE
Der deiner harrt, -
o hör mein Warnen! -
des harren Späher zur Nacht.
Weil du erblindet,
wähnst du den Blick
der Welt erblödet für euch?
Da dort an Schiffes Bord
von Tristans bebender Hand
die bleiche Braut,
kaum ihrer mächtig,
König Marke empfing,
als alles verwirrt
auf die Wankende sah,
der güt'ge König,
mild besorgt,
die Mühen der langen Fahrt,
die du littest, laut beklagt': -
ein einz'ger war's,
ich achtet' es wohl,
der nur Tristan fasst' ins Auge;
mit böslicher List
lauerndem Blick
sucht' er in seiner Miene
zu finden, was ihm diene.
Tückisch lauschend
treff ich ihn oft: -
der heimlich euch umgarnt,
vor Melot seid gewarnt!

ISOLDE
Meinst du Herrn Melot?
O, wie du dich trügst!
Ist er nicht Tristans
treuester Freund?
Muss mein Trauter mich meiden,
dann weilt er bei Melot allein.

BRANGÄNE
Was mir ihn verdächtig,
macht dir ihn teuer!
Von Tristan zu Marke
ist Melots Weg; -
dort sät er üble Saat.
Die heut im Rat
dies nächtliche Jagen
so eilig schnell beschlossen,
einem edlern Wild,
als dein Wähnen meint,
gilt ihre Jägerslist.

ISOLDE
Dem Freund zulieb
erfand diese List
aus Mitleid
Melot, der Freund.
Nun willst du den Treuen schelten?
Besser als du
sorgt er für mich;
ihm öffnet er,
was mir du sperrst.
O spar mir des Zögerns Not!
Das Zeichen, Brangäne!
O gib das Zeichen!
Lösche des Lichtes
letzten Schein!
Dass ganz sie sich neige,
winke der Nacht.
Schon goss sie ihr Schweigen
durch Hain und Haus,
schon füllt sie das Herz
mit wonnigem Graus.
O lösche das Licht nun aus!
Lösche den scheuchenden Schein!
Lass meinen Liebsten ein!

BRANGÄNE
O lass die warnende Zünde,
lass die Gefahr sie dir zeigen!
O wehe! Wehe!
Ach mir Armen!
Des unseligen Trankes!
Dass ich untreu
einmal nur
der Herrin Willen trog!
Gehorcht' ich taub und blind,
dein Werk
war dann der Tod.
Doch deine Schmach,
deine schmählichste Not, -
mein Werk,
muss ich Schuld'ge es wissen!

ISOLDE
Dein Werk?
O tör'ge Magd!
Frau Minne kenntest du nicht?
Nicht ihres Zaubers Macht?
Des kühnsten Mutes
Königin?
des Weltenwerdens
Wälterin?
Leben und Tod
sind untertan ihr,
die sie webt aus Lust und Leid,
in Liebe wandelnd den Neid.
Des Todes Werk,
nahm ich's vermessen zur Hand, -
Frau Minne hat es
meiner Macht entwandt.
Die Todgeweihte
nahm sie in Pfand,
fasste das Werk
in ihre Hand.
Wie sie es wendet,
wie sie es endet,
was sie mir küre,
wohin mich führe,
ihr ward ich zu eigen:
num lass mich Gehorsam zeigen!

BRANGÄNE
Und musste der Minne
tückischer Trank
des Sinnes Licht dir verlöschen,
darfst du nicht sehen,
wenn ich dich warne:
nur heute hör',
o hör' mein Flehen!
Der Gefahr leuchtendes Licht,
nur heute, heut'!
die Fackel dort lösche nicht!

ISOLDE
Die im Busen mir
die Glut entfacht,
die mir das Herze
brennen macht,
die mir als Tag
der Seele lacht, -
Frau Minne will:
es werde Nacht,
dass hell sie dorten leuchte,

(sie eilt auf die Fackel zu)

wo sie dein Licht verscheuchte.

(Sie nimmt die Fackel von der Tür)

Zur Warte du:
dort wache treu!
Die Leuchte,
und wär's meines Lebens Licht, -
lachend
sie zu löschen zag ich nicht!

(Sie wirft die Fackel zur Erde, wo sie allmählich verlischt)

(Brangäne wendet sich bestürzt ab, um auf einer äusseren Treppe die Zinne zu ersteigen, wo sie langsam verschwindet)

(Isolde lauscht und späht, zunächst schüchtern, in einen Baumgang. Von wachsendem Verlangen bewegt, schreitet sie dem Baumgang näher und späht zuversichtlicher. Sie winkt mit einem Tuche, erst seltener, dann häufiger, und endlich, in leidenschaftlicher Ungeduld, immer schneller)

(Eine Gebärde des plötzlichen Entzückens sagt, dass sie den Freund in der Ferne gewahr geworden. Sie streckt sich höher und höher, und, um besser den Raum zu übersehen, eilt sie zur Treppe zurück, von deren oberster Stufe aus sie dem Herannahenden zuwinkt)

ZWEITE SZENE

Tristan und Isolde

TRISTAN
(stürzt herein)
Isolde! Geliebte!

ISOLDE
(ihm entgegenspringend)
Tristan! Geliebter!

(Stürmische Umarmungen beider, unter denen sie in den Vordergrund gelangen)

ISOLDE
Bist du mein?

TRISTAN
Hab ich dich wieder?

ISOLDE
Darf ich dich fassen?

TRISTAN
Kann ich mir trauen?

ISOLDE
Endlich! Endlich!

TRISTAN
An meiner Brust!

ISOLDE
Fühl ich dich wirklich?

TRISTAN
Seh' ich dich selber?

ISOLDE
Dies deine Augen?

TRISTAN
Dies dein Mund?

ISOLDE
Hier deine Hand?

TRISTAN
Hier dein Herz?

ISOLDE
Bin ich's? Bist du's?
Halt ich dich fest?

TRISTAN
Bin ich's? Bist du's?
Ist es kein Trug?

BEIDE
Ist es kein Traum?
O Wonne der Seele,
o süsse, hehrste,
kühnste, schönste,
seligste Lust!

TRISTAN
Ohne Gleiche!

ISOLDE
Überreiche!

TRISTAN
Überselig!

ISOLDE
Ewig!

TRISTAN
Ewig!

ISOLDE
Ungeahnte,
nie gekannte!

TRISTAN
Überschwenglich
hoch erhabne!

ISOLDE
Freudejauchzen!

TRISTAN
Lustentzücken!

ISOLDE
Himmelhöchstes
Weltentrücken!
Mein! Tristan mein!
Mein und dein!
Ewig, ewig ein!

TRISTAN
Himmelhöchstes
Weltentrücken!
Mein! Isolde mein!
Mein und dein!
Ewig, ewig ein!

ISOLDE
Wie lange fern!
Wie fern so lang!

TRISTAN
Wie weit so nah!
So nah wie weit!

ISOLDE
O Freundesfeindin,
böse Ferne!
Träger Zeiten
zögernde Länge!

TRISTAN
O Weit' und Nähe!
Hart entzweite!
Holde Nähe!
Öde Weite!

ISOLDE
Im Dunkel du,
im Lichte ich!

TRISTAN
Das Licht! Das Licht!
O dieses Licht,
wie lang verlosch es nicht!
Die Sonne sank,
der Tag verging,
doch seinen Neid
erstickt' er nicht:
sein scheuchend Zeichen
zündet er an,
und steckt's an der Liebsten Türe,
dass nicht ich zu ihr führe.

ISOLDE
Doch der Liebsten Hand
löschte das Licht;
wes die Magd sich wehrte,
scheut' ich mich nicht:
in Frau Minnes Macht und Schutz
bot ich dem Tage Trutz!

TRISTAN
Dem Tage! dem Tage!
dem tückischen Tage,
dem härtesten Feinde
Hass und Klage!
Wie du das Licht,
o könnt' ich die Leuchte,
der Liebe Leiden zu rächen,
dem frechen Tage verlöschen!
Gibt's eine Not,
gibt's eine Pein,
die er nicht weckt
mit seinem Schein?
Selbst in der Nacht
dämmernder Pracht
hegt ihn Liebchen am Haus,
streckt mir drohend ihn aus!

ISOLDE
Hegt ihn die Liebste
am eignen Haus,
im eignen Herzen
hell und kraus,
hegt' ihn trotzig
einst mein Trauter:
Tristan, - der mich betrog!
War's nicht der Tag,
der aus ihm log,
als er nach Irland
werbend zog,
für Marke mich zu frein,
dem Tod die Treue zu weihn.

TRISTAN
Der Tag! Der Tag,
der dich umgliss,
dahin, wo sie
der Sonne glich,
in höchster Ehren
Glanz und Licht
Isolde mir entrückt'!
Was mir das Auge
so entzückt',
mein Herze tief
zur Erde drückt':
in lichten Tages Schein
wie war Isolde mein?

ISOLDE
War sie nicht dein,
die dich erkor?
Was log der böse
Tag dir vor,
dass, die für dich beschieden,
die Traute du verrietest?

TRISTAN
Was dich umgliss
mit hehrster Pracht,
der Ehre Glanz,
des Ruhmes Macht,
an sie mein Herz zu hangen,
hielt mich der Wahn gefangen.
Die mit des Schimmers
hellstem Schein
mir Haupt und Scheitel
licht beschien,
der Welten-Ehren
Tages-Sonne,
mit ihrer Strahlen
eitler Wonne,
durch Haupt und Scheitel
drang mir ein,
bis in des Herzens
tiefsten Schrein.
Was dort in keuscher Nacht
dunkel verschlossen wacht',
was ohne Wiss' und Wahn
ich dämmernd dort empfahn:
ein Bild, das meine Augen
zu schaun sich nicht getrauten,
von des Tages Schein betroffen
lag mir's da schimmernd offen.
Was mir so rühmlich
schien und hehr,
das rühmt ich hell
vor allem Heer;
vor allem Volke
pries ich laut
der Erde schönste
Königsbraut.
Dem Neid, den mir
der Tag erweckt';
dem Eifer, den
mein Glücke schreckt';
der Missgunst, die mir Ehren
und Ruhm begann zu schweren:
denen bot ich Trotz,
und treu beschloss,
um Ehr' und Ruhm zu wahren,
nach Irland ich zu fahren.

ISOLDE
O eitler Tagesknecht!
Getäuscht von ihm,
der dich getäuscht,
wie musst' ich liebend
um dich leiden,
den, in des Tages
falschem Prangen,
von seines Gleissens
Trug befangen,
dort wo ihn Liebe
heiss umfasste,
im tiefsten Herzen
hell ich hasste.
Ach, in des Herzens Grunde,
wie schmerzte tief die Wunde!
Den dort ich heimlich barg,
wie dünkt' er mich so arg,
wenn in des Tages Scheine
der treu gehegte eine
der Liebe Blicken schwand,
als Feind nur vor mir stand!
Das als Verräter
dich mir wies,
dem Licht des Tages
wollt' ich entfliehn,
dorthin in die Nacht
dich mit mir ziehn,
wo der Täuschung Ende
mein Herz mir verhiess;
wo des Trugs geahnter
Wahn zerrinne;
dort dir zu trinken
ew'ge Minne,
mit mir dich im Verein
wollt' ich dem Tode weihn.

TRISTAN
In deiner Hand
den süssen Tod,
als ich ihn erkannt,
den sie mir bot;
als mir die Ahnung
hehr und gewiss
zeigte, was mir
die Sühne verhiess:
da erdämmerte mild
erhabner Macht
im Busen mir die Nacht;
mein Tag war da vollbracht.

ISOLDE
Doch ach, dich täuschte
der falsche Trank,
dass dir von neuem
die Nacht versank:
dem einzig am Tode lag,
den gab er wieder dem Tag!

TRISTAN
O Heil dem Tranke!
Heil seinem Saft!
Heil seines Zaubers
hehrer Kraft!
Durch des Todes Tor,
wo er mir floss,
weit und offen
er mir erschloss,
darin ich sonst nur träumend gewacht,
das Wunderreich der Nacht.
Von dem Bild in des Herzens
bergendem Schrein
scheucht er des Tages
täuschenden Schein,
dass nachtsichtig mein Auge
wahr es zu sehen tauge.

ISOLDE
Doch es rächte sich
der verscheuchte Tag;
mit deinen Sünden
Rat's er pflag;
was dir gezeigt
die dämmernde Nacht,
an des Taggestirnes
Königsmacht
musstest du's übergeben,
um einsam
in öder Pracht
schimmernd dort zu leben.
Wie ertrug ich's nur?
Wie ertrag ich's noch?

TRISTAN
O nun waren wir
Nachtgeweihte!
Der tückische Tag,
der Neidbereite,
trennen konnt uns sein Trug,
doch nicht mehr täuschen sein Lug!
Seine eitle Pracht,
seinen prahlenden Schein
verlacht, wem die Nacht
den Blick geweiht:
seines flackernden Lichtes
flüchtige Blitze
blenden uns nicht mehr.
Wer des Todes Nacht
liebend erschaut,
wem sie ihr tief
Geheimnis vertraut:
des Tages Lügen,
Ruhm und Ehr',
Macht und Gewinn,
so schimmernd hehr,
wie eitler Staub der Sonnen
sind sie vor dem zersponnen!
In des Tages eitlem Wähnen
bleibt ihm ein einzig Sehnen -
das Sehnen hin
zur heil'gen Nacht,
wo urewig,
einzig wahr
Liebeswonne ihm lacht!

(Tristan zieht Isolde sanft zur Seite auf eine Blumenbank nieder, senkt sich vor ihr auf die Knie und schmiegt sein Haupt in ihren Arm)

BEIDE
O sink hernieder,
Nacht der Liebe,
gib Vergessen,
dass ich lebe;
nimm mich auf
in deinen Schoss,
löse von
der Welt mich los!

TRISTAN
Verloschen nun
die letzte Leuchte;

ISOLDE
was wir dachten,
was uns deuchte;

TRISTAN
all Gedenken -

ISOLDE
all Gemahnen -

BEIDE
heil'ger Dämm'rung
hehres Ahnen
löscht des Wähnens Graus
welterlösend aus.

ISOLDE
Barg im Busen
uns sich die Sonne,
leuchten lachend
Sterne der Wonne.

TRISTAN
Von deinem Zauber
sanft umsponnen,
vor deinen Augen
süss zerronnen;

ISOLDE
Herz an Herz dir,
Mund an Mund;

TRISTAN
eines Atems
ein'ger Bund; -

BEIDE
bricht mein Blick sich
wonn'-erblindet,
erbleicht die Welt
mit ihrem Blenden:

ISOLDE
die uns der Tag
trügend erhellt,

TRISTAN
zu täuschendem Wahn
entgegengestellt,

BEIDE
selbst dann
bin ich die Welt:
Wonne-hehrstes Weben,
Liebe-heiligstes Leben,
Niewiedererwachens
wahnlos
hold bewusster Wunsch.

(Tristan und Isolde versinken wie in gänzliche Entrücktheit, in der sie, Haupt an Haupt auf die Blumenbank zurückgelehnt, verweilen)

BRANGÄNES STIMME
(von der Zinne her)
Einsam wachend
in der Nacht,
wem der Traum
der Liebe lacht,
hab der einen
Ruf in acht,
die den Schläfern
Schlimmes ahnt,
bange zum
Erwachen mahnt.
Habet acht!
Habet acht!
Bald entweicht die Nacht.

ISOLDE
(leise)
Lausch, Geliebter!

TRISTAN
(ebenso)
Lass mich sterben!

ISOLDE
(allmählich sich ein wenig erhebend)
Neid'sche Wache!

TRISTAN
(zurückgelehnt bleibend)
Nie erwachen!

ISOLDE
Doch der Tag
muss Tristan wecken?

TRISTAN
(ein wenig das Haupt erhebend)
Lass den Tag
dem Tode weichen!

ISOLDE
Tag und Tod,
mit gleichen Streichen,
sollten unsre
Lieb' erreichen?

TRISTAN
(sich mehr aufrichtend)
Unsre Liebe?
Tristans Liebe?
Dein' und mein',
Isoldes Liebe?
Welches Todes Streichen
könnte je sie weichen?
Stünd' er vor mir,
der mächt'ge Tod,
wie er mir Leib
und Leben bedroht,
die ich so willig
der Liebe lasse,
wie wäre seinen Streichen
die Liebe selbst zu erreichen?

(immer inniger mit dem Haupt
sich an Isolde schmiegend)

Stürb ich nun ihr,
der so gern ich sterbe,
wie könnte die Liebe
mit mir sterben,
die ewig lebende
mit mir enden?
Doch, stürbe nie seine Liebe,
wie stürbe dann Tristan
seiner Liebe?

ISOLDE
Doch unsre Liebe,
heisst sie nicht Tristan
und - Isolde?
Dies süsse Wörtlein: und,
was es bindet,
der Liebe Bund,
wenn Tristan stürb,
zerstört' es nicht der Tod?

TRISTAN
Was stürbe dem Tod,
als was uns stört,
was Tristan wehrt,
Isolde immer zu lieben,
ewig ihr nur zu leben?

ISOLDE
Doch dieses Wörtlein: und, -
wär' es zerstört,
wie anders als
mit Isoldes eignem Leben
wär' Tristan der Tod gegeben?

(Tristan zieht, mit bedeutungsvoller Gebärde, Isolde sanft an sich)

TRISTAN
So starben wir,
um ungetrennt,
ewig einig
ohne End',
ohn' Erwachen,
ohn' Erbangen,
namenlos
in Lieb' umfangen,
ganz uns selbst gegeben,
der Liebe nur zu leben!

ISOLDE
(wie in sinnender Entrücktheit
zu ihm aufblickend)
So stürben wir,
um ungetrennt, -

TRISTAN
ewig einig
ohne End', -

ISOLDE
ohn' Erwachen, -

TRISTAN
ohn' Erbangen, -

BEIDE
namenlos
in Lieb' umfangen,
ganz uns selbst gegeben,
der Liebe nur zu leben!

(Isolde neigt wie überwältigt das Haupt an seine Brust)

BRANGÄNES STIMME
(wie vorher)
Habet acht!
Habet acht!
Schon weicht dem Tag die Nacht.

TRISTAN
(lächelnd zu Isolde geneigt)
Soll ich lauschen?

ISOLDE
(schwärmerisch zu Tristan aufblickend)
Lass mich sterben!

TRISTAN
Muss ich wachen?

ISOLDE
Nie erwachen!

TRISTAN
Soll der Tag
noch Tristan wecken?

ISOLDE
Lass den Tag
dem Tode weichen!

TRISTAN
Des Tages Dräuen
nun trotzten wir so?

ISOLDE
(mit wachsender Begeisterung)
Seinem Trug ewig zu fliehn!

TRISTAN
Sein dämmernder Schein
verscheuchte uns nie?

ISOLDE
(mit grosser Gebärde
ganz sich erhebend)
Ewig währ uns die Nacht!

(Tristan folgt ihr, sie umfangen sich in schwärmerischer Begeisterung)

BEIDE
O ew'ge Nacht,
süsse Nacht!
Hehr erhabne
Liebesnacht!
Wen du umfangen,
wem du gelacht,
wie wär' ohne Bangen
aus dir er je erwacht?
Nun banne das Bangen,
holder Tod,
sehnend verlangter
Liebestod!
In deinen Armen,
dir geweiht,
urheilig Erwarmen,
von Erwachens Not befreit!
Wie sie fassen,
wie sie lassen,
diese Wonne,
Fern der Sonne,
fern der Tage
Trennungsklage!
Ohne Wähnen
sanftes Sehnen;
ohne Bangen
süss Verlangen;
ohne Wehen
hehr Vergehen;
ohne Schmachten
hold Umnachten;
ohne Meiden,
ohne Scheiden,
traut allein,
ewig heim,
in ungemessnen Räumen
übersel'ges Träumen.

TRISTAN
Tristan du,
ich Isolde,
nicht mehr Tristan!

ISOLDE
Du Isolde,
Tristan ich,
nicht mehr Isolde!

BEIDE
Ohne Nennen,
ohne Trennen,
neu Erkennen,
neu Entbrennen;
endlos ewig,
ein-bewusst:
heiss erglühter Brust
höchste Liebeslust!

(Sie bleiben in verzückter Stellung)

DRITTE SZENE

Die Vorigen. Kurwenal, Brangäne, Marke, Melot und Hofleute.

(Brangäne stösst einen grellen Schrei aus. Kurwenal stürzt mit entblösstem Schwerte herein)

KURWENAL
Rette dich, Tristan!

(Er blickt mit Entsetzen hinter sich in die Szene zurück. Marke, Melot und Hofleute [in Jägertracht] kommen aus dem Baumgange lebhaft nach dem Vordergrunde und halten entsetzt der Gruppe der Liebenden gegenüber an. Brangäne kommt zugleich von der Zinne herab und stürzt auf Isolde zu. Diese, von unwillkürlicher Scham ergriffen, lehnt sich, mit abgewandtem Gesicht, auf die Blumenbank. Tristan, in ebenfalls unwillkürlicher Bewegung, streckt mit dem einen Arme den Mantel breit aus, so dass er Isolde vor den Blicken der Ankommenden verdeckt. In dieser Stellung verbleibt er längere Zeit, unbeweglich den starren Blick auf die Männer gerichtet, die in verschiedener Bewegung die Augen auf ihn heften. - Morgendämmerung)

TRISTAN
(nach längerem Schweigen)
Der öde Tag
zum letztenmal!

MELOT
(zu Marke)
Das sollst du, Herr, mir sagen,
ob ich ihn recht verklagt?
Das dir zum Pfand ich gab,
ob ich mein Haupt gewahrt?
Ich zeigt' ihn dir
in offner Tat:
Namen und Ehr'
hab ich getreu
vor Schande dir bewahrt.

MARKE
(nach tiefer Erschütterung,
mit bebender Stimme)
Tatest du's wirklich?
Wähnst du das?
Sieh ihn dort,
den treuesten aller Treuen;
blick auf ihn,
den freundlichsten der Freunde:
seiner Treue
freister Tat
traf mein Herz
mit feindlichstem Verrat!
Trog mich Tristan,
sollt' ich hoffen,
was sein Trügen
mir getroffen,
sei durch Melots Rat
redlich mir bewahrt?

TRISTAN
(krampfhaft heftig)
Tagsgespenster!
Morgenträume!
täuschend und wüst!
Entschwebt! Entweicht!

MARKE
(mit tiefer Ergriffenheit)
Mir dies?
Dies, Tristan, mir? -
Wohin nun Treue,
da Tristan mich betrog?
Wohin nun Ehr'
und echte Art,
da aller Ehren Hort,
da Tristan sie verlor?
Die Tristan sich
zum Schild erkor,
wohin ist Tugend
nun entflohn,
da meinen Freund sie flieht,
da Tristan mich verriet?

(Tristan senkt langsam den Blick zu Boden; in seinen Mienen ist, während Marke fortfährt, zunehmende Trauer zu lesen)

Wozu die Dienste
ohne Zahl,
der Ehren Ruhm,
der Grösse Macht,
die Marken du gewannst;
musst' Ehr' und Ruhm,
Gröss' und Macht,
musste die Dienste
ohne Zahl
dir Markes Schmach bezahlen?
Dünkte zu wenig
dich sein Dank,
dass, was du ihm erworben,
Ruhm und Reich,
er zu Erb' und Eigen dir gab?
Da kinderlos einst
schwand sein Weib,
so liebt' er dich,
dass nie aufs neu
sich Marke wollt vermählen.
Da alles Volk
zu Hof und Land
mit Bitt' und Dräuen
in ihn drang,
die Königin dem Lande,
die Gattin sich zu kiesen;
da selber du
den Ohm beschworst,
des Hofes Wunsch,
des Landes Willen
gütlich zu erfüllen;
in Wehr wider Hof und Land,
in Wehr selbst gegen dich,
mit List und Güte
weigerte er sich,
bis, Tristan, du ihm drohtest,
für immer zu meiden
Hof und Land,
würdest du selber
nicht entsandt,
dem König die Braut zu frein,
da liess er's denn so sein. -
Dies wundervolle Weib,
das mir dein Mut gewann,
wer durft' es sehen,
wer es kennen,
wer mit Stolze
sein es nennen,
ohne selig sich zu preisen?
Der mein Wille
nie zu nahen wagte,
der mein Wunsch
ehrfurchtscheu entsagte,
die so herrlich
hold erhaben
mir die Seele
musste laben,
trotz Feind und Gefahr,
die fürstliche Braut
brachtest du mir dar.
Nun, da durch solchen
Besitz mein Herz
du fühlsamer schufst
als sonst dem Schmerz,
dort wo am weichsten,
zart und offen,
würd' ich getroffen,
nie zu hoffen,
dass je ich könnte gesunden:
warum so sehrend,
Unseliger,
dort nun mich verwunden?
Dort mit der Waffe
quälendem Gift,
das Sinn und Hirn
mir sengend versehrt,
das mir dem Freund
die Treue verwehrt,
mein offnes Herz
erfüllt mit Verdacht,
dass ich nun heimlich
in dunkler Nacht
den Freund lauschend beschleiche,
meiner Ehren Ende erreiche?
Die kein Himmel erlöst,
warum mir diese Hölle?
Die kein Elend sühnt,
warum mir diese Schmach?
Den unerforschlich tief
geheimnisvollen Grund,
wer macht der Welt ihn kund?

TRISTAN
(mitleidig das Auge zu Marke erhebend)
O König, das
kann ich dir nicht sagen;
und was du frägst,
das kannst du nie erfahren.

(Er wendet sich zu Isolde, die sehnsüchtig zu ihm aufblickt)

Wohin nun Tristan scheidet,
willst du, Isold', ihm folgen?
Dem Land, das Tristan meint,
der Sonne Licht nicht scheint:
es ist das dunkel
nächt'ge Land,
daraus die Mutter
mich entsandt,
als, den im Tode
sie empfangen,
im Tod sie liess
an das Licht gelangen.
Was, da sie mich gebar,
ihr Liebesberge war,
das Wunderreich der Nacht,
aus der ich einst erwacht;
das bietet dir Tristan,
dahin geht er voran:
ob sie ihm folge
treu und hold, -
das sag' ihm nun Isold'!

ISOLDE
Als für ein fremdes Land
der Freund sie einstens warb,
dem Unholden
treu und hold
musst' Isolde folgen.
Nun führst du in dein Eigen,
dein Erbe mir zu ziegen;
wie flöh' ich wohl das Land,
das alle Welt umspannt?
Wo Tristans Haus und Heim,
da kehr Isolde ein:
auf dem sie folge
treu und hold,
den Weg nun zeig Isold'!

(Tristan neigt sich langsam über sie, und küsst sie sanft auf die Stirn. - Melot fährt wütend auf)

MELOT
(das Schwert ziehend)
Verräter! Ha!
Zur Rache, König!
Duldest du diese Schmach?

(Tristan zieht sein Schwert, und wendet sich schnell um)

TRISTAN
Wer wagt sein Leben an das meine?

(Er heftet den Blick auf Melot)

Mein Freund war der,
er minnte mich hoch und teuer;
um Ehr' und Ruhm
mir war er besorgt wie keiner.
Zum Übermut
trieb er mein Herz;
die Schar führt' er,
die mich gedrängt,
Ehr' und Ruhm mir zu mehren,
dem König dich zu vermählen!
Dein Blick, Isolde,
blendet' auch ihn;
aus Eifer verriet
mich der Freund
dem König, den ich verriet!

(Er dringt auf Melot ein)

Wehr dich, Melot!

(Als Melot ihm das Schwert entgegenstreckt, lässt Tristan das seinige fallen und sinkt verwundet in Kurwenals Arme. Isolde stürzt sich an seine Brust. Marke hält Melot zurück. - Der Vorhang fällt schnell)

Richard Wagner. Tristan und Isolde. Dritter Aufzug

Опера:

Тристан и Изольда

ERSTE SZENE

Der Hirt. Kurwenal. Tristan.

(Burggarten. Zur einen Seite hohe Burggebäude, zur andren eine niedrige Mauerbrüstung, von einer Warte unterbrochen; im Hintergrunde das Burgtor. Die Lage ist auf felsiger Höhe anzunehmen; durch Öffnungen blickt man auf einen weiten Meereshorizont. Das Ganze macht den Eindruck der Herrenlosigkeit, übel gepflegt, hie und da schadhaft und bewachsen. Im Vordergrunde, an der inneren Seite, liegt Tristan, unter dem Schatten einer grossen Linde, auf einem Ruhebett schlafend, wie leblos ausgestreckt.
Zu Häupten ihm sitzt Kurwenal, in Schmerz über ihn hingebeugt und sorgsam seinem Atem lauschend. - Von der Aussenseite her hört man, beim Aufziehen des Vorhanges, einen Hirtenreigen, sehnsüchtig und traurig auf einer Schalmei geblasen. Endlich erscheint der Hirt selbst mit dem Oberleibe über der Mauerbrüstung und blickt teilnehmend herein)

HIRT
(leise)
Kurwenal! He!
Sag, Kurwenal!
Hör doch, Freund!

(Kurwenal wendet ein wenig
das Haupt nach ihm)

Wacht er noch nicht?

KURWENAL
(schüttelt traurig mit dem Kopf)
Erwachte er,
wär's doch nur
um für immer zu verscheiden:
erschien zuvor
die Ärztin nicht,
die einz'ge, die uns hilft. -
Sahst du noch nichts?
Kein Schiff noch auf der See?

HIRT
Eine andre Weise
hörtest du dann,
so lustig, als ich sie nur kann.
Nun sag auch ehrlich,
alter Freund:
was hat's mit unserm Herrn?

KURWENAL
Lass die Frage:
du kannst's doch nie erfahren.
Eifrig späh;
und siehst du ein Schiff,
so spiele lustig und hell!

(Der Hirt wendet sich und späht, mit der Hand überm Aug', nach dem Meer aus)

HIRT
Öd und leer das Meer!

(Er setzt die Schalmei an den Mund und entfernt sich blasend)

TRISTAN
(bewegungslos, dumpf)
Die alte Weise; -
was weckt sie mich?

(Er schlägt die Augen auf und wendet das Haupt ein wenig)

Wo bin ich?

KURWENAL
(fährt erschrocken auf)
Ha! Diese Stimme!
Seine Stimme!
Tristan, Herre!
Mein Held! Mein Tristan!

TRISTAN
(mit Anstrengung)
Wer ruft mich?

KURWENAL
Endlich! Endlich!
Leben, o Leben!
Süsses Leben,
meinem Tristan neu gegeben!

TRISTAN
(ein wenig auf dem Lager sich erhebend, matt)
Kurwenal - du?
Wo war ich?
Wo bin ich?

KURWENAL
Wo du bist?
In Frieden, sicher und frei!
Kareol, Herr:
kennst du die Burg
der Väter nicht?

TRISTAN
Meiner Väter?

KURWENAL
Sieh dich nur um!

TRISTAN
Was erklang mir?

KURWENAL
Des Hirten Weise
hörtest du wieder;
am Hügel ab
hütet er deine Herde.

TRISTAN
Meine Herde?

KURWENAL
Herr, das mein' ich!
Dein das Haus,
Hof und Burg!
Das Volk, getreu
dem trauten Herrn,
so gut es konnt',
hat's Haus und Hof gepflegt,
das einst mein Held
zu Erb' und Eigen
an Leut' und Volk verschenkt,
als alles er verliess,
in fremde Land' zu ziehn.

TRISTAN
In welches Land?

KURWENAL
Hei! Nach Kornwall:
kühn und wonnig
was sich da Glanzes,
Glück und Ehren
Tristan, mein Held, hehr ertrotzt!

TRISTAN
Bin ich in Kornwall?

KURWENAL
Nicht doch: in Kareol!

TRISTAN
Wie kam ich her?

KURWENAL
Hei nun! Wie du kamst?
Zu Ross rittest du nicht;
ein Schifflein führte dich her:
doch zu dem Schifflein
hier auf den Schultern
trug ich dich; - die sind breit:
sie trugen dich dort zum Strand.
Nun bist du daheim, daheim zu Land:
im echten Land,
im Heimatland;
auf eigner Weid' und Wonne,
im Schein der alten Sonne,
darin von Tod und Wunden
du selig sollst gesunden.

(Er schmiegt sich an Tristans Brust)

TRISTAN
(nach einem kleinen Schweigen)
Dünkt dich das?
Ich weiss es anders,
doch kann ich's dir nicht sagen.
Wo ich erwacht, -
weilt' ich nicht;
doch, wo ich weilte,
das kann ich dir nicht sagen.
Die Sonne sah ich nicht,
noch sah ich Land und Leute:
doch, was ich sah,
das kann ich dir nicht sagen.
Ich war,
wo ich von je gewesen,
wohin auf je ich geh':
im weiten Reich
der Weltennacht.
Nur ein Wissen
dort uns eigen:
göttlich ew'ges
Urvergessen!
Wie schwand mir seine Ahnung
Sehnsücht'ge Mahnung,
nenn' ich dich,
die neu dem Licht
des Tags mich zugetrieben?
Was einzig mir geblieben,
ein heiss-inbrünstig Lieben,
aus Todeswonne-Grauen
jagt's mich, das Licht zu schauen,
das trügend hell und golden
noch dir, Isolden, scheint!

(Kurwenal birgt, von Grausen gepackt, sein Haupt. Tristan richtet sich allmählich immer mehr auf)

Isolde noch
im Reich der Sonne!
Im Tagesschimmer
noch Isolde!
Welches Sehnen!
Welches Bangen!
Sie zu sehen,
welch Verlangen!
Krachend hört' ich
hinter mir
schon des Todes
Tor sich schliessen:
weit nun steht es
wieder offen,
der Sonne Strahlen
sprengt' es auf;
mit hell erschlossnen Augen
muss ich der Nacht enttauchen,
sie zu suchen,
sie zu sehen;
sie zu finden,
in der einzig
zu vergehen,
zu entschwinden
Tristan ist vergönnt.
Weh, nun wächst,
bleich und bang,
mir des Tages
wilder Drang;
grell und täuschend
sein Gestirn
weckt zu Trug
und Wahn mir das Hirn!
Verfluchter Tag
mit deinem Schein!
Wachst du ewig
meiner Pein?
Brennt sie ewig,
diese Leuchte,
die selbst nachts
von ihr mich scheuchte?
Ach, Isolde,
süsse Holde!
Wann endlich,
wann, ach wann
löschest du die Zünde,
dass sie mein Glück mir künde?
Das Licht - wann löscht es aus?

(Er sinkt erschöpft leise zurück)

Wann wird es Nacht im Haus?

KURWENAL
(nach grosser Erschütterung aus der
Niederschlagenheit sich aufraffend)
Der einst ich trotzt',
aus Treu' zu dir,
mit dir nach ihr
nun muss ich mich sehnen.
Glaub' meinem Wort:
du sollst sie sehen
hier und heut;
den Trost kann ich dir geben -
ist sie nur selbst noch am Leben.

TRISTAN
(sehr matt)
Noch losch das Licht nicht aus,
noch ward's nicht Nacht im Haus:
Isolde lebt und wacht;
sie rief mich aus der Nacht.

KURWENAL
Lebt sie denn,
so lass dir Hoffnung lachen!
Muss Kurwenal dumm dir gelten,
heut' sollst du ihn nicht schelten.
Wie tot lagst du
seit dem Tag,
da Melot, der Verruchte,
dir eine Wunde schlug.
Die böse Wunde,
wie sie heilen?
Mir tör'gem Manne
dünkt' es da,
wer einst dir Morolds
Wunde schloss,
der heilte leicht die Plagen,
von Melots Wehr geschlagen.
Die beste Ärztin
bald ich fand;
nach Kornwall hab ich
ausgesandt:
ein treuer Mann
wohl übers Meer
bringt dir Isolde her.

TRISTAN
(ausser sich)
Isolde kommt!
Isolde naht!

(Er ringt gleichsam nach Sprache)

O Treue! Hehre,
holde Treue!

(Er zieht Kurwenal an sich und umarmt ihn)

Mein Kurwenal,
du trauter Freund!
Du Treuer ohne Wanken,
wie soll dir Tristan danken?
Mein Schild, mein Schirm
in Kampf und Streit,
zu Lust und Leid
mir stets bereit:
wen ich gehasst,
den hasstest du;
wen ich geminnt,
den minntest du.
Dem guten Marke,
dient' ich ihm hold,
wie warst du ihm treuer als Gold!
Musst' ich verraten
den edlen Herrn,
wie betrogst du ihn da so gern!
Dir nicht eigen,
einzig mein,
mit leidest du,
wenn ich leide:
nur was ich leide;
das kannst du nicht leiden!
Dies furchtbare Sehnen,
das mich sehrt;
dies schmachtende Brennen,
das mich zehrt;
wollt' ich dir's nennen,
könntest du's kennen:
nicht hier würdest du weilen,
zur Warte müsstest du eilen, -
mit allen Sinnen
sehnend von hinnen
nach dorten trachten und spähen,
wo ihre Segel sich blähen,
wo vor den Winden,
mich zu finden,
von der Liebe Drang befeuert,
Isolde zu mir steuert! -
Es naht! Es naht
mit mutiger Hast!
Sie weht, sie weht -
die Flagge am Mast.
Das Schiff! Das Schiff!
Dort streicht es am Riff!
Siehst du es nicht?

(heftig)

Kurwenal, siehst du es nicht?

(Als Kurwenal, um Tristan nicht zu verlassen, zögert, und dieser in schweigender Spannung auf ihn blickt, ertönt, wie zu Anfang, näher, dann ferner, die klagende Weise des Hirten)

KURWENAL
(niedergeschlagen)
Noch ist kein Schiff zu sehn!

TRISTAN
(hat mit abnehmender Aufregung gelauscht und beginnt nun mit wachsender Schwermut)
Muss ich dich so verstehn,
du alte ernste Weise,
mit deiner Klage Klang?
Durch Abendwehen
drang sie bang,
als einst dem Kind
des Vaters Tod verkündet: -
durch Morgengrauen
bang und bänger,
als der Sohn
der Mutter Los vernahm.
Da er mich zeugt' und starb,
sie sterbend mich gebar, -
die alte Weise
sehnsuchtbang
zu ihnen wohl
auch klagend drang,
die einst mich frug,
und jetzt mich frägt:
zu welchem Los erkoren,
ich damals wohl geboren?
Zu welchem Los?
Die alte Weise
sagt mir's wieder:
mich sehnen - und sterben!
Nein! Ach nein!
So heisst sie nicht!
Sehnen! Sehnen!
Im Sterben mich zu sehnen,
vor Sehnsucht nicht zu sterben!
Die nie erstirbt,
sehnend nun ruft
um Sterbens Ruh'
sie der fernen Ärztin zu. -
Sterbend lag ich
stumm im Kahn,
der Wunde Gift
dem Herzen nah:
Sehnsucht klagend
klang die Weise;
den Segel blähte der Wind
hin zu Irlands Kind.
Die Wunde, die
sie heilend schloss,
riss mit dem Schwert
sie wieder los;
das Schwert dann aber -
liess sie sinken;
den Gifttrank gab sie
mir zu trinken:
wie ich da hoffte
ganz zu genesen,
da ward der sehrendste
Zauber erlesen:
dass nie ich sollte sterben,
mich ew'ger Qual vererben!
Der Trank! Der Trank!
Der furchtbare Trank!
Wie vom Herzen zum Hirn
er wütend mir drang!
Kein Heil nun kann,
kein süsser Tod
je mich befrein
von der Sehnsucht Not;
nirgends, ach nirgends
find ich Ruh':
mich wirft die Nacht
dem Tage zu,
um ewig an meinen Leiden
der Sonne Auge zu weiden.
O dieser Sonne
sengender Strahl,
wie brennt mir das Hirn
seine glühende Qual!
Für diese Hitze
heisses Verschmachten,
ach, keines Schattens
kühlend Umnachten!
Für dieser Schmerzen
schreckliche Pein,
welcher Balsam sollte
mir Lindrung verleihn?
Den furchtbaren Trank,
der der Qual mich vertraut,
ich selbst - ich selbst,
ich hab' ihn gebraut!
Aus Vaters Not
und Mutter-Weh,
aus Liebestränen
eh' und je, -
aus Lachen und Weinen,
Wonnen und Wunden
hab ich des Trankes
Gifte gefunden!
Den ich gebraut,
der mir geflossen,
den Wonne schlürfend
je ich genossen, -
verflucht sei, furchtbarer Trank!
Verflucht, wer dich gebraut!

(Er sinkt ohnmächtig zurück)

KURWENAL
(der vergebens Tristan zu mässigen suchte, schreit entsetzt auf)
Mein Herre! Tristan!
Schrecklicher Zauber!
O Minnetrug!
O Liebeszwang!
Der Welt holdester Wahn,
wie ist's um dich getan!
Hier liegt er nun,
der wonnige Mann,
der wie keiner geliebt und geminnt.
Nun seht, was von ihm
sie Dankes gewann,
was je Minne sich gewinnt!

(mit schluchzender Stimme)

Bist du nun tot?
Lebst du noch?
Hat dich der Fluch entführt?

(Er lauscht seinem Atem)

O Wonne! Nein!
Er regt sich, er lebt! -
Wie sanft er die Lippen rührt!

TRISTAN
(langsam wieder zu sich kommend)
Das Schiff? Siehst du's noch nicht?

KURWENAL
Das Schiff? Gewiss,
es naht noch heut';
es kann nicht lang mehr säumen.

TRISTAN
Und drauf Isolde,
wie sie winkt, -
wie sie hold
mir Sühne trinkt:
siehst du sie?
siehst du sie noch nicht?

Wie sie selig,
hehr und milde
wandelt durch
des Meers Gefilde?
Auf wonniger Blumen
lichten Wogen
kommt sie sanft
ans Land gezogen.
Sie lächelt mir Trost
und süsse Ruh',
sie führt mir letzte
Labung zu.
Ach, Isolde, Isolde!
Wie schön bist du!
Und Kurwenal, wie,
du sähst sie nicht?
Hinauf zur Warte,
du blöder Wicht!
Was so hell und licht ich sehe,
dass das dir nicht entgehe!
Hörst du mich nicht?
Zur Warte schnell!
Eilig zur Warte!
Bist du zur Stell'?
Das Schiff? Das Schiff?
Isoldens Schiff?
Du musst es sehen!
Musst es sehen!
Das Schiff? Sähst du's noch nicht?

(Während Kurwenal noch zögernd mit Tristan ringt, lässt der Hirt von aussen die Schalmei ertönen. Kurwenal springt freudig auf)

KURWENAL
O Wonne! Freude!

(Er stürzt auf die Warte und späht aus)

Ha! Das Schiff!
Von Norden seh' ich's nahen.

TRISTAN
(in wachsender Begeisterung)
Wusst' ich's nicht?
Sagt' ich's nicht?
dass sie noch lebt,
noch Leben mir webt?
Die mir Isolde
einzig enthält,
wie wär' Isolde
mir aus der Welt?

KURWENAL
(von der Warte zurückrufend, jauchzend)

Heiha! Heiha!
Wie es mutig steuert!
Wie stark der Segel sich bläht!
Wie es jagt, wie es fliegt!

TRISTAN
Die Flagge? Die Flagge?

KURWENAL
Der Freude Flagge
am Wimpel lustig und hell!

TRISTAN
(auf dem Lager hoch sich aufrichtend)
Hahei! Der Freude!
Hell am Tage
zu mir Isolde!
Isolde zu mir!
Siehst du sie selbst?

KURWENAL
Jetzt schwand das Schiff
hinter dem Fels.

TRISTAN
Hinter dem Riff?
Bringt es Gefahr?
Dort wütet die Brandung,
scheitern die Schiffe!
Das Steuer, wer führt's?

KURWENAL
Der sicherste Seemann.

TRISTAN
Verriet' er mich?
Wär' er Melots Genoss?

KURWENAL
Trau' ihm wie mir!

TRISTAN
Verräter auch du!
Unsel'ger!
Siehst du sie wieder?

KURWENAL
Noch nicht.

TRISTAN
Verloren!

KURWENAL
(jauchzend)
Heiha! Hei ha ha ha!
Vorbei! Vorbei!
Glücklich vorbei!

TRISTAN
(jauchzend)
Hei ha ha ha! Kurwenal,
treuester Freund!
All mein Hab' und Gut
vererb ich noch heute.

KURWENAL
Sie nahen im Flug.

TRISTAN
Siehst du sie endlich?
Siehst du Isolde?

KURWENAL
Sie ist's! Sie winkt!

TRISTAN
O seligstes Weib!

KURWENAL
Im Hafen der Kiel!
Isolde, ha!
Mit einem Sprung
springt sie vom Bord ans Land.

TRISTAN
Herab von der Warte,
müssiger Gaffer!
Hinab! Hinab
an den Strand!
Hilf ihr! Hilf meiner Frau!

KURWENAL
Sie trag' ich herauf:
trau' meinen Armen!
Doch du, Tristan,
bleib mir treulich am Bett!

(Kurwenal eilt fort)

ZWEITE SZENE

Tristan. Isolde. Kurwenal.

TRISTAN
(in höchster Aufregung auf dem Lager sich mühend)
O diese Sonne!
Ha, dieser Tag!
Ha, dieser Wonne
sonnigster Tag!
Jagendes Blut!
Jauchzender Mut!
Lust ohne Massen,
freudiges Rasen!
Auf des Lagers Bann
wie sie ertragen!
Wohlauf und daran,
wo die Herzen schlagen!
Tristan der Held,
in jubelnder Kraft,
hat sich vom Tod
emporgerafft!

(Er richtet sich hoch auf)

Mit blutender Wunde
bekämpft' ich einst Morolden:
mit blutender Wunde
erjag' ich mir heut' Isolden!

(Er reisst sich den Verband der Wunde auf)

Heia, mein Blut!
Lustig nun fliesse!

(Er springt vom Lager herab und schwankt vorwärts)

Die mir die Wunde
ewig schliesse, -
sie naht wie ein Held,
sie naht mir zum Heil!
Vergeh' die Welt
meiner jauchzenden Eil'!

(Er taumelt nach der Mitte der Bühne)

ISOLDE
(von aussen)
Tristan! Geliebter!

TRISTAN
(in der furchtbarsten Aufregung)
Wie, hör' ich das Licht?
Die Leuchte, ha!
Die Leuchte verlischt!
Zu ihr, zu ihr!

(Isolde eilt atemlos herein. Tristan, seiner nicht mächtig, stürzt sich ihr schwankend entgegen. In der Mitte der Bühne begegnen sie sich; sie empfängt ihn in ihren Armen. - Tristan sinkt langsam in ihren Armen zu Boden)

ISOLDE
Tristan! Ha!

TRISTAN
(sterbend zu ihr aufblickend)
Isolde!

(Er stirbt)

ISOLDE
Ha! Ich bin's, ich bin's,
süssester Freund!
Auf, noch einmal
hör' meinen Ruf!
Isolde ruft:
Isolde kam,
mit Tristan treu zu sterben!
Bleibst du mir stumm?
Nur eine Stunde,
nur eine Stunde
bleibe mir wach!
So bange Tage
wachte sie sehnend,
um eine Stunde,
mit dir noch zu wachen:
betrügt Isolden,
betrügt sie Tristan
um dieses einzige,
ewig kurze
letzte Weltenglück?
Die Wunde? Wo?
Lass sie mich heilen!
Dass wonnig und hehr
die Nacht wir teilen;
nicht an der Wunde,
an der Wunde stirb mir nicht:
uns beiden vereint
erlösche das Lebenslicht!
Gebrochen der Blick!
Still das Herz!
Nicht eines Atems
flücht'ges Wehn! -
Muss sie nun jammernd
vor dir stehn,
die sich wonnig dir zu vermählen
mutig kam übers Meer?
Zu spät!
Trotziger Mann!
Strafst du mich so
mit härtestem Bann?
Ganz ohne Huld
meiner Leidens-Schuld?
Nicht meine Klagen
darf ich dir sagen?
Nur einmal, ach!
nur einmal noch! -
Tristan! - Ha! -
horch! Er wacht!
Geliebter!

(Sie sinkt bewusstlos über der Leiche zusammen)

DRITTE SZENE

Die Vorigen. Der Hirt. Der Stuermann. Melot. Brangäne. Marke. Ritter und Knappen.

(Kurwenal war sogleich hinter Isolde zurückgekommen; sprachlos in furchtbarer Erschütterung hat er dem Auftritte beigewohnt und bewegungslos auf Tristan hingestarrt. Aus der Tiefe hört man jetzt dumpfes Gemurmel und Waffengeklirr. Der Hirt kommt über die Mauer gestiegen)

HIRT
(hastig und leise sich zu Kurwenal wendend)
Kurwenal! Hör'!
Ein zweites Schiff.

(Kurwenal fährt heftig auf und blickt über die Brüstung, während der Hirt aus der Ferne erschüttert auf Tristan und Isolde sieht)

KURWENAL
(in Wut ausbrechend)
Tod und Hölle!
Alles zur Hand!
Marke und Melot
hab' ich erkannt.
Waffen und Steine!
Hilf mir! Ans Tor!

(Er eilt mit dem Hirten an das Tor, das sie in der Hast zu verrammeln suchen)

DER STEUERMANN
(stürzt herein)
Marke mir nach
mit Mann und Volk:
vergebne Wehr!
Bewältigt sind wir.

KURWENAL
Stell dich, und hilf!
Solange ich lebe,
lugt mir keiner herein!

BRANGÄNES STIMME
(aussen, von unten her)
Isolde! Herrin!

KURWENAL
Brangänes Ruf?

(hinabrufend)

Was suchst du hier?

BRANGÄNE
Schliess' nicht, Kurwenal!
Wo ist Isolde?

KURWENAL
Verrätrin auch du?
Weh dir, Verruchte!

MELOT
(ausserhalb)
Zurück, du Tor!
Stemm dich nicht dort!

KURWENAL
(wütend auffahrend)
Heiahaha! Dem Tag,
an dem ich dich treffe!

(Melot, mit gewaffneten Männern, erscheint unter dem Tor. Kurwenal stürzt sich auf ihn und streckt ihn zu Boden)

KURWENAL
Stirb, schändlicher Wicht!

MELOT
Weh mir, Tristan!

(Er stirbt)

BRANGÄNE
(noch ausserhalb)
Kurwenal! Wütender!
Hör', du betrügst dich!

KURWENAL
Treulose Magd!

(zu den Seinen)

Drauf! Mir nach!
Werft sie zurück!

(Sie kämpfen)

MARKE
(ausserhalb)
Halte, Rasender!
Bist du von Sinnen?

KURWENAL
Hier wütet der Tod!
Nichts andres, König,
ist hier zu holen:
willst du ihn kiesen, so komm!

(Er dringt auf Marke und dessen Gefolge ein)

MARKE
(unter dem Tor mit Gefolge erscheinend)
Zurück! Wahnsinniger!

BRANGÄNE
(hat sich seitwärts über die Mauer geschwungen und eilt in den Vordergrund)
Isolde! Herrin!
Glück und Heil!
Was seh' ich! Ha!
Lebst du? Isolde!

(Sie müht sich um Isolde. - Marke mit seinem Gefolge hat Kurwenal mit dessen Helfern vom Tore zurückgetrieben und dringt herein)

MARKE
O Trug und Wahn!
Tristan, wo bist du?

KURWENAL
(schwer verwundet, schwankt vor Marke er nach dem Vordergrund)
Da liegt er -
hier - wo ich - liege.

(Er sinkt bei Tristans Füssen zusammen)

MARKE
Tristan! Tristan!
Isolde! Weh!

KURWENAL
(nach Tristans Hand fassend)
Tristan! Trauter!
Schilt mich nicht,
dass der Treue auch mitkommt!

(Er stirbt)

MARKE
Tot denn alles!
Alles tot!
Mein Held, mein Tristan!
Trautester Freund,
auch heute noch
musst du den Freund verraten?
Heut', wo er kommt,
dir höchste Treue zu bewähren?
Erwache! Erwache!
Erwache meinem Jammer!

(schluchzend über die Leiche sich herabbeugend)

Du treulos treuster Freund!

BRANGÄNE
(die in ihren Armen Isolde wieder zu sich gebracht)
Sie wacht! Sie lebt!
Isolde! hör mich,
vernimm meine Sühne!
Des Trankes Geheimnis
entdeckt' ich dem König:
mit sorgender Eil'
stach er in See,
dich zu erreichen,
dir zu entsagen,
dir zuzuführen den Freund.

MARKE
Warum, Isolde,
warum mir das?
Da hell mir enthüllt,
was zuvor ich nicht fassen konnt',
wie selig, dass den Freund
ich frei von Schuld da fand!
Dem holden Mann
dich zu vermählen,
mit vollen Segeln
flog ich dir nach.
Doch Unglückes
Ungestüm,
wie erreicht es, wer Frieden bringt?
Die Ernte mehrt' ich dem Tod:
der Wahn häufte die Not.

BRANGÄNE
Hörst du uns nicht?
Isolde! Traute!
Vernimmst du die Treue nicht?

(Isolde, die nichts um sich her vernommen, heftet das Auge mit wachsender Begeisterung auf Tristans Leiche)

ISOLDE
Mild und leise
wie er lächelt,
wie das Auge
hold er öffnet, -
seht ihr's, Freunde?
Säh't ihr's nicht?
Immer lichter
wie er leuchtet,
sternumstrahlet
hoch sich hebt?
Seht ihr's nicht?
Wie das Herz ihm
mutig schwillt,
voll und hehr
im Busen ihm quillt?
Wie den Lippen,
wonnig mild,
süsser Atem
sanft entweht: -
Freunde! Seht!
Fühlt und seht ihr's nicht?
Hör ich nur
diese Weise,
die so wunder-
voll und leise,
Wonne klagend,
alles sagend,
mild versöhnend
aus ihm tönend,
in mich dringet,
auf sich schwinget,
hold erhallend
um mich klinget?
Heller schallend,
mich umwallend,
sind es Wellen
sanfter Lüfte?
Sind es Wogen
wonniger Düfte?
Wie sie schwellen,
mich umrauschen,
soll ich atmen,
soll ich lauschen?
Soll ich schlürfen,
untertauchen?
Süss in Düften
mich verhauchen?
In dem wogenden Schwall,
in dem tönenden Schall,
in des Weltatems
wehendem All, -
ertrinken,
versinken, -
unbewusst, -
höchste Lust!

(Isolde sinkt, wie verklärt, in Brangänes Armen sanft auf Tristans Leiche. Grosse Rührung und Entrücktheit, unter den Umstehenden. Marke segnet die Leichen. - Der Vorhang fällt langsam)

Р. Вагнер. Тристан и Изольда. Перевод В. Коломийцева.

РИХАРД ВАГНЕР
ТРИСТАН И ИЗОЛЬДА
Опера в трёх действиях
Либретто Р. Вагнера
Перевод Виктора Коломийцова

Действующие лица:

Тристан (тенор)
Марк, король Корнуолла, его дядя (бас)
Изольда, ирландская принцесса (сопрано)
Курвенал, слуга Тристана (баритон)
Мелот, придворный короля Марка (тенор)
Брангена, служанка Изольды (меццо-сопрано)
Пастух (тенор)
Кормчий (баритон)
Молодой матрос (тенор)
Матросы, рыцари, оруженосцы.

Действие происходит на палубе корабля и в Корнуолле и Бретани в эпоху раннего средневековья.

Тристан и Изольда. Перевод Коломийцова. Акт I

Опера:

Тристан и Изольда

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

(На носовой части корабля шатёр, богато задрапированный коврами. В начале действия ими заслонён задний план. В стороне – узкая лестница, ведущая в трюм. Изольда лежит без движения, спрятав лицо в подушки. Брангена, откинув край одного из ковров у корабельного борта, смотрит в море.)

Молодой матрос
Наш путь – на восток,
запад манит взор...
К отчизне ветер
гонит нас:
дитя моё,
о чём грустишь?
Ах, не твои ли вздохи
мне надувают парус?
Вей же, ветер мой, вей!
Плачь, плачь горько, дитя!
Дева краса,
ирландский дикий цветок!

ИЗОЛЬДА
(быстро поднимаясь)

Кто смеет глумиться?..

(С раздражением оглядывается.)
Брангена здесь?
Ах, да где мы?

БРАНГЕНА
Тонет запад там, в голубой дали....

(Смотрит в море.)
Мы летим
быстро, легко,
спокойна волна,
до ночи, наверно,
достигнем земли...

ИЗОЛЬДА
Какой земли?

БРАНГЕНА
В Корнуолл держим путь.

ИЗОЛЬДА
Ни за что! Нет, нет! Не надо!

БРАНГЕНА
Опомнись! Что ты! Ах!

(Бросив край ковра, в смятении бежит к Изольде.)

ИЗОЛЬДА
(дико глядя в одну точку)
О, слабая дочь
предков могучих!
Кому в дар ты, родная,
дала над морями
власть и над бурей?
Зачем зовусь волшебницей!
Я бальзам только варю!..
Проснись же ты снова,
гордая мощь!
Ты вырвись из сердца,
не прячься в нём!
Слушай приказ мой,
ветер покорный!
Сюда лети
на яростный бой!
Неистовой бури
вихрь подыми ты!
Спящего моря
сон прогони,
грозную алчность
на дне разбуди!
Здесь для него
добыча готова!
Пусть море корабль разобьёт
и поглотит щепки его!
А всё, что на нём
живёт жалкой жизнью, –
пусть буря в награду возьмёт!

БРАНГЕНА
(В страшном испуге хлопочет около Изольды.)
Что с ней?
Ах!
Сердце мне
вещало беду!
Изольда! Друг мой!
Милый друг!
Зачем таилась ты?
Без капли слёз
с отцом и родимой простившись,
ты лишь привет
холодный послала всем...
Свой очаг покинув,
всё молчишь,
как в безумье,
весь наш путь...
И без пищи, и без сна
ты замкнулась в злой тоске!
Силы нет мне видеть это!
Иль не друг я твой?
Иль я не нужна?
О, поведай всё скорей!
Раны сердца мне открой!
Молви, Изольда,
голубь мой нежный!
Если любишь подругу,
доверься ты Брангене!

ИЗОЛЬДА
Душно! Душно!
Задыхаюсь я!..
Шире, шире открой!

(Брангена поспешно раздвигает среднюю часть занавесей. Становится видна палуба корабля с рубкой. До самого горизонта простирается море. Посредине, вокруг главной мачты, расположились моряки. Лёжа на палубе, они работают у снастей. Ближе к рубке лежат рыцари и оруженосцы. В некотором отдалении от них стоит Тристан, скрестив руки на груди и задумчиво глядя в море. У его ног в свободной позе Курвенал.)

Молодой матрос
(Невидимый, он поёт с вершины мачты.)
К отчизне ветер
гонит нас;
дитя моё,
о чём грустишь?
Ах, не твои ли вздохи
мне надувают парус?
Вей же, ветер мой, вей!
Плачь, плачь горько, дитя!..

(Изольда, найдя взглядом Тристана, неподвижно смотрит на него.)

ИЗОЛЬДА
(про себя; глухо)
Мне назначен,
мной потерян...
Как могуч он,
робко смелый!
Смерть в очах твоих!
Смерть и в сердце гордом!

(к Брангене; с беспокойным смехом)

Не правда ль, недурён он?

БРАНГЕНА
(глядя в ту же сторону)
О ком ты?

ИЗОЛЬДА
Я о кормчем...
Боится мне
в глаза взглянуть,
постыдно взор
отводит прочь...
Ну, что скажешь мне?

БРАНГЕНА
Ты о Тристане
хочешь знать?
Он чудо стран окрестных,
прославлен и велик!
Герой он беспримерный
и доблести оплот!

ИЗОЛЬДА
(насмешливо)
Проделки испугавшись,
бежит он с глаз долой!
Ведь только труп невесты
он королю добыл!..
Тебе неясен мой намёк?
Ну, так спроси его сама,
смеет ли он прийти?
И честь, и долг
вассальный свой
герой трусливый
готов забыть!..
Взор Изольды тебя смущает,
мой рыцарь беспримерный?..
Сам себя знаешь ты!
К гордецу пойди и позови его!
Верный мой слуга,
тотчас должен здесь быть!

БРАНГЕНА
Лишь для поклона
звать я буду?

ИЗОЛЬДА
Пусть страх внушит
моё веленье:
жду вассала
я, Изольда!

(Делает повелительный жест, и Брангена удаляется; она стыдливо пробирается вдоль палубы к корме мимо работающих матросов. Изольда медленно отступает к ложу, не оборачиваясь к нему лицом и следя взглядом за Брангеной. Затем Изольда садится, не сводя глаз с кормы. Курвенал, видя приближающуюся Брангену, дёргает Тристана за одежду.)

КУРВЕНАЛ
Тристан, видишь!
Шлёт посла Изольда.

ТРИСТАН
Что там? Изольда?

(Быстро приходит в себя; подошедшая Брангена кланяется ему.)

Ты от принцессы?
Я с почтеньем
слушать буду;
милый вестник,
жду я слов твоих!

БРАНГЕНА
Тристан, мой рыцарь!
Вас увидеть
хочет наша госпожа.

ТРИСТАН
Скучно ей долго плыть,
но цель близка,
и к вечеру корабль
свой кончит путь...
Что мне Изольда прикажет, –
всё исполнить рад.

БРАНГЕНА
Тогда идите
к ней, Тристан.
Так хочет госпожа.

ТРИСТАН
Там, где в лазурной дымке
я вижу берег дальний,
ждёт невесту
мой король,
и скоро час настанет -
невесту повезу я;
этой честью
я горжусь.

БРАНГЕНА
Не забывайте,
рыцарь мой:
здесь Изольда –
госпожа,
и ей служить
должны вы там,
где она вас ждёт.

ТРИСТАН
На всяком месте,
где стою,
служу я верно ей,
прекрасной госпоже...
Если же руль мой
брошу я, –
могу ль направить корабль
к желанным берегам.

БРАНГЕНА
Рыцарь, напрасно
глумитесь вы!
Иль неясны
мои слова?
Но мне был дан приказ,
так надо мне сказать вам:
“Пусть страх внушит
моё веленье.
Жду вассала
я, Изольда!”

КУРВЕНАЛ
(к Тристану)
Позвольте мне ей ответить.

ТРИСТАН
(спокойно)
Но что сказать
можешь ты?

КУРВЕНАЛ
Пусть передаёт Изольде:
“Кто блеск венца,
Корнуолла трон,
ирландке в дар поднёс,
кто сам теперь
её дарит,
тот ей уже не слуга.
Властитель он,
храбрый Тристан!”
Вот мой ответ!
Пусть злятся
хоть все Изольды мира.

(Тристан жестами старается унять его; Брангена в негодовании отворачивается и нерешительно идёт назад, а Курвенал очень громко поёт ей вслед.)

“Как плыл Морольд
по морю к нам,
хотел с Корнуолла дани;
но остров есть
в пустыне вод,
и там теперь зарыт он!
Домой пошла
лишь голова,
как дань врагу
от Англии!
Эх! Молодец Тристан!
Дань умеет платить!”

(Курвенал, которого Тристан разбранил и прогнал, спускается в трюм. Ошеломлённая Брангена возвращается к Изольде и задвигает занавеси. Снаружи слышны голоса всего экипажа, который подхватил конец песни.)

мужчины
Домой пошла
лишь голова,
как дань врагу
от Англии!
Эх, молодец Тристан!
Дань умеет платить!

(Изольда и Брангена одни. Все занавеси снова спущены. Изольда встаёт с выражением отчаяния и бешенства на лице. Брангена бросается к её ногам.)

БРАНГЕНА
Ах, как тяжко!
Как обидно!

(Изольда, готовая вспыхнуть страшным гневом, быстро овладевает собой.)

ИЗОЛЬДА
Но что сказал он?
Всё точно знать хочу.

БРАНГЕНА
Не спрашивай!

ИЗОЛЬДА
Смело всё скажи!

БРАНГЕНА
В словах учтивых
был отказ.

ИЗОЛЬДА
Но слышал он
приказ мой?

БРАНГЕНА
К тебе сюда его звала;
“Везде, везде, –
ответил он, –
служу я верно ей,
прекрасной госпоже,
если же руль мой
брошу я,
могу ль направить корабль
к желанным берегам”.

ИЗОЛЬДА
Могу ль направить корабль
к желанным берегам.
Чтоб тотчас сюзерену
ирландский приз отдать!

БРАНГЕНА
Передала я точно
ему твои слова,
но Курвенал, слуга его...

ИЗОЛЬДА
Ах, песнь его
слыхала я
слишком хорошо.
Узнала ты мой позор,
узнай же, кто был виной!..
Смеясь, они поют мне песни;
я им могу ответить!
Однажды плыл
убогий чёлн
к ирландским берегам,
а в нём лежал
больной герой,
насмерть он ранен был.
Моих лекарств
он силу знал;
живой мазью и соком трав
Изольда стала рану,
как верный друг, лечить.
“Тантрисом” лукаво
себя он назвал,
Тристана я в нём
узнала вскоре.
В мече больного гостя
раз зазубрину нашла я:
к ней подошёл осколок стали,
что в той посылке
злой постыдной, –
в Морольда голове –
мной прежде найден был!
Могла ль сдержать я
сердца крик?..
Я с мечом в руке
стою пред ним,
хочу ему, убийце,
отмстить за смерть Морольда!
Страдалец с ложа
вдруг взглянул,
но не на меч
он кинул взор.
Взглянул мне
прямо в очи,
сжал мне сердце
тот взгляд, полный мук...
И меч я уронила!
И вновь врага
усердно лечила,
чтоб, исцелённый,
он мог домой вернуться, –
чтобы взором взор
не смущал мой.

БРАНГЕНА
О чудо!
Что ж я-то смотрела!
Больной, кого лечили мы?..

ИЗОЛЬДА
Ему только что пели:
“Эх, молодец Тристан!”
Вот он наш
печальный Гость!
Давал он с жаром клятвы,
что будет век мне предан!
Так знай, как герой
может лгать!
Кто Тантрисом жалким
был мной отпущен,
Тристаном смело
вновь пришёл;
большой корабль
привёз его.
С жаром гордым,
представ предо мной,
руки моей просил он
для дяди короля!
Будь жив Морольд мой, –
кто смел бы тогда
такой предложить позор нам?
Князь вассальный, –
и вдруг к короне ирландской
руку простёр он!
Ах, горе мне!
Мой позор был тайно
создан мной самой!
Больному отмстить
я не решилась;
вздрогнув, меч упал мой,
и пленник мной владеет!

БРАНГЕНА
Клялись всё:
дружбу, верность
и мир хранить навеки.
Был праздник в тот день у нас!
Могла ли я знать,
что ты в такой беде?

ИЗОЛЬДА
Ах, все ослепли!
Все робели!
Как рабы, дрожали молча!
Тристан открыл хвастливо всё,
что так скрывала я!
Моим молчанием он спасён,
от мести я стерегла его,
в тиши вернула жизнь ему, –
платит мной он за всё!
Победой гордясь своей,
стал меня громко хвалить:
“О, мой король!
Ведь это клад, –
годится в жёны вам!
Ирландку привезу сюда:
как мне не знать дороги к ней?
Могу слетать я в миг один,
Изольда будет вашей!
Люблю я приключенья!”
Будь же ты проклят!
Проклят будь, злодей!
Мщенье! Смерть!
Смерть нам обоим!

БРАНГЕНА
(С бурной нежностью бросается к Изольде.)
Бедняжка! Что ты!
Свет мой! Радость!
Ах, Изольда!
Милый друг мой!

(Постепенно увлекает Изольду на ложе.)

Слушай! Верь мне!
Сядь сюда! Это бред!
Твой гнев напрасен!
В ужасном заблуждении
всё видишь ты превратно!
Тебе за все твои заботы
чем высшим мог воздать он,
как не короной драгоценной!
Он служит верно королю,
но дар оцени благородный его:
своё наследье, не колеблясь,
сложил он у ног Изольды,
своей госпожи прекрасной!

(Изольда отворачивается.)

Сосватав Марка
тебе в мужья,
ужели он тебя унизил?
Ведь Марк – супруг достойный.
Он знатен, добр
и чист душой.
Кто может сравниться
властью с ним?
Если сам Тристан
ему так предан,
кто Марку
не рад быть другом?
Супруге даст он счастье!

ИЗОЛЬДА
(неподвижно глядя перед собой)
Без любви героя образ
всегда так близко видеть...
Лишь муки сулит мне это!

БРАНГЕНА
Зачем лукавишь?
Без любви?

(С льстивыми ласками приближается к Изольде.)

Ах, кто может
чар твоих избегнуть?
Кто Изольду видел
и Изольдой не был
совсем пленён?
Но если избранник
холоден был,
если б чуждался
он тебя,
могла б легко я
искру зажечь в нём,
и свяжет любовь его!..

(таинственно и доверительно)

Мудрость родимой
знаешь ты?
Всё ведь предвидит
мать твоя:
без подруги в край чужой
не отпустила тебя...

ИЗОЛЬДА
(мрачно)
Она мудра...
Я помню всё...
Привет мой вам,
дары её:
мщенье злому врагу,
сердцу покой в страданье!
Тот ларчик дай сюда!

БРАНГЕНА
Хранит надежду он...

(Приносит маленький золотой ларец, открывает его и показывает содержимое.)

Здесь мама сама
сложила флаконы
чудных зелий:
для ран и болей
вот бальзам,
вот против ядов
злых питьё...
(Вынимает один флакон.)
Но лучший сок,
смотри, вот он.

ИЗОЛЬДА
Нет, нет!
Я знаю лучшее,
себе флакон
отметила я.
(Схватывает другой флакон и показывает его.)
Вот то,
что надо мне!

(Встаёт с ложа и с возрастающим ужасом внимает крикам матросов.)

БРАНГЕНА
Смертельный яд!

(Отступает в испуге.)

Матросы
(снаружи)
Ге! Ге! Ге!
На мачту флаг и парус ставь!

ИЗОЛЬДА
Как быстро мы плывём.
Горе! Близко земля!

(Курвенал, распахнув занавес, врывается.)

КУРВЕНАЛ
Пора! Проворней!
Просим вас!
Бодро, живо
сборы кончайте свои.
А вам, Изольда,
славный рыцарь Тристан
так сказать велел:
“Сигнал на мачте поднят,
высоко реет наш флаг!
И в замке королевском
все видят наш корабль!”
Вот он и просит
вас не мешкать,
к прибытью приготовьтесь,
чтоб мог он вас представить!

ИЗОЛЬДА
(Выслушав это известие с содроганием, говорит с достоинством.)
Тристану мой поклон снеси,
но вот что я отвечу:
я не пойду с ним рядом
навстречу славному Марку;
руки не могу Тристану дать,
пока он свой тяжёлый грех
не смоет предо мной.
Пусть ищет мира он!

(Курвенал делает вызывающий жест.)

Запомни всё
и точен будь;
нет, я не приготовлю
одежды королевской.
(успокаиваясь)
О, нет, не пойду с ним рядом
навстречу славному Марку,
пока он прощенья
не попросит,
как долг и честь
ему велят,
пока тяжёлый грех
не будет мной прощён.

КУРВЕНАЛ
Точно всё скажу ему!
Он сам даст вам ответ.

(Быстро уходит. Изольда бросается к Брангене и горячо её обнимает.)

ИЗОЛЬДА
Ну, прощай, Брангена!
Мир весь, прощай.
Дому родному поклон мой!

БРАНГЕНА
Зачем прощанье?
Хочешь бежать?
Куда скроюсь с тобою?

(Изольда быстро овладевает собой.)

ИЗОЛЬДА
Ах, никуда.
Здесь, здесь вот
ждать я буду Тристана!
А ты исполни мой приказ:
готовь скорей мне питьё!
Флакон знаешь ты мой.

БРАНГЕНА
Напиток твой?

ИЗОЛЬДА
(вынимая из ларчика флакон)
Да, вот он!
Им наполни
кубок золотой...
Налей всё до краёв!

БРАНГЕНА
(С ужасом вынимает из её рук флакон.)
Может ли быть?

ИЗОЛЬДА
Будь мне верна!

БРАНГЕНА
Кто будет пить?

ИЗОЛЬДА
Кто обманул!

БРАНГЕНА
Рыцарь?

ИЗОЛЬДА
Оба мы выпьем!

БРАНГЕНА
(бросаясь к ногам Изольды)
О ужас!
Сжалься над бедной!

ИЗОЛЬДА
(очень горячо)
Сжалься и ты!
Другом мне будь!
Мудрость родимой
знаешь ты?
Всё ведь предвидит
мать моя!
Без подруги в край чужой
не отпустила меня!
Для ран она
дала бальзамы,
и против ядов
злых питьё...
Для бездны мук,
для моря слёз.
Смерть нам дала она!
И смерть шлет её привет.

БРАНГЕНА
(обессилев)
О скорбь и страх!

ИЗОЛЬДА
Исполнишь приказ?

БРАНГЕНА
О море слёз!

ИЗОЛЬДА
Друг ли ты мне?

БРАНГЕНА
Питьё?

КУРВЕНАЛ
(входя)
Тристан здесь.

(Брангена встаёт в страхе и смущении. Изольда делает невероятные усилия, чтоб овладеть собой.)

ИЗОЛЬДА
Проси же.
Пусть Тристан войдет.

(Курвенал снова уходит. Брангена в полном изнеможении удаляется в глубину сцены. Изольда, овладев собой, медленно и величественно направляется к ложу: она опирается на его изголовье и смотрит в сторону входа. Тристан входит и почтительно останавливается у порога. Изольда, сильно волнуясь, вглядывается в него.)

ТРИСТАН
Зачем звали
вы меня?

ИЗОЛЬДА
Разве не знал ты,
что мне надо?
Ведь только страх твой
услужить мне
держит тебя вдали?

ТРИСТАН
Чтить вас должен был я.

ИЗОЛЬДА
Ты мало чести
мне оказал:
свой долг забыв,
с презреньем ты отверг
веленье моё!

ТРИСТАН
Лишь долг держал
меня в стороне.

ИЗОЛЬДА
Так я удивляюсь королю,
если твой долг
дерзко не слушать
супруги его.

ТРИСТАН
Нет, у нас принято так:
кто мужу в дом
везёт невесту,
тот держись вдали.

ИЗОЛЬДА
Кто так велит?

ТРИСТАН
Наши нравы!

ИЗОЛЬДА
Тристан мой очень
благонравен…
Но пусть завет он
вспомнит другой:
с врагом примирившись –
друга себе получишь.

ТРИСТАН
А кто мне враг?

ИЗОЛЬДА
Страх свой спроси!
Смерть меж нами легла...

ТРИСТАН
Забыто всё.

ИЗОЛЬДА
Только не мной!

ТРИСТАН
При свете дня
пред войском всем
клялись мы в мире вечном.

ИЗОЛЬДА
Не там, где был
скрыт мой Тантрис,
где болен был Тристан.
Здесь он стоял,
прекрасен, горд...
Но клятвой с ним
я не клялась:
молчать умею давно.
Пред больным
в глубокой тишине,
меч держа, стояла молча я,
нем был язык,
дрогнула рука,
но в чём я однажды
клятву дала,
то в тайне тут повторила,
и клятву свою сдержу я!

ТРИСТАН
Клялись вы в чём?

ИЗОЛЬДА
Мстить за Морольда!

ТРИСТАН
Что он вам?

ИЗОЛЬДА
Смеешь глумиться?
Был со мной обручён
ирландский славный герой;
я оружие святила ему,
он в бой шёл за меня!
Пал мой защитник,
сгибла и честь.
Я в тоске смертельной
клятву дала,
если мстить никто не будет,
я сама на месть отважусь!
Ты был весь
в моих руках,
но жизнь тебе я спасла.
Так знай,
чего хотела я:
лечила рану,
чтобы ты, здоровый,
был сражён снова тем,
кто тебя не уступит мне.
Теперь свой жребий
сам видеть можешь:
если все клялись
в дружбе Тристану,
кто же Морольда вспомнит?..

ТРИСТАН
(мрачно)
Тобой он не забыт...
Так снова меч возьми, –
и пусть не дрогнет рука,
не уронит опять меча!

ИЗОЛЬДА
Король твой был бы
мной обижен;
как стал бы старый Марк сердится,
узнав, что мной убит Тристан,
добывший землю и трон,
вернейший друг его!
Разве плоха
услуга твоя?
Разве так мало
стою я,
что Марк бранить
не будет убийцу,
хотя вечный мир
со мной вручил ему сват?
Меч убери!
Он взят был мной,
когда мне грудь
пламя мщенья жгло,
а твой огненный взор
меня пытал:
буду ль я Марку в жёны годна?
И меч тогда упал твой...
Нет, – кубок мира выпьем!

(Даёт знак Брангене. Та содрогается, колеблется и медлит. Изольда торопит её жестами. Брангена принимается за приготовление питья.)

матросы
(снаружи)
На марсе всё убрать скорей.

ТРИСТАН
(очнувшись от угрюмой задумчивости)
Ах, где мы?

ИЗОЛЬДА
Близ конца!
Рыцарь, я жду ответа;
что можешь ты сказать мне?

ТРИСТАН
(мрачно)
В молчанье мой
ответ молчанью:
знаю тайну твою,
мою же ты не поймёшь!

ИЗОЛЬДА
В твоём молчанье
хитрость ясна.
Хочешь мира или нет?

матросы
(снаружи)
Ге! Ге!

(Брангена, подгоняемая нетерпеливыми жестами Изольды, подаёт ей наполненный кубок.)

ИЗОЛЬДА
(Подходит с кубком к Тристану, пристально смотрящему ей в глаза.)
Ты слышишь крик?
Настал конец!
И будем мы скоро...
у Марка в доме.
Представив меня,
рад будешь ты
речь держать такую:
“О, мой король!
Видишь её?
Жены нежнее
не найдёшь!
Я убил её жениха
и послал его голову ей.
Она же лечила
рану мне,
меча Морольда след.
Больной, я был
в её руках, –
но жизнью я обязан ей!
Своей страны
позор и стыд
она взяла с собой,
чтоб быть женой твоей!
И вот, в награду за добро,
сладкий напиток выпил я;
вручённый ею, он
смывает всякий грех!

Матросы
(снаружи)
Брось канат. Якорь сдай!

ТРИСТАН
(в диком порыве)
Якорь в воду!
В пучину и руль!
Пусть ветер рвёт паруса!

(Вырывает кубок из рук Изольды.)

Знаю Изольды
тайный дар
и помню мощь
волшебных трав!
Вернул мне жизнь
её бальзам,
– и чашу я возьму,
чтоб быть совсем здоровым!
В ответ теперь
скажу тебе
я клятву искупленья:
честь Тристана –
верность, долг!
Враг Тристана –
смелый дух!
Грёзы сердца!
Сон предчувствий!
Вечной скорби
здесь конец.
Забвенья дивный сок,
без страха пью тебя.

(Подносит кубок к губам и пьёт.)

ИЗОЛЬДА
Обман и тут?
Мне оставь же.
(Отнимает у него кубок.)
Предатель!
Я пью с тобой!

(Пьёт, затем она отбрасывает чашу. Оба в сильном возбуждении твёрдо и непоколебимо смотрят друг другу в глаза, в которых гордое презренье к смерти вскоре сменяется огнём любви. Они содрогаются и судорожно хватаются за сердце, потом проводят рукой по голове. Вслед за тем они снова ищут друг друга глазами, смущённо опускают их и опять с возрастающим томлением встречаются взорами.)

ИЗОЛЬДА
Тристан!

ТРИСТАН
Изольда!

ИЗОЛЬДА
(припадая к его груди)
Друг вероломный!

ТРИСТАН
Счастье моё!

(Они пребывают в немом объятии.)

мужчины
(снаружи)
Славен король наш Марк!

(Брангена стоит, смущённо отвернувшись, прижимаясь к борту корабля; потом оглядывается, видит обнявшуюся чету и, ломая в отчаянии руки, бросается на авансцену.)

БРАНГЕНА
Горе! Горе им!
Тьма грядущих
вечных мук
за смерти миг!
Ах, безумной
дружбы обман
цвет ужасный даёт!

(Тристан и Изольда перестают обнимать друг друга.)

ТРИСТАН
(в замешательстве)
Что снилось мне
о чести Тристана?

ИЗОЛЬДА
Что снилось мне
о стыде Изольды?

ТРИСТАН
Я ли утратил?

ИЗОЛЬДА
Ты ли отвергнул?

ТРИСТАН
Чар непонятных
хитрый обман.

ИЗОЛЬДА
Гнева слепого
бред пустой!

ТРИСТАН
Изольда!

ИЗОЛЬДА
Тристан!

ТРИСТАН
Радость моя!

ИЗОЛЬДА
Милый ты мой!

ТРИСТАН И ИЗОЛЬДА
Как волны счастья
сердце возносят!
О, как все чувства
сладко трепещут!
В неге, в истоме
страсть расцветает,
сердце пылает
жгучей любовью!
Радость в груди!
Смех и восторг!

ИЗОЛЬДА
Вне мира скорби
ты мне достался!

ТРИСТАН
Изольда мне досталась!
Изольда!

ИЗОЛЬДА
Ты мне достался!
Мир прекрасный,
ты – мой высший
дар любви!

ТРИСТАН
Ты – мой мир,
жизнь моя,
высший дар любви!

(Занавеси широко раздвигаются. По всей палубе толпятся рыцари и матросы: ликуя, они посылают приветственный жесты в сторону берега. Вблизи вырисовывается прибрежный утёс, увенчанный замком.)

БРАНГЕНА
(к женщинам, по её знаку поднимающимся из трюма)
Живо порфиру, регалии!

(Тристан и Изольда смотрят друг на друга, не давая себе отчёта в происходящем; Брангена бросается к Изольде.)

Горе тебе!
Вспомни, где мы!

(Надевает на Изольду порфиру; та безучастна.)

мужчины
Славен! Славен!
Славен будь,
король наш Марк!
Славен будь,
король Марк!
Марк! Будь славен!

КУРВЕНАЛ
(весело подходя к Тристану)
Будь счастлив,
славный герой!

Мужчины
Марку привет наш!

КУРВЕНАЛ
Сюда с блестящей свитой
Марк король
в челне к нам едет!
Весело он глядит, –
видно, невесте рад!

ТРИСТАН
(в смущении поднимая глаза)
Кто там?

КУРВЕНАЛ
Король твой!

ТРИСТАН
Мой король здесь?

(Курвенал показывает ему.)

мужчины
(махая шляпами)
Славен король наш Марк!
Славен будь, король!

(Тристан в смятении смотрит в сторону берега.)

ИЗОЛЬДА
(в полном замешательстве)
Что там, Брангена?
Кто кричит!

БРАНГЕНА
Изольда! Друг мой!
Хоть тут сдержись!

ИЗОЛЬДА
Живу я? Где я?
Ах! То питьё?

БРАНГЕНА
(в отчаянии)
Любовный сок!

ИЗОЛЬДА
(С ужасом смотрит на Тристана.)
Милый!

ТРИСТАН
Друг нежный!

ИЗОЛЬДА
Жить должна ли?

(Падает без чувств к нему на грудь.)

БРАНГЕНА
(к женщинам)
К нам скорее!

ТРИСТАН
О, злой обман блаженства!
О, миг коварный счастья!

мужчины
Славен Марк!

(Некоторые спустились за борт; другие спустили трап. Судя по позам и движениям, – те, кого ждут, сейчас появятся.)

Тристан и Изольда. Перевод Коломийцова. Акт II

Опера:

Тристан и Изольда

РИХАРД ВАГНЕР

ТРИСТАН И ИЗОЛЬДА
Опера в трёх действиях

Либретто Р. Вагнера
Перевод Виктора Коломийцова

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

(Светлая, прекрасная летняя ночь. Парк с высокими деревьями перед покоями Изольды, которые видны в одной из кулис; к покоям ведут ступеньки. У открытой двери водружён горящий факел. Слышны фанфары охотничьих рогов. Брангена, стоя на ступеньках крыльца, прислушиваясь к постепенно замирающим звукам охоты, боязливо оглядывается на выходящую из покоев Изольду. Изольда приближается к Брангене; она очень взволнована.)

ИЗОЛЬДА
Слышно ли их?
Нет... замер шум вдали...

БРАНГЕНА
(прислушиваясь)
Близки ещё...
Ясно звук летит.

ИЗОЛЬДА
(прислушиваясь)
Ревностный страх
затмил твой слух!
Ведь это робкий
шелест листвы...
Играет с ней ветерок!

БРАНГЕНА
Тебя туманит
страсти жар:
слышишь грёзы ты свои!

(прислушиваясь)

А я слышу звук рогов.

ИЗОЛЬДА
(прислушиваясь)
Умчался вдаль
шумный звук...
Журчит ручей
сладко и нежно,
плещет тихо волна...
Ничто её не заглушает!
Чарует мой слух
ручей кроткой лаской...
Меня ждёт друг
в молчанье ночном!
Ты же, звуков
боясь угасших,
хочешь, чтоб он томился?

БРАНГЕНА
Тебя ждёт друг,
но берегись ты:
за ним следит
враг во тьме!
Ты ведь ослепла,
но не думай,
что все ослепли кругом!..
Когда на корабле
Тристан дрожащей рукой
привёл тебя, смерти бледнее,
Марку, королю, –
когда всех смутил
твой расстроенный вид,
а добрый старец,
сам в тревоге, скорбел,
что далёкий путь
так бедняжку утомил,
один был там, заметила я:
не сводил он
взгляд с Тристана
и с хитростью злой
жаждал прочесть
в страстных очах героя
ответ своим догадкам.
Он на тайной страже с тех пор...
Да, в сети ловит вас
коварный друг Мелот!

ИЗОЛЬДА
Он тебе страшен?
Как ошиблась ты!
Кто же Тристану
предан, как он?
Если мой друг не со мною,
знай, он у Мелота всегда!

БРАНГЕНА
Ах, то, что ты ценишь,
меня тревожит!
От друга к супругу
Мелот идёт
и сеет семя зла...
Сегодня вдруг
ночную охоту
поспешно он устроил;
но поверь ты мне, –
не лесную дичь
хочет Мелот словить!

ИЗОЛЬДА
Нет, нас любя,
придумал он всё:
нам помощь Мелот даёт!
Иль ставишь в вину
ты верность?
Лучше тебя
служит он мне:
кто счастья двери
нам открыл?
О, не заставь нас
дольше ждать!
Скорее, Брангена!
Дай знак условный!
Ах, погаси последний свет!
Пусть тьмой непроглядной
скроет нас ночь!..
Уж стихли в молчании
и лес, и дом....
Уж сердце томится
в сладкой тоске...
Туши же скорее свет!
Факел тревожный гаси, –
друга впусти ко мне!

БРАНГЕНА
Ах, нет!
Пусть факел не гаснет,
пусть от беды бережёт он!
О, горе!
Горе мне, несчастной!
О, зелье роковое!
Обмануть решилась
я один лишь раз тебя!
Могла ль послушной быть?
Ты ведь вызвала смерть!
Но твой позор
и бесчестье твоё –
мой грех; я сама
в том виновата.

ИЗОЛЬДА
Твой грех? Смеёшься ты!..
Богиню вспомни Любви,
силу её чудес!
Кто мог бы с ней
в борьбу вступить?
Во всей вселенной
царит она!
Жизнь и смерть
подвластны ей!
Ткань плетёт
из счастья и горя,
все страсти
будит она!
Я смертных врат
дерзкой коснулась рукой...
Но вот Любовь
закрыла крепко их,
и в плен добычу
смерти взяла,
чтоб всё вершить
рукой своей!
Пусть же решает,
пусть направляет!
Всюду за нею следом пойду я!
Да, мной пусть владеет, –
во всём ей послушна буду!

БРАНГЕНА
Ах, если питьё
коварно в тебе
рассудка свет
тьмой покрыло,
если напрасны
все увещанья –
молю тебя:
сегодня только
сохрани верный огонь!
Лишь эту ночь
ты факел наш не гаси!

ИЗОЛЬДА
Та, кто в грудь мою
вдохнула страсть
и в сердце мне
огонь зажгла,
кто светлым днём
горит в душе,
теперь велит:
да будет Ночь!
Любовь пусть ярко вспыхнет!

(Бежит к факелу.)

Где был твой свет ревнивый!

(Снимает факел с двери.)

Наверх ступай!
И стражем стой!
А факел, хотя б с ним
погасла жизнь, –
смело и с весельем я тушу!

(Бросает факел на землю; он постепенно гаснет. Брангена в сильном беспокойстве. Она направляется в глубину сцены, чтоб по наружной лестнице подняться на зубчатую стену и медленно исчезнуть. Изольда прислушивается и боязливо вглядывается в аллею. Побуждаемая страстью, она подходит ближе и смелее всматривается в темноту. Она машет платком – редко, чаще и наконец – со страстным нетерпением. Она обрадована – вдалеке показался её друг. Она старается стать как можно выше, чтоб лучше разглядеть его, спешит назад к крыльцу и с его верхней ступеньки приветствует идущего, затем бросается к нему навстречу.)

ТРИСТАН
(вбегая)
Изольда!

ИЗОЛЬДА
Тристан!

ТРИСТАН И ИЗОЛЬДА
Друг милый!

ИЗОЛЬДА
Мой ли ты?

ТРИСТАН
Вновь ли моя ты?

ИЗОЛЬДА
Смею ль обнять я?

ТРИСТАН
Верить могу ли?

ИЗОЛЬДА
Снова вместе!

ТРИСТАН
К сердцу прижмись!

ИЗОЛЬДА
Ты ли со мною?

ТРИСТАН
Вижу тебя ли?

ИЗОЛЬДА
Очи твои ли?

ТРИСТАН
Твой ли голос?

ИЗОЛЬДА
Руки твои?

ТРИСТАН
Сердце твоё?

ИЗОЛЬДА
Я здесь? И ты?

ТРИСТАН
Я здесь?

ИЗОЛЬДА
Правда ли всё?

ТРИСТАН
То не обман?

ИЗОЛЬДА
Это не сон?

ТРИСТАН
Это не сон?

ТРИСТАН И ИЗОЛЬДА
О, радость блаженства!
О, нежный, дивный,
смелый, сладкий,
чудный восторг!

ТРИСТАН
Несравненный!

ИЗОЛЬДА
Безграничный!

ТРИСТАН
Бесконечный!

ИЗОЛЬДА
Вечный!

ТРИСТАН
Вечный!

ИЗОЛЬДА
Неизвестный, новый, тайный!

ТРИСТАН
Беспредельно ввысь летящий!

ИЗОЛЬДА
Всё ликует!

ТРИСТАН
Всё смеётся!

ТРИСТАН И ИЗОЛЬДА
В мир надзвёздный
рвётся сердце!
Здесь мой Тристан! Изольда!

ИЗОЛЬДА
Мой Тристан!

ТРИСТАН
Изольда моя!

ИЗОЛЬДА
Мы одно!

ТРИСТАН
Мы одно!

ИЗОЛЬДА
Вечно!

ТРИСТАН
Вечно!

ИЗОЛЬДА
Мой Тристан! Изольда вечно твоя!

ТРИСТАН
Моя Изольда!

ИЗОЛЬДА
Друг мой милый!

ТРИСТАН
Со мной ты!

ТРИСТАН И ИЗОЛЬДА
Вместе навсегда с тобой!

ИЗОЛЬДА
Как долог был
разлуки час!

ТРИСТАН
В дали такой
и близко так!

ИЗОЛЬДА
О, злобной дали
злые козни!
Без конца
тянулось время!

ТРИСТАН
О, как враждебны
даль и близость!
Близость греет, –
даль терзает!

ИЗОЛЬДА
Ты был во тьме, –
мне свет сиял!

ТРИСТАН
Да, свет! Я видел!
Ах, этот свет!
Как долго он не гас.
Светило дня давно зашло,
но тьму будил
светильник твой:
тревожным знаком
ярко пылал
злой День у порога милой,
меня к ней не пуская...

ИЗОЛЬДА
Но рукой её
создан был мрак!
Не могла Брангена
дух мой смутить:
на Любовь положилась я
и против Дня пошла!

ТРИСТАН
Ты враг наш,
День светлый!
Коварный и злобный,
ты мне ненавистен!
Будь же проклят!
О, если б мог я,
как ты свой светильник,
погасить дневное светило,
источник наших страданий!
Сколько невзгод,
горя и бед
дарит нам свет
жестокий Дня!
Даже во тьме
дивной ночной
он у милой горел,
путь мне грозно закрыв.

ИЗОЛЬДА
У дома милой
огонь пылал,
но прежде друг мой
сам хранил
дерзкий светоч
в сердце гордом:
враг мой – был он тогда!
Не День ли лживый
в нём сиял,
когда явился
он послом,
сосватал Марку меня
и верность смерти обрёк?

ТРИСТАН
О, День! Ты в нём
тонула вся!
Я солнце видел
пред собой!
Тот блеск могучий у меня
Изольду отнимал!
Волшебный луч
ласкал мой взор,
но сердце сжал
тоскою злой:
в сверканье гордом Дня
могла ль ты быть моей?

ИЗОЛЬДА
Твоей была,
избранник мой!
Зачем поверил
злому Дню
и сам свою невесту
ты так безумно предал?

ТРИСТАН
Смутил меня
твой чудный блеск,
почёт, и власть,
и славы шум…
И суетной мечтою
пленён был дух мой смелый!..
Пышный огонь
златых лучей
главу мне ярко озарил,
и солнце Дня,
светило мира, –
дневного счастья
призрак ложный, –
проникло мощно в грудь мою,
до самой сердца глубины…
Стыдливой ночи сон
тайно хранился там:
лелеял в сердце я
полночных грёз кумир…
На дивный образ этот
глаза взглянуть не смели,
но, сияньем Дня облитый,
предстал он мне, сверкая.
И божество моё тогда
открыто начал славить я...
Всему народу я сказал:
она достойна короля!
А День уж зависть стал будить
и ревность разжигать в сердцах.
Моей грозили чести
и славе злые козни…
Кинув вызов всем, – решился я,
чтоб честь оберечь и славу,
отплыть к тебе, Изольда!

ИЗОЛЬДА
О, Дня слепой слуга!
Морочил День обоих нас!
Вместе с тобой и я страдала…
Мне на беду, тебя День лживый
очаровал обманным блеском!
Сердце моё к любви стремилось,
но в нём кипели слёзы злобы!..
Ах, как болела рана
на дне души разбитой!
Образ твой хранился там...
Ты был ужасен мне, –
ты, горячо любимый,
бесценный друг, желанный, –
когда в сиянье Дня
как враг ты мне предстал.
Да, был предатель предо мной,
и я от Дня решила бежать,
тебя в Ночи тьму
с собой увлечь:
сердце мне шептало,
что там – лжи конец,
что туманный призрак там растает...
Чтоб страстью вечной там упиться,
хотела я кубок смерти осушить с тобой!

ТРИСТАН
Из рук твоих
я принял смерть,
понял я тогда тебя, мой друг!
Лишь только дух мой
ясно постиг,
в чём искупленья тайный обет,
тотчас в сумерках нежных
властным сном в меня вселилась Ночь;
мой День тогда исчез…

ИЗОЛЬДА
Увы, ошибся в напитке ты:
снова умчалась далеко Ночь, –
ты отнят у Смерти был
и свету Дня возвращён!

ТРИСТАН
О, сладкий кубок!
Слава ему!
Слава волшебной силе чар!
Дивной Смерти дверь
открылась мне…
Чрез неё созерцать я мог
мою мечту, далёкий мой сон, –
блаженной Ночи край!
Тайно в сердце хранимый образ твой
вдруг потерял обманчивый блеск,
и взор мой просветлённый
правду во тьме увидел.

ИЗОЛЬДА
Но сражённый День
отомстить решил...
Ему помог
проступок твой:
то, что тебе открыл
Ночи мрак, – ты отдать
был должен солнцу Дня,
власти царственной, свету;
чтоб в призрачном блеске пустом
порознь жить тоскливо...
Как снесла я всё?
Как могу сносить?

ТРИСТАН
Нет, великая Ночь
хранит нас!
Обманчивый День,
завистник злобный,
мог ты нас разлучить,
но не обманешь нас вновь!
Твой тщеславный блеск,
сноп роскошных лучей, –
ничто для того,
кто верит в Ночь!
Твой мерцающий свет
и беглые блики
нас уж не слепят!
Кто познал, любя,
смертную Ночь,
кто посвящён был
в тайну её,
тот Дня соблазны, –
славу, честь,
силу и власть, –
весь мир сует
отвергнет не жалея,
как прах земли ничтожный!
Тот среди земных стремлений
грёзой одной жить будет:
он будет звать святую Ночь,
где чистый огонь Любви
правдой вечной горит...

(Нежно увлекает Изольду на скамью, стоящую в стороне среди цветов, и становится перед ней на колени, опустив голову на её руки.)

ИЗОЛЬДА И ТРИСТАН
О Ночь Любви, спустись над нами
и забвенье жизни дай нам.
В лоне мрака нас укрой,
нас у света отними!

ТРИСТАН
Погас теперь последний факел...

ИЗОЛЬДА
Наши мысли, наши страсти...

ТРИСТАН
...все обманы...

ИЗОЛЬДА
…все сомненья...

ТРИСТАН И ИЗОЛЬДА
…всё потонет, всё исчезнет.
Тьмой святой объят,
меркнет мир сует.

ИЗОЛЬДА
Солнца луч
в сердцах наших тает,
кротко светят
звёзды блаженства.

ТРИСТАН
Меня чаруешь ты
негой сладкой,
и манят очи
силой волшебной.

ИЗОЛЬДА
Грудь к груди,
к устам уста.

ТРИСТАН
Две души
в одном дыханье...

ТРИСТАН И ИЗОЛЬДА
Гаснет взор
в немом восторге,
весь мир исчез
в туманной дали.

ИЗОЛЬДА
Там обманул нас
светом День.

ТРИСТАН
Пропал без следа
тот призрак пустой.

ТРИСТАН И ИЗОЛЬДА
В нас самих новый мир:
тихий счастья трепет,
жизнь в любви безгрешной,
мир правды желанной, вечной,
непробудный сон.

(Прильнув друг к другу, погружаются в полное самозабвение.)

БРАНГЕНА
(со стены)
Ночь бежит...
На страже я...
Сон Любви
вам грёзы шлёт...

(громче)

Ах, услышьте
голос той,
кто беду
предвидя вам,
в страхе будит
вас от сна!..
Близок враг!
Он не спит!
Скоро ночь пройдёт!

ИЗОЛЬДА
Прислушайся!
Друг милый!..

ТРИСТАН
Дай умереть мне!

ИЗОЛЬДА
(чуть приподымаясь)
Страж ревнивый!

ТРИСТАН
(по-прежнему откинувшись на скамье)
Пусть не проснусь я!..

ИЗОЛЬДА
Но злой День
тебя разбудит!

ТРИСТАН
(приподымая голову)
Пусть пред Смертью
День отступит.

ИЗОЛЬДА
Дня и Смерти
единенье
может наше
счастье свергнуть.

ТРИСТАН
(выпрямляясь)
Наше счастье?
Наше чувство?
Наш союз любви взаимной?
Иль ударом смерти
может он быть разрушен?

Пусть Смерть сама
сейчас придёт,
чтоб жизнь мою
у тела отнять, –
жизнь, что любви я
с восторгом отдал, –
удары Смерти мощной
самой Любви не коснутся!

(Всё задушевнее прижимаясь головой к Изольде.)

Если умру я в Любви объятьях,
ужели Любовь умрёт со мною?
Ужели погибнет её бессмертье?
Любовь Тристана вечна,
и, ею дыша, –
сам он бессмертен!

ИЗОЛЬДА
Ведь имя нашей Любви:
Тристан и Изольда?
Словечком этим “и”
связан наш союз, союз любви…
Но смерть Тристана
союз тот разорвёт?

ТРИСТАН
О нет! Может Смерть
лишь то порвать, что не даёт
любить мне вечно Изольду,
вечно жить только ею!

ИЗОЛЬДА
Да, пусть словечко “и”
тоже умрёт. Ведь жизнь
Изольды тотчас же прекратится,
когда смерть возьмёт Тристана!

(Тристан торжественно и нежно привлекает Изольду к себе.)

ТРИСТАН
Так примем Смерть мы,
Смерть одну...
Вечно вместе,
без конца,
непробудно и бесстрашно,
в мире снов,
в блаженстве тайном
будем жить мы счастьем
Любви единой вечной!

ИЗОЛЬДА
(глядя на него в экстазе)
Так примем Смерть мы, Смерть одну...

ТРИСТАН
Вечно вместе без конца…

ИЗОЛЬДА
…непробудно…

ТРИСТАН
…и бесстрашно…

ИЗОЛЬДА
…в мире снов…

ТРИСТАН И ИЗОЛЬДА
…в блаженстве тайном будем жить мы
счастьем любви единой, вечной!

(Изольда покорно и беззаветно склоняет голову на грудь Тристана.)

БРАНГЕНА
(со стены)
Близок враг!..
Ночь бежит!
Уж новый день встаёт!..

ТРИСТАН
(с улыбкой наклоняясь к Изольде)
Слышишь, друг мой?

ИЗОЛЬДА
Дай умереть мне...
(Мечтательно глядит на Тристана.)

ТРИСТАН
(серьёзно)
Жить Тристану?

ИЗОЛЬДА
Пусть не проснусь я!

ТРИСТАН
(настойчиво)
День Тристана будит!

ИЗОЛЬДА
(вдохновенно)
Пусть пред Смертью
День отступит.

ТРИСТАН
Мы вызов бросим
угрозам его?

ИЗОЛЬДА
Чтоб от лжи
навеки бежать!

ТРИСТАН
Мерцающий свет
уж нас не страшит.

ИЗОЛЬДА
Вечно да будет Мрак!
(В страстном вдохновении они заключают друг друга в объятия.)

ТРИСТАН И ИЗОЛЬДА
О, вечный Мрак!
Чудный Мрак!
О, Святая Ночь Любви!

ИЗОЛЬДА
Ты нас укрыла...

ТРИСТАН
Ты нас ласкала...

ТРИСТАН И ИЗОЛЬДА
Как можем без страха
проснуться к жизни вновь?
О, дай нам забвенье,
дай нам покой,
страстно желанная
смерть в Любви!
В своих объятьях
нас храни...
Тёплым дыханьем
сон непробудный
нам навей.

ТРИСТАН
Как понять и как измерить
край блаженный...

ТРИСТАН И ИЗОЛЬДА
…где нет солнца,
где нет плача,
нет разлуки!

ИЗОЛЬДА
Без мечтаний...

ТРИСТАН
…в томной неге…

ИЗОЛЬДА
…без тревоги…

ТРИСТАН
...нежной страсти, без страданий ...

ТРИСТАН И ИЗОЛЬДА
…в смерти тая…
…без желаний с тьмой сливаясь…
…без печали……без прощанья
всё вдвоем и одни
в пространстве беспредельном
в дивном сновидении.

ИЗОЛЬДА
Ты – Изольда…

ТРИСТАН
Ты – Тристан…

ИЗОЛЬДА
Больше нет Изольды!

ИЗОЛЬДА
Я – Тристан…

ТРИСТАН
Я – Изольда…

ТРИСТАН
Больше нет Тристана!

ИЗОЛЬДА
Без названий,
нераздельно,
в новых мыслях
в новых чувствах…

ТРИСТАН
Вечно! Вместе!
Бесконечно…

ТРИСТАН И ИЗОЛЬДА
Бесконечно быть вдвоём.
Вечно! Вдвоём, вместе.
Вечна страсти пламенность!

ТРИСТАН
О восторг Любви!

ИЗОЛЬДА
Вечно вместе...

ТРИСТАН
…страстью пламенеть...

ТРИСТАН И ИЗОЛЬДА
О восторг Любви, о восторг Любви, восторг, восторг Любви!

(Брангена испускает пронзительный крик. Тристан и Изольда пребывают в восторженном экстазе. Курвенал вбегает с обнажённым мечом.)

КУРВЕНАЛ
(к Тристану)

Ах, беги! Скройся!

(С ужасом вглядывается в глубину сцены. Король Марк, Мелот и придворные в охотничьих костюмах поспешно направляются из аллеи на авансцену и в ужасе останавливаются перед влюблёнными. Брангена тотчас же спускается со стены и бросается к Изольде, охваченной невольным стыдом, – она прислонилась к скамье, отвернувшись. Тристан инстинктивно прячет Изольду от взоров пришедших, широко раскрыв свой плащ. Долгое время он неподвижно стоит в этой позе, устремив пристальный взгляд на охотников, которые, испытывая противоречивые чувства, в свою очередь, не сводят с него глаз. Утренний рассвет.)

ТРИСТАН
Унылый День в последний раз!

МЕЛОТ
(к Марку)

О мой король,
скажи мне,
прав был я или нет?
Напрасно клялся я
и ставил жизнь в залог?
Теперь преступник уличён,
имя и честь я от позора
спас тебе, король.

МАРК

(глубоко потрясённый, дрожащим голосом)

Верно ли это?
Так ли, друг?
Вот он был
из верных самый верный;
из друзей всех больше
был мне предан:
но герой и верный друг
сердце мне разбил
изменой злой!
Если сам он изменил мне,
если ранен я Тристаном, –
может ли Мелот
рану залечить?

ТРИСТАН
(в судорожном порыве)

О, химеры!
Сны рассвета!
Призраки Дня!
Прочь с глаз моих!

МАРК

(глубоко взволнованный)

Мне... это?
Как? Это ... мне?
А кто же верен?
Тристан ведь обманул!
Где скрылась честь,
краса мужей,
когда её оплот, Тристан,
пал низко так.
Он доблесть взял себе щитом,
куда теперь ушла она?
Мой друг сгубил её:
Тристан мне изменил!

(Тристан медленно потупляет взор, его лицо всё более и более омрачается скорбью.)

Зачем услуги все твои,
зачем почёт и славы блеск,
что Марку добыл ты,
когда почёт, славы блеск
и все услуги без числа
за Марка стыд ты продал?
Иль благодарным не был я?
Ведь все твои дары
и царство всё тебе
в наследство завещал!
Бездетной жена умерла,
но я тебя любил
и не мечтал о браке новом...
Когда же двор и весь народ
просить упорно Марка стали
стране дать королеву,
найти себе супругу, –
ты сам тогда его молил
мечту двора, народа волю
тотчас же исполнить!
Идя против всех,
искал предлогов разных,
я и мысль о браке
долго отклонял,
но ты вдруг, ты
грозить стал навеки покинуть
двор и край, если не будешь
послан сам
твоим королём как сват!
И я тебя послал.
Да, чудную жену
мне добыл подвиг твой!
Кто мог бы ею не плениться?
Кто бы не был горд и счастлив,
если б звал её своею?
О такой жене мечтать не смел я!
На неё был готов молиться,
в красоте её небесной лишь
души отраду видел!
Назло всем врагам,
ты царственный цветок
мне вручил, Тристан!
Но грудь мою, рай в неё вселив,
столь чуткой к страданью сделал ты,
что если тронуть там,
где сердце нежно, открыто, –
боль ужасна и рана неизлечима.
Зачем же в сердце
безжалостно свой меч вонзил ты?
Ядом оружие ты отравил!
Тот яд мне гложет
чувства и мозг!
В груди он тушит
веру в друзей,
в открытом сердце
ревность родит!
И вот я ночью глухой,
тайком слежу друга украдкой,
чтобы чести видеть погибель!
Небом проклятый ад
мной ужель был заслужен?
Тяжкий мой позор
за что достался мне?
Загадка так темна,
таинственна, страшна!
Кто нам решит её?

ТРИСТАН
(поднимая на Марка глаза, полные сострадания)

Король мой!
Ответить не могу я...
Ты никогда
той тайны не узнаешь.

(Оборачивается к Изольде, которая смотрит на него в страстной тоске.)

Тристан в край дальний уходит.
Хочет ли друг уйти с ним?
В чудесном том краю
не светит солнца луч;
волшебной Ночи это край,
откуда мать меня взяла:
она взяла меня из смерти
и свет мне смертью
своей открыла.
Там она свой покой
нашла, родив меня;
царит там вечно тьма,
так колыбель моя...
Туда идёт Тристан,
там будет ждать тебя.
Пойдёшь ли ты,
как верный друг?
Пойдёшь ли ты за мной?

ИЗОЛЬДА
Ты в край чужой однажды
властно взял меня;
с немилым, как верный друг,
шла тогда Изольда...
Теперь меня зовёшь ты
к себе, в страну родную...
Как мне бежать её?
Она объемлет мир!
Где ждёт тебя твой дом,
там жди Изольду ты!
Путь укажи! Как верный друг,
пойду я за тобой!

(Тристан медленно наклоняется к ней и нежно целует в лоб. Мелот приходит в ярость.)

МЕЛОТ
(к Тристану; обнажая меч)

Предатель, прочь!

(к Марку)

Ужель, король,
потерпишь ты этот стыд?

ТРИСТАН
(тоже извлекая меч и быстро оборачиваясь)
Кто жизнь поставит
против жизни?

(Смотрит прямо в глаза Мелоту.)

Вот здесь мой друг!
Меня любил он, как брата;
и честь мою, и славу
считал святыней.
Гордыню вселив в сердце мне,
меня страстно он убеждал
новой прославиться славой,
невесту дяде просватать!
Твой взор, Изольда,
сжёг и его!
Ревнуя, друг предал меня,
как предал я сам короля!

(Нападает на Мелота.)

Бейся, Мелот!

(При первом же выпаде Мелота Тристан бросает меч и, раненный, падает на руки Курвенала. Изольда бросается к Тристану на грудь. Марк удерживает Мелота.)

Тристан и Изольда. Перевод Коломийцова. Акт III

Опера:

Тристан и Изольда

РИХАРД ВАГНЕР

ТРИСТАН И ИЗОЛЬДА
Опера в трёх действиях

Либретто Р. Вагнера

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

(Сад при замке на вершине прибрежного утёса. С одной стороны – высокие замковые постройки, с другой – бруствер, т.е. низкая каменная ограда, с дозорной вышкой посередине. В глубине сцены – ворота замка. Ещё дальше поверх бруствера и сквозь отверстия построек виден широкий морской горизонт. Всё в целом имеет нежилой вид и производит впечатление заброшенности: что-то повреждено, что-то обвалилось и поросло травой. На переднем плане за оградой, под тенью развесистой липы, спит на ложе Тристан, он похож на мертвеца. У его изголовья сидит Курвенал, горестно склонившись над спящим и заботливо прислушиваясь к его дыханию. Снаружи у бруствера показывается Пастух. Он участливо заглядывает внутрь.)

ПАСТУХ
Курвенал! Эй!
Ну, слушай же!
Курвенал!
Спит он ещё?

КУРВЕНАЛ
(Слегка обернувшись к нему, печально качает головой.)
Когда б не спал,
в даль от нас
навсегда душа ушла бы...
Спасти нас может
только врач один...
Я жду его...
Нет корабля?
Не видел ничего?

ПАСТУХ
Я иную песнь
сыграл бы тогда, –
весёлый напев удалой!
Скажи мне правду,
старый друг:
как грех случился с ним?

КУРВЕНАЛ
Брось вопросы!
Что можешь ты понять тут?
Знай, гляди!
Увидишь корабль, –
играй весёлую песнь!

(Пастух поворачивается и, приложив ладонь к глазам, глядит в море.)

ПАСТУХ
Пуст, уныл простор!

(Прикладывает рожок к губам и удаляется, наигрывая свою мелодию.)

ТРИСТАН
(глухо)
Напев старинный...

(Открывает глаза и слегка поворачивает голову.)

Зачем звучит?

КУРВЕНАЛ
(испуганно вскакивая)
Ах!

ТРИСТАН
Где, где я?

КУРВЕНАЛ
О, этот голос!
Голос жизни!
Рыцарь! Друг мой!
Тристан! Мой милый!

ТРИСТАН
(делая усилие)
Но кто здесь?

КУРВЕНАЛ
Жив он! Жив! Воскрес!
Наконец-то к сладкой жизни
мой Тристан вернулся снова!

ТРИСТАН
(слабо)
Курвенал, ты?
Где был я? Ах! Где я?

КУРВЕНАЛ
Где теперь?
На воле, в мирном углу!
Кареоль здесь!
Иль замок предков ты забыл?

ТРИСТАН
Замок предков?

КУРВЕНАЛ
Да, оглянись!

ТРИСТАН
Кто играет?

КУРВЕНАЛ
Напев пастуший
слышишь ты снова:
в долине там
греется наше стадо!

ТРИСТАН
Наше стадо?

КУРВЕНАЛ
Да, конечно!
Всё твоё – двор и дом!
Тебя народ твой не забыл,
хранил, как мог, он дом, и двор,
и всё, что мой герой
своим вассалам
оставил в вечный дар,
когда, сказав прости,
он в край отплыл чужой!

ТРИСТАН
В какой же край?

КУРВЕНАЛ
Ха! Да в Корнуолл!
Чудным геройством
сколько блеска,
счастья и чести
храбрый Тристан
добыл там!

ТРИСТАН
Я в Корнуолле?

КУРВЕНАЛ
Ну нет, в Бретани ты!

ТРИСТАН
Как я попал?

КУРВЕНАЛ
Сюда как попал?
Конечно, не верхом!
Тебя кораблик привёз;
но до него на этих руках
я снёс тебя,
без труда снёс,
я ведь широк в плечах!
И вот ты у себя, в родном краю!
В отчизне ты, в своём гнезде!
Твои здесь лес и поле!
В лучах родного солнца
здесь смерть тебя не тронет!
Здоров ты будешь снова!

(Прижимается к груди Тристана.)

ТРИСТАН
Так ли, друг?
Нет, тут иное...
Но я сказать не в силах...
Где сон исчез – я чужой;
но где я грезил –
тот край ты знать не можешь!
Людей я не видал,
не видел я и солнца,
но что видал, –
о том сказать не в силах....
Я был, где вёчно дух витал мой,
куда навек иду:
в далёком царстве
Тьмы ночной...
Одно знанье там дано нам:
дивно вечный сон забвенья!
Как мог я вновь проснуться?
Земная жажда, – это ты опять
меня на свет дневной толкнула?
Одно, что мне осталось, –
любви пламенной чувство, –
из мрака чудной Смерти гонит
меня к светилу,
чей яркий луч, чей блеск –
злато ещё Изольде лжёт!

(Курвенал, объятый ужасом, закрывает лицо руками. Тристан медленно приподымается всё выше и выше.)

Изольда моя,
ты в царстве солнца!
Ты всё ещё
в дневном мерцанье!
О, желанье! О, мученье!
О, как жажду друга видеть!
Слышал я, как шумно вдруг
Смерти дверь
за мной замкнулась...
Вновь теперь она открыта!
Её отверзли Солнца лучи, –
и я, раскрыв глаза,
из Ночи опять всплываю!
Взор мой ищет образ милый...
Ах, найти бы и навеки
в нём растаять, в нём исчезнуть, –
вот мечта моя!
Бледный, страшный,
он растёт,
дикий натиск злого Дня!
Ложно яркий Солнца блеск
грёзой лживой
будит мой мозг!
Проклятый свет!
Проклятый День!
Мучишь вечно ты меня!
Вечно факел тот не гаснет,
даже ночью нам грозит он!
Ах! Изольда!
Милый друг мой!
Сжалься! Скажи, когда
ты его потушишь
и возвестишь мне счастье?
Когда ж погаснет свет?

(В изнеможении тихо откидывается назад.)

Ночь скоро ль в дом войдёт?

КУРВЕНАЛ
(оправляясь от уныния)
Любя тебя, я враг ей был;
теперь с тобою о ней мечтаю.
Мне ты поверь:
сегодня будет здесь она!
Могу подать надежду,
в живых бы только нашлась.

ТРИСТАН
(очень слабым голосом)

Огонь ещё горит,
в долгу ещё не Ночь...
Жива Изольда и ждёт:
зов слышал я в Ночи!

КУРВЕНАЛ
Если так,
то будь спокоен, рыцарь!
Брани меня ты в другой раз,
но только не сегодня.
Как труп, ты упал в тот
День, когда Мелот безбожный
рану нанёс тебе.
Для страшной раны
где лекарство?
И мне, невежде, мысль пришла,
кто спас однажды жизнь тебе, –
сумеет вновь искусно
закрыть и эту рану.
Тот лучший врач
мной найден был;
и в Корнуолл отплыл
мой гонец, – надёжный друг:
здесь должен быть вместе с Изольдой он!

ТРИСТАН
(вне себя)
Изольда здесь!
Изольда близко!
(превозмогает слабость)
О, верность!
Друга, брата верность!

(Привлекает Курвенала к себе и обнимает его.)

Мой Курвенал,
товарищ милый!
За верность без завета
чем могу воздать я?
Ты был моим щитом в бою,
делил со мной беду и счастье ты!
Кто был мне враг, –
тот твой был враг;
кто был мне мил, –
тот друг твой был!
Пока я верно Марку служил,
ты предан ему был как мне!
Но добрый Марк мной обманут был,
в тот же час изменил и ты!
Всю жизнь свою отдал ты мне!
Всем сердцем ты мне состраждешь,
но чем я стражду, –
ты всё же не знаешь.
Тоскливая жажда жжёт меня,
ужасное пламя сушит мне грудь!
Если б узнал ты,
если бы понял, –
не здесь бы ты оставался,
на вышку ты поспешил бы!
Мечтою жадной вдаль улетая,
туда ты зорко глядел бы,
где парус милый белеет,
быстрее ветра к нам стремится,
где Любви огнём сгорая,
плывёт ко мне Изольда!
Вот он! Вот он, желанный корабль!
Смотри, уж флаг на мачту взлетел!
Корабль! Корабль!
Заденет он риф! Видишь его?

(страстно)

Курвенал, видишь корабль?

(Курвенал медлит на месте, боясь отойти от Тристана; тот молча и напряжённо смотрит на него. В это время раздаётся жалобный напев пастуха.)

КУРВЕНАЛ
(уныло)
Нет, не видать пока!..

(Тристан, успокаиваясь, прислушивается к мелодии.)

ТРИСТАН
Как мне понять тебя,
напев старинный, строгий,
твою печаль и скорбь?
Ты сыну пел про смерть отца,
в вечерний тихий час дрожа уныло...
Ещё грустней во мгле рассвета, –
в час, когда скончалась мать, ты пел...
Отец погиб давно,
я сам дал смерть родной...
С тоскою страстной
песня слёз
несла им свой немолчный стон...
В нём тайный мне вопрос звучит:
“Зачем ты свет увидел?
Что рок тебе назначил?
В чём жребий твой?”
Напев старинный сам мне шепчет:
“В томлении угасни!”
Нет, ах, нет! В нём смысл иной:
“Вечно, вечно томись!
Томись и в смерти!
И в смерти нет спасенья!”
И вечный плач жадно зовёт
в немую даль,
молит друга дать мне покой...
Я в челне без чувств лежал:
смертельно ранен в грудь был я;
томно, страстно
песнь рыдала...
А ветер гнал парус мой,
гнал в Ирландский край...
Она закрыла рану мне,
и вновь мечом хотела вскрыть;
но, вздрогнув, выпал меч из длани…
Смертельный яд она дала мне,
и я мечтал совсем исцелиться,
но чары злейшие мной овладели!
Навек лишён я смерти!
И вечной муке предан!..
Питьё! Питьё! О, злое питьё!
Мне и в мозг, и в грудь проникло оно!
Спасенья нет! И смерть ушла!
Кто исцелит тяжкий недуг мой?
Ах, нет нигде покоя мне!
Из тьмы ночной я брошен Дню,
чтоб вечно моим мученьем
взор Солнца мог наслаждаться!
О, этот жгучий солнечный свет!
Как жжёт мне чело раскалённый твой луч!
От этой жаркой, знойной истомы,
ах, нет тенистой, свежей прохлады!
От этих страшных, горестных мук
никакой бальзам не даст мне забытья!..
Безжалостный яд, отравивший меня,
я сам, я сам себе и сварил!
Там скорбь отца, родимой стон!
В потоке вечном слёз Любви,
в веселье и плаче, в счастье и муках
я отыскал напитка отраву!
Всё я смешал, кубок наполнил
и пил до дна безумье блаженства!..
Проклятье злому питью!
Проклятье мне самому.

(Падает без чувств.)

КУРВЕНАЛ
(В ужасе вскакивает.)
Мой рыцарь! Тристан!
Страшные чары!
Слепая страсть! Любви мечта!
Весь мир же ждёт тебя.
Всё себе ты берёшь!
Вот он лежит, прекрасный герой,
кто любил, как никто никогда!
Теперь в жертву он любви отдан весь,
другой жертвы нет такой!

(рыдая)

Умер ли ты? Иль жив ещё?
Гнев твой сгубил тебя.

(Прислушивается к его дыханию.)

О, радость! Нет!
Он дышит, он жив!
Как нежно дрожат уста!

ТРИСТАН
(понемногу приходя в себя)
Корабль? Всё нет его?

КУРВЕНАЛ
Корабль? О да!
Он будет здесь!
Не может он замедлить!

ТРИСТАН
На нём Изольда...
Машет мне...
Сладкий кубок мира пьёт...
Видишь ты? Видишь ли ты теперь?
Лучезарно, гордо, нежно,
друг плывёт в морском просторе!
По светлым волнам, в цветах чудесных,
с лаской к нам спешит Изольда.
Улыбкой покой отрадный шлёт,
бальзам мне везёт, в последний раз...
Ах, Изольда! Изольда! Прекрасна ты!
Мой Курвенал, ты не видишь, нет?
Беги на вышку, слепой чудак!
Что в сиянье ярком вижу, –
всё должен разглядеть ты!
Слышишь меня? Скорей, наверх!
Живо на вышку! Там ли уж ты?
Корабль? Корабль? Её корабль?
Ты должен видеть! Должен видеть!
Корабль? Ах, смотри же!

(Курвенал не отходит от Тристана, всячески старается сдержать его. Вдруг по ту сторону ограды раздаются весёлые звуки пастушьего рожка.)

КУРВЕНАЛ
(радостно вскакивая с места)
О, счастье! Радость!

(Бросается на дозорную вышку и глядит в море.)

Ха! Корабль!
На юг он к нам стремится!

ТРИСТАН
Знал ли я? Прав ли был?
Если она жива, – жив и я!
Только Изольдой
дышит мой мир!
Как может друг покинуть его?!

КУРВЕНАЛ
(ликуя)
Как он бодро мчится,
как мощно парус надут!
Быстрой птицей летит.

ТРИСТАН
А флага не видишь?

КУРВЕНАЛ
Веселья вымпел я вижу!
Радости флаг!

ТРИСТАН
Веселье! В свете Дня я увижу Изольду!
Изольда, ко мне! Видишь её?

КУРВЕНАЛ
Вот скрылся корабль за скалой.

ТРИСТАН
Там страшный риф!.. Гибель грозит!
Там ярость буруна всё разбивает!..
А кормчий? Кто он?

КУРВЕНАЛ
Моряк превосходный!

ТРИСТАН
Изменник он?
Друг Мелота, мой враг?

КУРВЕНАЛ
Верен, как я!

ТРИСТАН
Изменник и ты!
Несчастный! Видишь ли снова?

КУРВЕНАЛ
Увы, нет!

ТРИСТАН
Погибли?

КУРВЕНАЛ
(ликуя)
Хей-ха! Хей-ха-ха-ха!
Прошёл! Прошёл! Мимо прошёл!

ТРИСТАН
Хей-ха-ха-ха! Курвенал!
Верный мой друг!
Всё, чем я владел,
твоим будет нынче!

КУРВЕНАЛ
Уж близко они!

ТРИСТАН
Это она ли?
Видишь Изольду?

КУРВЕНАЛ
Она! Вот машет!

ТРИСТАН
Блаженство моё!

КУРВЕНАЛ
Причалил корабль!
Изольда, ха!
Не стала ждать!
Спрыгнула раньше всех...

ТРИСТАН
Слезай же скорее!
Ах, как ты медлишь!
Туда, туда поспеши.
Мигом ей помоги!

КУРВЕНАЛ
Я сам принесу!
Тотчас вернусь с ней!
Но ты, Тристан,
здесь спокойно лежи!

(Поспешно убегает. Тристан в величайшем возбуждении мечется на ложе.)

ТРИСТАН
О это Солнце! О этот День!
Счастья, блаженства солнечный День!
Бешено кровь будит восторг!
Радость без меры! Бездна веселья!
Здесь лежать и ждать разве могу я?!
Скорее туда, где сердца трепещут!
Гордый Тристан во цвете сил
из смерти к жизни вновь восстал!

(Поднимается во весь рост.)

С кровавою раной
осилил я Морольда, –
с кровавой раной
бегу я теперь к Изольде!

(Срывает повязку, обнажая рану.)

Ну, кровь моя!
Лейся с весельем!

(Соскакивает с ложа и идёт вперед, пошатываясь.)

Та, кто закроет рану навеки,
спешит, как герой, меня исцелить!
Погибни, мир! Я навстречу иду!

(Еле держась на ногах, доходит до середины сцены.)

ИЗОЛЬДА
(за сценой)
Тристан! Любимый!

ТРИСТАН
(в предельном возбуждении)
Как, я слышу свет!
А факел! Злой факел погас!
К ней! Ах, к ней!

(Изольда вбегает, задыхаясь. Тристан, уже не владея собой, шатаясь, бросается к ней навстречу. Посреди сцены они встречаются; она подхватывает его. Тристан в её руках медленно опускается на землю.)

ИЗОЛЬДА
Тристан! Ах!

ТРИСТАН
(глядя на неё потухающим взором)
Изольда...

(Умирает.)

ИЗОЛЬДА
Ах! Здесь я, с тобой,
друг ненаглядный!
Встань, услышь ещё раз меня!
Услышь мой зов!
Твой друг пришёл,
чтоб в Смерти слиться с тобою!
Безмолвны уста?
Если б на час лишь очи открыл ты,
только на час!
Так много дней
в тоске я томилась,
чтоб час единый
вкусить жизнь с тобою!
Зачем у друга Тристан похитил
земного счастья мгновенно вечно
сладкий прощальный час?
Где рана, где?
Дай, исцелю я!
Пусть бодрых, счастливых
Ночь нас примет!
Нет, не от раны,
не от раны кончи жизнь:
мы вместе, обнявшись,
очи смежим навек!
Но сердце уж спит!
Мёртв твой взор!
Вздох не слетает с бледных губ.
Горько стонать осталось той, кто,
о дивном браке мечтая,
спешила море проплыть!
Увы! Как ты жесток!
Лютым изгнаньем друга казнишь!
Ты безучастен к тоске моей?
Даже слезам моим ты не внемлешь?
Ещё раз, ах, взгляни хоть раз!
Друг мой! Надо же!
Он не спит! Мой милый!

(Падает без сознания на труп Тристана. Курвенал возвращается. Безмолвно, в страшном потрясении и неподвижно смотрит он на Тристана. Из глубины сцены вдруг слышится глухой ропот, раздаётся звон оружия. Пастух перелезает через стену и подбегает к Курвеналу.)

ПАСТУХ
(тихо и торопливо)
Курвенал! Эй!
Второй корабль!

КУРВЕНАЛ
(Стремительно бросается к брустверу и смотрит через него, в то время как потрясённый Пастух издали глядит на Тристана и Изольду.)
О, проклятье!

(к Пастуху)

Всех собери!
Марк там и Мелот!
Я их узнал!
Живо, к воротам!
Камни, мечи!

(Вместе с Пастухом бежит к воротам, и оба стараются поспешно заградить их. Вбегает Кормчий.)

КОРМЧИЙ
Близится Марк, ведёт людей!
Погибло всё: сильнее он нас!

КУРВЕНАЛ
Здесь стой, со мной!
Пока я жив, –
никто сюда не войдёт!

БРАНГЕНА
(за сценой)
Изольда! Где ты?

КУРВЕНАЛ
Брангена там?

(к Брангене)
Зачем пришла?

БРАНГЕНА
(за сценой)
Ах, открой скорей!
Где же Изольда?

КУРВЕНАЛ
С врагами и ты?
Горе безбожной.

МЕЛОТ
(за сценой)
Назад, глупец! Нас пропусти!

КУРВЕНАЛ
Давно тебя поджидал я!

(Мелот в сопровождении вооружённых людей показывается у ворот. Курвенал бросается на него и повергает наземь.)

КУРВЕНАЛ
Смерть, гнусный, тебе!

МЕЛОТ
Горе! Тристан!..

(Умирает.)

БРАНГЕНА
(за сценой)
Курвенал! Бешеный!
Ты в заблуждении!

КУРВЕНАЛ
Эй, берегись!

(к Пастуху и Кормчему)

Вы! За мной!
Сбросим их всех!

(Они сражаются.)

МАРК
(за сценой)
Стой, неистовый,
ты обезумел!

КУРВЕНАЛ
Жнёт жатву здесь Смерть!
Ты только Смерть
найдешь здесь, король мой!
Если за ней ты, – входи!

(Король появляется у ворот со свитой. Курвенал нападает на Марка и на его свиту.)

МАРК
Назад! Где разум твой?!

(Брангена, перебравшись через стену, спешит на авансцену.)

БРАНГЕНА
Изольда! Радость!
Здравствуй, друг!
Что вижу! Ах!
Встань же, Изольда!

(Хлопочет возле Изольды. Марк в сопровождении свиты, оттеснив Курвенала и его помощников от ворот, проникает внутрь.)

МАРК
О, страшный бред!..
Тристан! Да где ж ты?

(Курвенал, тяжело раненый, шатаясь, отступает перед Марком на авансцену.)

КУРВЕНАЛ
Лежит он здесь,
со мной рядом.

(Падает у ног Тристана.)

О, Тристан мой! Изольда!

КУРВЕНАЛ
(взяв руку Тристана)

О Тристан... Милый!..
Не сердись, что друг верный вслед идёт.

(Умирает.)

МАРК
Всё погибло!
Всё мертво!
Тристан, герой мой! Сердце моё!
Ты другу снова изменил сегодня?
Ведь он пришёл отдать тебе
долг дружбы высшей!
Проснись же! Проснись же!
От слёз моих проснись ты!

(Склоняется над трупом, рыдая.)
Бесчестно, честнейший друг!

БРАНГЕНА
(Поддерживает Изольду, которая приходит в себя.)
Приди в себя!
Изольда, слушай!
Я грех искупила!
Всю тайну напитка открыла я Марку!
Поспешно отплыл он за тобой, –
думал тотчас же
брак свой расторгнуть
и ваш союз благословить!

МАРК
(к Изольде)
Зачем, Изольда,
не веришь мне?
Когда я постиг всё,
что прежде постичь не мог, –
безмерно рад я был
невинность друга знать!
Тебе вручить сердце героя
летел я вслед на всех парусах!
Но буря несчастий злых
помешала мне мир внести!
Я смерти только помог, –
бедой умножил беду!

БРАНГЕНА
(к Изольде)
Слышишь ты нас?

(Изольда, ничего вокруг себя не замечая, с возрастающим вдохновением смотрит на труп Тристана.)
Изольда! Сжалься,
хоть слово скажи ты нам!

ИЗОЛЬДА
Вот он нежно
улыбнулся...
Тихо взор
открыл прекрасный...
О, взгляните!
Видно вам?
Всё светлее
он сияет,
ввысь летит
в мерцанье звёзд...
Видно вам?
В сердце гордом
сколько жизни!
Полным счастьем
грудь трепещет,
и дыханье,
чуть дрожа,
кротко веет
на устах...
Тише... Смотрите!..
Иль не ясно вам?
Иль одна
должна я слышать
этой песни
чудной звуки, –
плач блаженства,
всё сказавший, –
песню мира,
голос друга,
лаской дивной
вдаль манящий
и меня с собой
вознёсший?
Звуки всюду
плещут, тают...
То зефиров тихих волны?
Или слёзы туч ароматных?
Нарастают сонмы звуков....
Мне вздыхать ли,
или слушать,
упиваться,
вглубь спуститься,
иль с эфиром
слиться сладко?..
В нарастании волн,
в этой песне стихий,
в беспредельном дыханье миров –
растаять,
исчезнуть,
всё забыть...
О, восторг!!!

(Просветлённая, поддерживаемая Брангеной, нежно опускается на труп Тристана и умирает. Окружающие поражены и глубоко растроганы. Марк благословляет трупы.)

Тристан и Изольда: источники сюжета

(вступление и "Легенда" до картинки написаны Monstera)
.
Развалины замка Тинтагель Средневековая легенда о любви юноши Тристана из Леонуа и королевы корнуэльской Изольды Белокурой относится к числу наиболее популярных сюжетов западноевропейской литературы. Возникнув в кельтской народной среде, легенда вызвала затем многочисленные литературные обработки, сначала на валлийском языке, затем на французском, в переработках с которого она вошла во все основные европейские литературы.

Количество, разнообразие и огромный объем источников делают невозможным приведение здесь сколько-нибудь заметной их части. Выборочно с ними можно ознакомиться по ссылками в конце. А здесь просто кратко перескажем и разберём основной костяк сюжета, так или иначе в большинстве источников повторяющийся.

Легенда

Тристан, племянник корнуольского короля Марка, во младенчестве потерял родителей и был воспитан сенешалем. Воспитан тайно, так как его земля была захвачена врагом - но качественно. Тристан - самый образованный и талантливый из всех рыцарей Круглого Стола, он знал много языков, отлично играл в шахматы, изучил "семь главных искусств и семь видов музыки", был прославлен как поэт и музыкант. Наряду с этим, он блестяще владел всеми военными, охотничьими и рыцарскими умениями и входил в тройку самых крутых Рыцарей Круглого Стола.

Подростком он попал в Тинтагель ко двору своего дяди Марка, который привязался к нему, как к сыну. Когда Тристан был посвящен в рыцари, Марк предоставил ему дружину, во главе которой Тристан совершил свой первый подвиг: отомстил за смерть родителей и освободил свою землю от захватчика Моргана. После чего подарил ее воспитавшему его сенешалю и возвратился на службу к Марку. Между прочим, как показали и все последующие приключения, Тристан - еще и самый бескорыстный из рыцарей Круглого Стола, он не ценит плодов своих побед и всегда готов подарить их хорошему человеку.

Вернувшись в Тинтагель, он победил на поединке ирландского рыцаря Морольта, прибывшего за данью. Тело Морольта с застрявшим в голове куском тристанова меча было отправлено в Ирландию вместо дани. Но и сам Тристан был ранен отравленным мечом Морольта. Страдая от незаживающей раны, он попросил положить его в челн без парусов и весел и отдать на волю волн, и взял с собой только арфу. Волны пригнали челн к берегам Ирландии, где игра Тристана на арфе так пленила королевскую дочь Изольду, что она согласилась его лечить. И вылечила, не зная, кто он такой.

Снова вернувшись в Тинтагель, Тристан взялся сосватать королю вражескую принцессу Изольду. Он прибыл в Ирландию уже с дружиной под видом купцов и убил дракона, терроризировавшего город, за каковой подвиг была как раз обещана принцессина рука. И опять он был ранен, и опять Изольда его вылечила. Но в этот раз рыцарь был вооружен, и зазубрина на мече раскрыла его инкогнито. Тем не менее, Изольда не стала мстить за Морольта победителю дракона и заступилась за него перед родителями. Узнав, что Тристан не претендует на руку принцессы сам, а сватает ее за короля, ирландцы согласились отдать Изольду Марку, вместе с заключением мира.

Мать Изольды, заботясь о семейном счастье дочери, поручила ее служанке дать Изольде и Марку на свадьбе любовный напиток. Но Изольда и Тристан случайно выпили этот напиток на корабле по дороге в Тинтагель и больше не могли сопротивляться любви. Изольда стала королевой, но продолжала тайно встречаться с Тристаном. Это недолго оставалось незамеченным при дворе - в конце концов любовники были захвачены с поличным и проговорены Марком к казни. Однако, Тристан умудрился не только сбежать от стражи сам, но и отбить Изольду.

Три года Тристан с Изольдой прожили в лесу Моруа, но в конце концов при посредничестве местного отшельника помирились с королем. Изольда вернулась в семью, а Тристан отправился в изгнание на континент, где многие годы служил разным сюзеренам. В надежде забыть Изольду, он даже женился на сестре одного из них, тоже Изольде по прозвищу Белорукая. Но это не помогло, и Тристан еще несколько раз возвращался в Тинтагель под личиной то купца, то юродивого (заодно зарекомендовав себя, плюс к прочим талантам, еще и блестящим артистом - его не узнавала даже Изольда). Каждый раз отношения с Изольдой возобновлялись до нового кризиса, за которым снова следовала разлука.

Все эти годы Изольда была готова по первому зову все бросить и уехать к Тристану навсегда, но он не звал - мы помним, что он не ценил плоды своих побед и любил процесс больше результата. Но получив в очередном бою смертельную рану, Тристан все-таки подал условный сигнал и вызвал Изольду в надежде, что она опять сможет его вылечить. Он просил посланника возвращаться с Изольдой под белыми парусами, и поднять черные паруса, если она откажется. Этот разговор подслушала его жена, и когда на горизонте показался корабль, из ревности и мести обманула Тристана, сказав, что паруса черные. Тристан в отчаянии умер. Изольда, увидев это, тоже умерла. Их похоронили в соседних могилах, но из могил выросли два кустарника и сплелись ветвями. Конец сказки.

Вагнеру сюжет был знаком, в первую очередь, в обработке соотечественника Готфрида Страсбургского, одной из наиболее полных, эффектных и известных. Эта вариация несколько отличается от кельтских и французских источников в части расстановки политических сил, знакомства главных героев и их мотивации "к ненависти". Композитор, в свою очередь, хотел выжать из истории Готфрида квинтэссенцию. Для этого Вагнер убрал либо объединил большинство второстепенных героев и существенно сократил изложение - в особенности, предысторию Тристана, умещённую в несколько воспоминаний героя в третьем акте. Также в обновлённом сюжете о вечной любви были опущены последующие многолетние приключения любовников из рыцарской саги: их хитрости, схождения-расхождения под влиянием обстоятельств, супружеская жизнь с законными мужьями-жёнами. Вагнеровский миф проповедовал любовь, с одной стороны, подняв героев на небывалую высоту, с другой стороны, дав им с этой высоты ниспровергнуть основу основ всякой морали, самосохранительный инстинкт жизни.

В укороченном варианте истории трагический конфликт усилился. Изольда одна лечит Тристана тайно от всех; вскоре она узнает в раненном пациенте убийцу Морольта, своего жениха - и отказывается от мести: она уже влюблена в пришельца. Тристан тоже. Но оба ещё не готовы принять это. Далее, желая прекратить придворные интриги при дворе Марка и быть ближе к своей принцессе, Тристан берётся сватать ее за короля - что Изольда справедливо расценивает, как предательство. Вагнер еще усиливает напряжение, вводя намеренную путаницу волшебного реквизита в момент решительного объяснения героев. Как общее возмездие за предательство и свои неисполненные "долги чести", Изольда с Тристаном собираются вместе выпить кубок - предположительно с ядом, выданным принцессе матушкой в числе прочих необходимостей. Однако Брангена, страшась смерти любимой госпожи, второпях подменяет напиток на любовный - как будто и так было мало! После такой кульминации для героев, уже психологически переступивших роковую черту, начинается уход в нирвану по-вагнеровски. В первую их встречу Тристан был при смерти, а Изольда хотела мстить смертью за смерть; во вторую они оба готовились умереть в последней вспышке гордыни - смерть всегда была рядом с их любовью, это она сделала её такой пряной и огромной - куда же ещё им идти? Просто как у других людей - прятаться, лицедействовать, дерзать и искать иных поводов к жизни кроме ощутимо главного? Нет, уже невозможно и неинтересно - двое посвятившихся в главную тайну видят иной мир и уходят в него, поправ все законы известного практического общежития.

За это наглое попрание всем известных законов по Вагнеру достаточно проехались современные ему критики. Действительно, красиво и спокойно умереть лишь на одном волевом импульсе своего "хочу" никому ещё не удавалось, а его Изольде вдруг удалось. Её предшественница из рыцарских веков умирала, сражённая ударом, горем из-за смерти возлюбленного. В такое ещё можно было поверить без ущерба для чувства здравого смысла - но просто "уйти в смерть", исполнив перед тем чарующе-прекрасную оду любви, которая в тебе и везде... Не менее удивителен и поступок Тристана, добровольно подставляющегося под меч врага, нисколько не признавая его карающего права и моральной силы - просто потому что "мы так решили, мы решили уйти в свою Ночь Любви". В этом эпизоде Вагнер тоже не заморачивался правдоподобием смерти предшественника, Тристана из легенды. Правда, тут здравому смыслу немного помогает то обстоятельство, что вагнеровскому Тристану уход дался нелегко, его агония и уход оказались долгими и виртуозно мучительными в своей красоте.

Что же в итоге? В итоге новая вагнеровская мифология победила гением музыки, а критики её забыты или, во всяком случае, оставлены для повторения профанам, нечувствительным к силе любви и силе искусства. Идея индивидуального бунта, поиска Вечной Любви за пределами обыденной жизни - категорически противостоящая охранительным догмам христианства, антихристианская, впрочем, и с буддизмом и с пессимизмом не согласующаяся также - оказалась востребованной и современной Вагнеру культурой, и последующими поколениями. Разница с классическим мифом в том, что классические Тристан и Изольда доказывали идею Всепобеждающей Любви постфактум, не ища её, просто живя как живётся; вагнеровские же герои пошли к этой цели сознательно, сформулировав её.

Анализ пиктских хроник и лингвистические данные, а также изучение "Триад" и валлийской "Истории Тристана" указывают на VI век как на время, когда жили прототипы героев легенды. Однако исследователи видят в ней свидетельства более древнего происхождения, например, следы матриархата: Изольда "хочет", а Тристан "сопротивляется". Мотив умыкания королевских жен также основан на древней мифологии кельтов. Жена кельтского короля при обручении символизирует Землю, которой управляет король - таким образом "соблазнение жены" ставит под вопрос его способность осуществлять власть. Схема любовных историй этих персонажей в кельтских преданиях всегда имеет вид треугольника: "старый король - королева - юный претендент", что символизирует природный цикл смены времён года.

Времена меняются, пишутся книги и песни, ставятся фильмы и пьесы - уходящий корнями в дописьменные предания, миф о великой любви Тристана и Изольды живёт и обрастает новыми мотивами. Он не всегда называется именно так, Тристаны и Изольды наших дней уже не королевских родов, атрибуты иерархической власти им не нужны. Они ищут себя в другом - чаще в новом и большинством не одобряемом, - восстают против сегодняшних несправедливостей, меняются чёрно-белыми кожами и иногда искренне полюбляют других Марков и белоруких Изольд. Что из этих модификаций войдёт в стволовой миф, что останется отдельными страницами, что сгинет - пока не известно. Однако вагнеровская версия свою прописку "в стволе" уже получила. В частности, книжке для детей в рамках вполне классического изложения легенды в ХХ веке уже появился мотив "смертельного напитка". Это показательно - традиционный миф благополучно поглотил нововведение Вагнера. Не самое революционное, конечно, на то он и традиционный. Но кто знает - мы ещё слишком недолго живём на этой Земле и создаём свои мифы, чтобы уяснить, что такое Вечная Любовь.

Готфрид Страсбургский "ТРИСТАН И ИЗОЛЬДА"

(пересказ, перевод, комментарий Константина Иванова)

Роман о Тристане и Изольде принадлежит, как мы уже сказали выше, к бретонскому циклу. Вместе с "Парцифалем" роман о Тристане и Изольде является наиболее типичным и наиболее распространенным из рыцарских романов. Это обстоятельство и побуждает нас остановить на нем внимание читателей, посвятив ему отдельный очерк.

Сюжет, послуживший основным материалом для этого романа и занесенный во Францию бретонскими жонглерами, подвергся в последней четверти ХII века переработке известного уже нам трувера Кретьена де Труа. Очень скоро после этого он был занесен в Германию, где и послужил основанием для романа о Тристане и Изольде знаменитого немецкого певца Готфрида Страсбургского. Роман этот был написан около 1210 года, то есть почти в одно время с "Парцифалем" Вольфрама. Настоящий свой очерк мы посвятим изложению романа, написанного Готфридом, так как именно этот роман, по счастливому выражению Каррьера, является полным расцветом живого ростка тристановской легенды.

В стране Пармении жил молодой князь, вполне достойный царственного происхождения. Он был прекрасен собой, верен, смел, кроток и богат. Звали его Ривалином. Ривалин отправился ко двору молодого еще в то время корнуэльского короля Марка, чтобы научиться там куртуазии и рыцарским доблестям. Здесь его радушно встретили и горячо полюбили; полюбили и богатые, и бедные люди, так как он был вполне достоин этого. Полюбила его и прекрасная Бланшефлер, сестра короля Марка, сиявшая при дворе, как сияет звезда на небе. Покинутой родине Ривалина стали грозить враги. Тогда Рнвалин расстался с гостеприимным двором короля Марка, чтобы ехать на защиту своей страны. Бланшефлер последовала за ним, и в Пармении совершилась их свадьба. Но недолго цвело счастье молодой четы. Ривалин был убит в бою, а известие о его смерти, совпавшее с рождением сына у Бланшефлер, погубило молодую мать: рука смерти безжалостно скосила этот чудный белый цветок. Управление страной осталось в руках королевского наместника Руаля ли Фойтенана. Чтобы война не разоряла более страны, Руаль заключил с врагами мир несмотря на его неблагоприятные условия. Он скрыл рождение принца, чтобы в тиши воспитать его для предстоящего ему великого дела - управления государством, Руаль выдает маленького принца за своего сына. Этот маленький принц и есть герой романа - Тристан; его имя, говорящее о печали, должно служить постоянным напоминанием о безвременной кончине его матери, кончине, как мы уже говорили, совпавшей с рождением сына.

Руаль и его жена Флорета горячо любят Тристана, любят его, пожалуй, еще более, чем своих собственных сыновей, и употребляют все старания, чтобы дать ему возможно лучшее воспитание. Первоначальное воспитание дано было Тристану его приемной матерью, Флоретой.

Она его так берегла,
такою бдительной была!
Благодаря такому глазу
он не зашиб ноги ни разу
и никаких не ведал бед.
Ему свершилося семь лет:
слова и всякие движенья
ему понятны, без сомненья.

Его Флорета отдала
Руалю: очередь пришла
мужскую испытать опеку.
Руаль такому человеку
его вручил, который с ним
мог ездить по краям чужим,
чтоб мальчик научился там
их непонятным языкам
и чтоб с особенным вниманьем
он свел знакомство с содержаньем
ученых книг: Тристану тут
пришлось изведать тяжкий труд.

Свободы прежней нет в помине:
пленен заботами он ныне,
что были скрыты от него.
Пору блаженства своего
он пережил, пору расцвета,
когда одну лишь радость света
своей душой он познавал,
когда он жить лишь начинал!

Приведенный нами отрывок достаточно характеризует манеру Готфрида - некоторую расплывчатость, риторичность, привычку высказывать в разных выражениях одну и ту же мысль. Из этого же отрывка мы знакомимся с тем воспитанием, которое считалось в то время лучшим. Оно представляет противоположность воспитанию Парцифаля. Последнего воспитывала его мать для уединения, стараясь удержать своего сына от всякого общения с миром. Тристан, наоборот, воспитывался для света, для светской жизни. Он не только познакомился с иностранными языками, но оказал большие успехи и в занятиях музыкой: он научился играть на различных инструментах и познакомился с различными напевами. Большое внимание ныло обращено при этом и на военные занятия, и на куртуазию. Во всех этих занятиях Тристан проявил блестящие таланты.

Как-то раз пристали к берегу иностранные купцы и выставили на морском 6epeiy привезенные ими товары - оружие, соколов и охотничьи принадлежности всякого рода. Мальчик задумал сделать себе кое-какие покупки. Вдруг он замечает на корабле шахматную доску и предлагает одному из чужеземцев сыграть с ним партию в шахматы. При нем находился на корабле только один гофмейстер. Разбойников - а чужестранцы были именно разбойниками - прельстили способности и красота Тристана, и они решились похитить его, чтобы продать потом в неволю. Мальчик, увлекшись игрой, и не замечает, как корабль снялся с места и вышел в море. Несчастный мальчик очнулся только тогда, когда окончил свою игру. Тут только он понял весь ужас своего положения.

И плакать стал Тристан-бедняга,
За ним приятель Курвенал,
на друга глядя, зарыдал;
Не мог смотреть он безучастно,
Как плакал друг его злосчастный.

И подняли они вдвоем
Ужасный вой над кораблем.
Смутили всех без исключенья
Друзей рыдавших сокрушенья;
Готовы плакать были все,
Кто только был на корабле.

Друзей решили разлучить. Тристанова друга посадили в челнок и пустили последний на произвол судьбы, так как дали Курвеналу только одно весло и небольшой хлебец. Конечно, Тристан стал тосковать еще больше, чем прежде. Его тоска так досадила разбойникам, что они решили отделаться от него.

Добравшись до ближайшего берега, они высадили на нем тоскующего Тристана. Тристан очутился в суровом, негостеприимном месте: здесь были только скалы, как будто нагроможденные одна на другую, да суровое море, которое со страшным грохотом разбивало о них свои волны. Но скоро к Тристану возвратилось его самообладание, и он отправился на разведку. Ему повстречались два пилигрима; с удивлением смотрели они на одиноко блуждающего мальчика, на его богатое одеяние. Вступив в беседу с ними, Тристан скрыл от них свои похождения и выдал себя за охотника. Этот обман казался тем более правдоподобным, что из ближнего леса доносились до собеседников звуки охотничьих рогов и громкий лай собак. Тристан оказался в Корнуэльсе, на языке которого он говорит так же хорошо, как на своем родном. Скоро он встретился и с обществом охотников. Завидев егермейстера, который распоряжался около убитого оленя, он вступил с ним в разговор и изобличил как его, так и его спутников в незнании некоторых охотничьих приемов. Охотники, разрезавшие оленя, последовали его указаниям и примерам и нашли их такими полезными, что сразу же почувствовали невольную симпатию к юному, но сведущему охотнику. Они приняли его в свое общество, и все с торжеством направились к замку, где жил король Корнуэльса Марк. Здесь и поселился Тристан, так как сумел очаровать короля своими способностями, пением и игрой на арфе. Несмотря на то, что Тристану было только четырнадцать лет, король Марк сделал его своим егермейстером. Так неожиданно началась блестящая придворная жизнь Тристана- Все были в восторге от него. При дворе корнуэльского короля Тристан расцвел в прекрасного юношу.

Между тем, пущенному на волю судьбы Курвеналу удалось спастись; вернувшись на родину, он оповестил Руаля о грустной действительности. Тогда верный Руаль пустился в поиски за утерянным Тристаном. Посещая различные страны, он прибыл наконец и в Корнуэльс. Здесь он услышал о молодом оруженосце, пленившем все сердца, и его собственное сердце оживилось надеждой. Дождавшись утра, когда король Марк должен был отправиться в церковь э сопровождении всего двора, Руаль остановился в стороне, чтобы посмотреть, не найдется ли в королевской свите его возлюбленного Тристана. Его ожидание оправдалось: он узнал своего приемного сына в стройном юноше, который шел рядом с королем. Скоро они свиделись, и Тристан представил его королю Марку. Руаль сообщил королю про тайну происхождения Тристана и в доказательство справедливости своих слов показал королю драгоценный перстень. С глубоким волнением признал в нем корнуэльский король вещь своей дорогой сестры Бланшефлер. Так открылось, что юноша приходится королю Марку родным племянником.

Так как сам Марк был бездетным, то объявил своего племянника наследником корнуэльского престола. Сама радость Тристана, также узнавшего тайну, была омрачена грустью: до сих пор он считал Руаля своим родным отцом и теперь должен был отказаться от этого и сознать свое сиротство. Скоро его посвятили в рыцари. Как и всегда, это посвящение сопровождалось торжествами, а по окончании их Тристан отправился вместе с Руалем в Пармению, чтобы наследовать там отцовский престол. Нечего и говорить о радостной его встрече с Флоретой и назваными братьями. Нечего и говорить о восторге народа. Молодой король совершил в довершение всего очень удачный поход против давнишних врагов своей родины и вернул ей независимость. Но вскоре он вручил правление в руки верного Руаля, а сам отправился в Корнуэльс.

Невесело жилось населению Корнуэльса. Оно обязано было платить своему исконному врагу, ирландцам, ужасную дань: жители Корнуэльса должны были посылать в Ирландию красивейших юношей и девушек в количестве тридцати человек, и рабская, тяжелая доля предстояла последним. Это возмутило отважного Тристана, и он вызвал на поединок Морольда, брата ирландского короля, который отправил его в Корнуэльс в качестве своего посла. Победителем остался Тристан. Сраженный им неприятель заявил ему перед своей смертью, что в очень скором времени ему придется искать приюта у королевы ирландской, Изоты. И в самом деле, победитель был ранен отравленным мечом, и ему пришлось волей-неволей отправляться в Ирландию, королева которой славилась своим врачебным искусством. Тристан прибывает в Ирландию под видом арфиста в сопровождении немногих товарищей. Здесь он является при дворе королевы, играет на арфе и поет. И королева, и ее дочь, прекрасная Изольда, внимают с волнением чудному певцу. Королева узнает о его болезни и поселяет его в своем дворце, чтобы исцелить от недуга, который в противном случае мог погубить его. Живя во дворце Изоты, Тристан постоянно проводит свое время в обществе королевы и прекрасной Изольды. Изольда учится у него читать и играть на арфе. У молодых людей зарождается взаимная склонность друг к другу, но Тристан не может оставаться долее в Ирландии: он живет incognito, под вымышленным именем Тантриса, и, конечно, рискует в том отношении, что его настоящая личность может быть легко обнаружена. И королеве, и ее дочери тяжело расставаться с прекрасным юношей; нелегка разлука и Тристану, но она неизбежна.

Благополучно приезжает он в Корнуэльс. Красота Изольды не дает ему покоя и здесь. Он беспрестанно говорит о ней и, кажется, не находит слов для ее восхваления. Все окружающие начинают понимать, что он неравнодушен к ней. Этим-то и хотят воспользоваться его враги - а у него нет недостатка и в таковых, - чтобы нанести ему глубокую сердечную рану, а при случае и повергнуть его в несчастье. Им очень хотелось бы лишить Тристана права наследовать престал Корнуэльса. И вот они начинают осаждать своими соображениями и советами короля Марка. Они говорят ему, что Тристан, соединив под своей властью Пармению и Корнуэльс, всегда будет оказывать предпочтение первому из этих государств. Они советуют королю Марку жениться на Изольде: тогда у него может появиться наследник престола, и Тристан будет естественно устранен от последнего. Долго колеблется Марк, долго не решается последовать совету тристановых недоброжелателей, но они одерживают наконец желанную победу в затеянной ими борьбе. Он открывает свое намерение племяннику и просит его быть сватом в задуманном браке. При этом он говорит ему, что если брак с Изольдой не принесет ему наследника, таковым по-прежнему останется он, его дорогой племянник. Тяжело Тристану исполнять поручение своего дяди. Чуткое сердце подсказывает ему, что поручение дяди принесет для него новое несчастье, а может быть, и смерть.

Тем не менее, он не отказывается от него и отправляется в Ирландию в сопровождении блестящей свиты.

Вы помните, конечно, что Тристан жил в Ирландии под вымышленным именем Тантриса. Теперь он едет в качестве облеченного высоким доверием королевского посла; он должен открыть свое настоящее имя. Уже одно это обстоятельство бросит тень на его прежний образ действия. С другой стороны, ирландцы увидят в нем убийцу Морольда. На это-то обстоятельство и рассчитывали враги Тристана. Наконец, тяжело Тристану сватать своему дяде прекрасную Изольду, так как он уверен в том, что Изольда любит его самого. Несмотря на все трудности своего положения, Тристан замечательно удачно преодолевает их. Население Ирландии вместо ненависти питает к нему благодарность за то, что он умертвил дракона, опустошавшего всю страну. Само поручение он исполняет прекрасно благодаря своему дипломатическому искусству. Снаряжается корабль, на котором должна уехать из своей страны прелестная невеста. Только одну ее не мог удовлетворить Тристан; только она одна ненавидит его, и мы знаем - за что, но она показывает вид, что питает ненависть к Тристану за убиение ее дядя, Морольда.

Наконец настал день отъезда. Среди женщин, сопровождающих Изольду, находится и ее няня Брангена. Королева отводит ее перед отъездом в сторону и вручает ей склянку, в которой заключается любовный налиток: его должны выпить Изольда и король Марк для того, чтобы любовь соединила их. После этого Тристан ведет Изольду на корабль, в последний раз раздаются в воздухе и встречаются приветствия отъезжающих и провожатых, и корабль, отплыв от берега, скоро исчезает из виду.

Изольда относится к Тристану по-прежнему враждебно, и только ее одиночество и скучная жизнь на корабле во время продолжительного плавания заставляют ее терпеть его присутствие.

Как-то раз Тристан сидел в кругу женщин; Брангены не было между ними. Тристану захотелось пить. Одна из девушек, не зная, что делает, принесла заветную склянку и дала выпить из нее Тристану и жаждавшей Изольде. Брангена пришла слишком поздно, после того как роковое дело совершилось. В ужасе схватывает она склянку и выбрасывает ее с остатком волшебной влаги за борт корабля. Но волшебное зелье уже оказало свое действие на Тристана и прекрасную Изольду.

Как говорить о том я стану,
Что испытать пришлось Тристану
И милой деве, лишь они
Напитка выпили одни?
Любовь, искуснейший ловец
Всех человеческих сердец,
Несокрушимая любовь
Вошла в сердца, проникла в кровь.

Им не ясна была та сила,
Что их себе поработила;
Они бороться не могли
С могучей силою любви.
На месте том, где победила,
Она победный стяг вонзила,
И два созданья волшебством
Единым стали существом.

Одни и те же - чувства их;
Изольды гнев совсем утих,
Исчезли мигом и следы
В груди таившейся вражды –
Лишь греховодница любовь
волнует молодую кровь.
Близки по чувству своему –
Изольде он, она ему;
Вперив один в другого взгляд,
Как будто в зеркало глядят
Тристан с Изольдой в то мгновенье:
На лицах то же выраженье,
И бьется сердце в них одно.

Любовь связала их в тесный союз. Они позабыли о прошедшем, не думали о будущем и жили одним только настоящим с его неиссякаемым блаженством.

Но вот показались на горизонте береговые очертания Корнуэльса. Будущее грозно предстало перед виновными. Они боялись его, смотря на приближающиеся берега. Все трое - Тристан, Изольда и Брангена - заключили в виду этих берегов тесный союз, решившись призвать на помощь и хитрость, и ложь.

Марк, ничего не подозревая, женится на Изольде, но последняя по-прежнему страстно любит своего Тристана, а Тристан - ее. Они дорожат своим счастьем и принимают всевозможные меры, чтобы скрыть его от посторонних взоров. Но положение их очень тяжело, так как за ними зорко наблюдают. Сам добродушный и слишком доверчивый король прозревает истину, но виновные действуют так искусно ради своего счастья, что им удается успокоить его. Но молва, переходя из уст в уста, растет все более и более, и дело доходит наконец до того, что становится необходимым прибегнуть к Божьему суду для доказательства невиновности Изольды. Чтобы доказать свою невиновность, Изольда должна пройти босыми ногами по раскаленному железу. Испытание в высшей степени тяжелое, но любовь одержала победу и здесь. Тристан нарядился бедным пилигримом и явился в таком виде ко двору. Изольда требует, чтобы этот пилигрим привел ее на место, где должно произойти состязание. Никто не подозревает истины. Переодетый Тристан берет Изольду на руки и переносит ее на указанное место. Тогда Изольда объявляет во всеуслышание, что ее никогда не обнимал никто, кроме мужа и перенесшего ее на место Божьего суда пилигрима. Задолго до иезуитов здесь проявилась та черта человеческого духа, та изворотливость, которые в XVI веке были санкционированы уставом ордена Лойолы. Формальная правда соблюдена, и прекрасная Изольда проходит без всякого для себя вреда по раскаленным полосам железа. Божий суд оправдал ее, честь Изольды спасена в глазах людей. Король Марк возвращает свою милость Тристану и Изольде и грозит строгим наказанием всякому, кто вздумает распространять неблагоприятные для них слухи. Любовь торжествует.

В упоении своей любовью виновные начинают терять всякую осторожность, которая до сих пор сопровождала все их действия. Наступает момент, когда и король Марк должен был воочию увидеть то, что давно уже видели другие. Глубоко огорченный король отпускает жену и племянника: они могут уйти, куда им угодно, лишь бы только не оставались при его дворе.

Тристан и Изольда уходят в глубину леса и поселяются в пещере. Счастье их на лоне природы не знает пределов. Их привыкают видеть олени и лесные птички, так как новые обитатели леса не трогают их и не мешают им пить воду из прозрачного ручья, который бежит шаловливо перед самой их пещерой. Это поэтическое место совершенно случайно посетил охотившийся в лесу король Марк и, не подозревая близости Тристана и Изольды, заглянул в их пещеру. Они мирно почивали, увенчанные цветами. Любящее и доброе сердце Марка было живо тронуто этим неожиданным зрелищем, Он посоветовался со своими приближенными и с их согласия вернул преступных к своему двору. Он все еще любит Изольду, несмотря на то, что она любит другого.

Тогда Тристан расстается с Изольдой и хочет охладить странствованием сжигающий его жар любви. Он посещает свою страну, Пармению, бросается в поединки и битвы, но не достигает желанной цели. Такова сила рокового напитка. Случайность приводит его к другой Изольде, Изольде с белыми руками, как ее называют. Она - дочь одного из князей, которому он помог своим войском. Она и молода, и прекрасна, и любит его. Ее брат становится другом Тристана. И отец новой Изольды, и ее брат желают соединить их брачным союзом. Само имя красавицы привлекает Тристана, но в то самое мгновение, когда новая Изольда смотрит на него, ему видится неотступно преследующий его образ другой Изольды, и он отвращается от Изольды с белыми руками: он не в силах изменить старой, всемогущей любви. На этом эпизоде и обрывается роман Готфрида Страсбургского.

Остановила ли безжалостно руку поэта всесильная смерть или сам поэт нашел наилучшим закончить этим эпизодом свое произведение, мы не знаем.

Необычайно интересный сюжет и некоторое колебание Тристана, изображенное Готфридом в конце написанного им произведения, вызвали продолжателей. Такими продолжателями были Генрих фон Фрейберг и Ульрих фон Тюргейм. Вот как продолжает фабулу последний из двух названных певцов.

Колебания Тристана кончились тем, что он женился на Изольде с белыми руками. Но, сделав роковой шаг, Тристан чувствует, что не может быть мужем новой Изольды. Он хочет найти успокоение в охоте, в бесцельном блуждании по лесам. Всюду сопровождает его брат новой Изольды, Каедин, которому он поверяет свои чувства и мысли. Раз, когда они отдыхали в лесу после охоты, к Тристану явился оригинальный посол. То была серна, бывшая когда-то свидетелем их счастья в лесу. Изольда, вернувшись во дворец, захватила с собой и ее и держала при себе на память о былом. Серна бросила на колени Тристана записку от королевы Изольды и скрылась из виду. В записке королева звала Тристана, так как она, по ее словам, умирала от тоски и томления. Получив весточку от Изольды, Тристан забыл свою новую связь и направился в Корнуэльс. Его неразлучный друг, Каедин, поехал вместе с ним. Эта поездка была небезопасной, так как Тристан был изгнан из Корнуэльса и лишен наследства своим дядей. В первый раз после тягостной разлуки Тристан увидел Изольду на королевской охоте. Он прибегает к различным уловкам, чтобы свидеться с королевой, для чего наряжается нищим, оруженосцем и наконец шутом. Но враги его бдительны. На несчастье Тристана, Каедин увлекается одной интригой, которая приводит его к поединку и к смерти. Огорченный потерей единственного друга, сам тяжко раненный, Тристан покидает Корнуэльс, увозя с собой труп Каедина. Он чувствует, что и его конец близок: теперь ему уже не вылечиться от раны. Прибыв в Арундель, Тристан посылает верного слугу к королеве Корнуэльса, приглашая ее посетить его. Он хочет увидеть ее еще раз прежде, чем перестанет жить. Он просит посланного, чтобы он в случае возвращения своего с королевой Изольдой поднял на своем корабле белый парус, в случае же ее отказа приехать в Арундель - черный парус.

Королева Изольда, как и следовало ожидать, решила исполнить просьбу возлюбленного Тристана: тайно покинула она дворец своего мужа и взошла вместе с посланцем Тристана на прибывший за ней корабль. Тристан, испытывая большие мучения, с необычайным волнением ждет его возвращения. У постели безнадежно больного сидит его жена, Изольда с белыми руками. Она знает, что ее присутствие тяжело Тристану, и мучается ревностью. Из раскрытого окна комнаты видно море, И вот на горизонте показывается корабль. Узнав об этом, Тристан спрашивает у своей жены, какого цвета парус корабля. Злоба и ревность пробуждаются со всей силой в душе Изольды с белыми руками, и она прибегает к роковой лжи: "Черный, - восклицает она, - черный, как уголь!" Услышав эти слова, Тристан умирает. Его тело выставлено в соборе. Узнав о смерти Тристана, Изольда Корнуэльская испытывает страшные сердечные муки. Войдя в собор, она кидается на гроб Тристана. Но скоро появляется Изольда с белыми руками: она не хочет уступить своего места другой Изольде, не хочет уступить и мертвого Тристана, и между двумя Изольдами завязывается горячий спор, во время которого Изольда Корнуэльская умирает, склонившись над дорогим для нее гробом. Скоро является сюда и король Марк. Он быстро погнался за своей женой, узнав о ее побеге. В то же время он узнал и о причине роковой страсти Тристана и Изольды, о волшебном напитке, который был выпит ими по недоразумению. Они не могли поступать иначе, в их поступках не проявлялось личной воли, не было того, что делает известный поступок преступлением. Все понял своим благородным сердцем король Марк и несся за своей женой, чтобы простить и ее, и Тристана, но злой рок решил дело иначе. Марку оставалось только проливать искренние, горячие слезы над несчастными существами. Он увез их трупы с собой, основал у себя монастырь, чтобы доставить спасение их душам, и похоронил тела Тристана и Изольды в монастырском саду. Над могилами их была посажена виноградная лоза и шток-роза. Они густо разрастаются, сплетают свои ветви и бросают отрадную тень на могилы Тристана и Изольды, не разлученных и самой смертью.

"Тристан Готфрида, - говорит Каррьер, - блестящий, ясный образ ненарадующегося светом ловкого рыцаря, мастерски владеющего и арфой, и мечом, уже по самому своему рождению и прозвищу обречен на горе, на жизнь в царстве печалей. Он постоянно носит в сердце грусть при неизменном, однако ж, счастье: достающееся ему на долю блаженство любви - противозаконно, а потому запутывает его в неисходную борьбу с совестью; он любит жену дяди, и, когда решается подать руку другой Изольде, перед ним неотразимо стоит образ его милой. Так точно и в груди Изольды чувство родственного долга, требующее кровной мести за убитого дядю, борется с благодарностью к Тристану, ее избавителю. И когда оба они опорожнили кубок волшебного зелья, тогда сердце Изольды трепещет и бьется между девственной стыдливостью и неодолимым влечением, как птичка порхает по намазанному клеем прутику и никак не может от него отстать; а в Тристане чувство любви борется с чувством чести, с долгом верности королю и дяде, которому он обязан доставить невесту, бесценную для него самого". Соглашаясь с этим анализом, мы считаем необходимым оговориться по поводу выражения "Тристан Готфрида". Мы уже знаем, что образ Тристана принадлежит не Готфриду, а заимствован им из Франции во всей его полноте.

Таким образом, в содержании легенды о Тристане, излагавшейся и французскими, и немецкими поэтами, резко выступает элемент истинного драматизма. В ней широко трактуется один из вопросов, часто дебатировавшихся в средние века на тех собраниях, которые подали повод к образованию легенды о судилищах любви.

Анализируя далее содержание пересказанных поэм о Тристане и Изольде, мы можем прийти к следующим общим выводам, составляющим как бы их основные идеи. Истинного брака не может быть без любви, на которую отвечали бы обе стороны. Брак любящего Изольду и нелюбимого ею Марка, а также и брак Изольды Белоручки и Тристана, не удовлетворяющий тому же основному требованию, являются искаженными союзами, в которых непременно страдают или одна из сторон, или в разной степени и обе стороны. С другой стороны, истинная любовь, нелицемерная и прочная, настолько всемогуща, настолько стремительна, что рушит все преграды, попирает всякое право и всякий закон. Но, поставленная в ненормальные условия, она тянет человека вниз, низводя его со степени героя в положение заурядного смертного, который пускается на всевозможные хитрости, не гнушается никаким обманом, не останавливается ни перед каким вероломством, чтобы насладиться близостью любимого, но запретного существа.

Беруль. РОМАН О ТРИСТАНЕ. XII век

Роман Беруля сохранился в единственной рукописи второй половины XIII в., принадлежащей ныне Парижской национальной библиотеке (Э 2171). Собственно, сохранилось только 32 листа in-folio, без начала и без конца. Мы приводим из него отрывок о происшествии в лесу Моруа, переломной точке классического сюжета.

Перевод со старофранцузского Э. Л. Линецкой

Лес Моруа. Гордеев
День Троицын уже прошел,
Настала летняя жара,
А с ней и страдная пора.
Проснувшись на заре росистой
От пенья птицы голосистой,
Берет свой верный меч Тристан,
И лук "Не промах", и колчан,
И, одолев едва дремоту,
Он поспешает на охоту.
Меж тем невзгода к ним грядет.
Никто не знал таких невзгод!
Но любящие не роптали
На горести и на печали.
С тех пор, как лес им домом стал,
Таких мытарств никто не знал,
Никто так крепко не любил
И так безмерно не платил.
Правдивый есть о том рассказ,
Беруль читал его не раз.

Тристан Изольду обнимает,
Жара обоих донимает,
И говорит он королеве {}:
". . . . . . . . . . . . . ."
"Друг, где ты был, где пропадал?"
"В густом лесу оленя гнал
И притомился, сбился с ног:
Теперь соснуть бы мне часок".
Под кровом шалаша тенистым
Им ложем мягким и душистым
Трава шелковая была.
Изольда первая легла,
Потом Тристан, не сняв одежды,
И, прежде чем смежились вежды,
Меж королевой и собою
Кладет он лезвие стальное.
Она в рубашке, не нагая -
Ее хранила длань благая.
В день свадьбы, как любви залог,
Ей изумрудный перстенек
Надел король, но в дни печали
Так сильно пальцы исхудали,
Что перстень стал великоват.

И вот как любящие спят: -
Рукою правою Тристан
Изольдин обнимает стан,
А левую у ней под шеей,
Что пуха мягче и нежнее,
Покоит рыцарь осторожно;
Любовь меж них была не ложной.
Лежат, с устами уст не слив,
Их бестревожный сон счастлив.
Все тихо, ветр угомонился.
К Изольде солнца луч пробился,
И к лику белому приник,
И засверкал, как льдинка, лик.
Они вкушают мирный отдых,
Не помышляя о невзгодах.
В лесу безлюдье. Говернал -
Про то я в книге прочитал -
К лесничему свой путь направил
И любящих вдвоем оставил {}.

И вот, сеньеры, к ним тогда
Пришла великая беда.
В тот день один из лесников
Набрел на их зеленый кров.
Он разглядел в тени густой
Шалаш укромный и простой,
Из молодых ветвей сплетенный.
И вот, смущенный, удивленный,
Подкрался к шалашу лесник,
Узнал обоих в тот же миг
И, не дыша, бежать пустился;
Когда бы рыцарь пробудился,
Схватил бы он свой меч стальной
И голову тому долой.
Бежит лесник знакомой тропкой,
Несется пуще лани робкой.

Сон любящих покоен, тих,
А смерть подстерегает их.
То место, где они лежали,
Две с лишком мили отделяли
От замка Тинтажель. Свой двор
Король держал там с давних пор.
Лесник вбегает в замок смело:
Он знает - из своих пределов
Король племянника изгнал,
И если б кто-нибудь прознал,
Что он вкруг замка бродит где-то,
И королю донес про это,
Тот был бы щедро награжден.

Толпой баронов окружен,
Король на троне восседал.
Баронами был полон зал.
Вы думаете, не проник
В тот королевский зал лесник?
Нет, лесника не задержали,
И вот уже стоит он в зале.
Король в толпе его заметил,
Улыбкой ласковой приветил.
"Иди сюда, пред наши очи.
Я вижу, ты бежал, что мочи -
Точь-в-точь охотник за борзой.
Ты к нам с обидою какой?
Что привело тебя сюда?
Будь это радость иль беда,
Хорошая, дурная ль весть -
Ты расскажи нам все, как есть
И правду выложить изволь". -
"Свой слух склони ко мне, король,
И все поведаю я честно.
У нас тут каждому известно,
Что ты племянника изгнал
И настрого всем приказал,
Что, если он сюда вернется,
Пусть тот, кто на него наткнется,
Живым возьмет его в полон
Иль донесет, где бродит он.
Как лист, от страха весь дрожу.
Но повели - и покажу
Шалаш, где спит спокойным сном
Он с королевою вдвоем".
Король чело нахмурил строго,
В нем гнев великий и тревога,
На лесника он взгляд метнул
И на ухо тому шепнул:
"А где сейчас мы их отыщем?" -
"Лес Моруа им стал жилищем.
Обнявшись, спят они в тиши.
Застигнешь их, но поспеши.
Отмети обоим страшной местью,
Не то предашь себя бесчестью".
Король ему: "Молчи, лесник,
Держи на привязи язык,
А коль сболтнешь, не обессудь,
На висилице кончишь пути.
Я все сказал. Теперь иди,
У Красного Креста пожди,
Где предают земле бродяг.
Молчи, коль ты себе не враг,
И златом щедро одарю.
Я не на ветер говорю.
Ступай, не медли, бога ради".
Вот, помышляя о награде,
Тот у Креста сидит и ждет.
Врагов Тристана проклят род,
Доносчик примет смерть лихую.
Я вам об этом повествую.

Король спешит к себе в покой
И отдает приказ такой:
Пускай коня ему седлают,
При том никак не помышляют
Сопровождать иль ехать вслед.
"Ты шутишь, - слышит он в ответ.
Король без свиты самой малой?
Да это случай небывалый!
Какие ты услышал вести?
Нет, мы с тобой поедем вместе!"
Он гневно им: "Чему дивиться?
Просила красная девица
Словцо-другое молвить мне,
При том сам-друг, наедине.
Я возражений не хочу.
Тут близко, мигом доскачу,
А вас с собою не возьму".
"Нам боязно, - они ему, -
Катона не забудь уроки {}:
Бессилен воин одинокий". -
"Все знаю и себе не враг.
Но я сказал и будет так".

И, буйным гневом распален,
Меч опоясывает он
И вскакивает на коня:
Изольду, что светлее дня,
Племянник от него увез,
Обиду тяжкую нанес,
И за деянье это злое
Ответить должен головою.
В уме у короля одно -
Убить, а это ль не грешно?
Несется конь во весь опор.
Король твердит: "Пускай, как вор,
На виселице закачаюсь,
Коль с ним за все не рассчитаюсь".
А вот и Крест, под ним лесник.
Король велит ему сей миг
Вести лесной тропою к спящим.

Прохладно и тенисто в чаще.
Король в мече своем уверен -
Уже не раз тот меч проверен,
Не раз он побывал в боях,
Во вражьей рати сеял страх.
Король того не рассчитал,
Что если бы Тристан не спал,
Один из родичей в бою
Сложил бы голову свою.
Но злоба короля долит.
Он щедро леснику сулит
Дать двадцать марок серебра.
Стыд лиходея разобрал.
"Тут близко", - шепчет чуть не плача.
Король с коня, а конь горячий,
Гасконский. "Скакуна держи,
Его за повод привяжи
К зеленой яблоне". И вот
Король за лесником идет,
И цель пути уже пред ним:
Шалаш, густой листвой храним.

Он скидывает плащ богатый.
Огнем горит застежек злато.
Король и статен, и силен.
Меч вынимает из ножон,
Клянясь Тристана порешить
Иль больше самому не жить.
И вот король у шалаша.
Лесник от страха чуть дыша,
С земли не смеет приподняться.
Король велит ему остаться,
А сам в шалаш заходит к ним,
Стоит безмолвен, недвижим,
Со спящих не спуская глаз.
Ужель прольется кровь сейчас?
Она рубашки не сняла,
Раздельны были их тела
И меч меж ними обнаженный.
Стоит король, как пригвожденный,
На меч глядит в раздумье он
И думает, душой смятен:
"Что это значит, боже мой?
Они лежат передо мной,
А я не знаю, как мне быть -
Помиловать или убить.
Они в лесу живут давно,
И знаю твердо я одно, -
Когда б обоих похоть жгла,
Изольда б голая легла,
И меч из смертоносной стали
Между собой бы класть не стали.
Нет, я другое бы узрел
И отомстил бы, не стерпел,
А так мой гнев совсем утих.
Я не убью, не трону их,
Затем что грех большой свершу,
Коль беззащитных порешу,
А если вдруг Тристан проснется,
Кровь одного из нас прольется, -
Пойдет молва, взликует враг.
Нет, лучше поступить мне так:
Проснувшись, пусть поймут мгновенно,
Пусть убедятся несомненно,
Что был король в их шалаше
И жалость испытал в душе,
Что он и все в его стране
Уже простили их вполне.
У ней на пальце, словно жар,
Сверкает изумруд - мой дар.
Я заменю его другим -
Ее подарком дорогим.
Мне из Ирландии родной
Изольда привезла с собой
Из горностая рукавицы.
Луч солнца сквозь листву струится, -
Просвет я ими заложу
И путь лучу загорожу.
Еще возьму Тристанов меч,
Что снял главу Морхольту с плеч".

Король на спящих вновь дивится,
Потом снимает рукавицы,
Просвет в листве он затыкает,
Откуда солнце проникает,
И перстень с пальца тянет он,
И перстень сходит без препон, -
Так сильно пальцы исхудали.
Тристанов меч из доброй стали
С их ложа Марк-король берет,
Взамен меж ними свой кладет
Бесшумной, бережной рукою
И, не нарушив их покоя,
Выходит вон, склонив чело,
Легко садится он в седло,
И, лесника прогнав сурово,
Пускает вскачь коня лихого.
Спят любящие непробудно.
Их спас от смерти случай чудный.

САГА ТРИСТРАМА И ИСОНДЫ. XIII век

«Тристан и Изольда утоляют жажду из кубка любви». Tristan de Leonois. XV век

Это произведение, датированное 1226 г., сохранилось в единственной рукописи XVII в. Для удобства чтения в современных публикациях введена нумерация глав, их названия и деление на абзацы. Мы приводим отрывок от боя с Морольтом до свадьбы короля.

Перевод со старонорвежского С. И. Неделяевой-Степонавичене

ЗДЕСЬ ЗАПИСАНА САГА ТРИСТРАМА И КОРОЛЕВЫ ИСОНДЫ,
ГДЕ ГОВОРИТСЯ О НЕПРЕОДОЛИМОЙ ЛЮБВИ, КАКУЮ ОНИ ИСПЫТЫВАЛИ ДРУГ К ДРУГУ.
САГА ЭТА БЫЛА ЗАПИСАНА ПО-НОРВЕЖСКИ В 1226 ГОДУ ПОСЛЕ РОЖДЕНИЯ ХРИСТОВА,
ПО УКАЗУ И РАСПОРЯЖЕНИЮ ДОСТОЙНОГО ГОСПОДИНА, КОРОЛЯ ХАКОНА.
ИСПОЛНИЛ ПОРУЧЕНИЕ БРАТ РОБЕРТ, ЗАПИСАВШИЙ ЭТУ САГУ СОГЛАСНО СВОЕМУ РАЗУМЕНИЮ
В ТЕХ ВЫРАЖЕНИЯХ, В КАКИХ ОНА ЗДЕСЬ ИЗЛОЖЕНА, И ВОТ ЕЕ НАЧАЛО.

26. Ирландцы взимают дань с Англии

Далее в саге о Тристраме говорится о том, что англичане в те времена вот уже несколько лет платили дань ирландцам, которые ни за что на свете не согласились бы от нее отказаться. Случилось так, что английский король, правивший в то время страной, не сумел защитить себя, и ирландцы обложили англичан данью. До этого они платили римскому кесарю триста фунтов в год мелкой монетой. Ирландцы же потребовали в первую зиму дани латунью и медью, во вторую - чистым серебром, в третью - золотыми слитками; дань эта должна была пойти на общественные нужды. На четвертую зиму король Англии и знатные вельможи должны были прибыть в Ирландию, чтобы предстать перед судом, выслушать законы и уплатить все штрафы. На пятом же году англичане должны были вместо дани отдать шестьдесят прекрасных юношей, которых ирландский король потребовал к себе в услужение; ленники и другие именитые люди бросали жребий, кому надлежит отдать своих детей. И на кого падал жребий, тот должен был отдать своего сына, когда наступит срок уплаты дани, хотя бы то было его единственное дитя.

Тристрам прибыл в Англию и высадился там, где ему было нужно. Случилось это в тот год, когда король ирландский взимал дань детьми, и за ними на роскошной ладье уже явился сборщик дани.

Был в то время в Ирландии один могущественный богатырь, сильный, злобный и жестокий. Каждое лето он являлся за данью. В случае отказа от уплаты дани он вызывал того человека на единоборство, так что следовало или платить дань или вступать с ним в бой.

Тристрам сошел с корабля, сел на своего коня и помчался в замок, где находится король, герцоги, ярлы, ленники и множество рыцарей, ибо им велено там собраться. Были там и жены именитых людей со своими сыновьями: надо было решить, кому надлежит отправиться в Ирландию в уплату дани. Все объяты тоской и отчаянием, каждый боится, что жребий падет на его сына и тогда нельзя будет помочь никакими хлопотами и стараниями. Да и что удивительного, что людей страшит необходимость отдать своих детей на чужбину, обречь их на опасности и лишения. Какое горе! Страшно подумать - отправить таких высокородных юношей в неволю и рабство!

- Господи боже, велико твое терпение, если ты терпишь такое; сжалься над муками этих несчастных!

Именитые вельможи плачут. Женщины стонут и заламывают руки. Юноши рыдают. Матери проклинают отцов за то, что те не отваживаются защитить своих детей от насильников, называют своих мужей жалкими трусами, презренными ничтожествами, ибо они не смеют сразиться с Морольдом, сборщиком дани, потому что знают, что он суров и жесток, силен и отважен в бою, что он исполин и искусно владеет оружием, и поэтому каждый из них предпочитает отдать своего ребенка в неволю и рабство, чем самому идти на смерть. Никто не смеет сразиться с Морольдом, ибо не надеется выйти победителем.

Прибыв в замок, Тристрам застал там многих достойнейших людей. Все они жаловались на судьбу, обрекшую их на такую дань. Видит Тристрам их страдания и муки, слышит со всех сторон громкий плач. Он спрашивает, что случилось и отчего они так печальны.

- Тому виной дань, которую Морольд, посланец ирландского короля, требует со здешних вельмож, - услышал он в ответ. - Теперь они все собрались здесь, чтобы бросать жребий и решить, чьим детям придется ехать.

Уже по дороге в замок и во дворец Тристрам находился в мрачном расположении духа. Но еще более помрачнел он, когда увидел достойнейших людей этого королевства стоявшими на коленях перед теми, кто метал жребий. Каждый молил бога сжалиться над ним и избавить от страшной участи. Матери рыдали, юноши стонали и плакали.

Добросердечный Тристрам не мог этого вынести. Он громко воскликнул:

- Высокочтимые господа! Да пошлет вам бог свое знамение и да избавит он вас от неволи и рабства, от позора и унижения! Странным мне кажется, однако, что среди стольких рыцарей не нашлось ни одного, кто осмелился бы постоять за вашу свободу и спасти вас от рабства и от принуждения! Неужели никто из вас не хочет в единоборстве сегодня же избавиться от ярма, которое вам навязывают, чтобы вам не нужно было бросать жребий и отдавать своих детей в неволю! Поистине страна населена рабами, раз вы не стремитесь избавиться от рабства. Видно, вы все рабы, а не рыцари, что позволяете ему беспрепятственно увозить дань, грабить и разорять вашу страну. До чего же вы трусливы! Вас не заботит, что, оставшись без вашей опеки, ваши дети будут обречены на лишения и бесчестье. Послушайтесь моего совета, и вам не придется больше посылать детей на чужбину и платить дань ирландцам. Выберите из своей среды рыцаря, испытанного в боях, сильного, отважного, решительного. Пусть он выйдет на поединок с Морольдом и заставит его покинуть поле боя побежденным и посрамленным! Если же среди вас не найдется никого лучше меня, то я готов вступить с ним в единоборство ради дяди моего, короля, во всю меру той силы, какой наделил меня господь. Если он окажется сильнее меня, бог поможет мне спасти ваших детей и вернуть вам свободу, и не позволит, чтобы он уехал отсюда целый и невредимый и увез бы с собой ваших наследников и ваши богатства. Так давайте же поскорее покончим со всем этим! Не придется ему похваляться, будто мы все перед ним струсили.

27. Тристрам говорит с Морольдом

Тогда сказал король Маркис:

- Благодарю тебя от всей души, дорогой племянник! Подойди ко мне и обними меня; если ты вернешь нам свободу, то унаследуешь все мое государство. Ты больше всех имеешь на это право. Ты сын моей сестры.

Тристрам подошел и расцеловался с королем, своим дядей, и со всеми ленниками и рыцарями, которые там были. И вот Тристрам вручает королю свою перчатку в знак своей решимости вступить в единоборство с Морольдом. И старые, и молодые не знают, как благодарить Тристрама. Все уверены, что ему удастся одолеть врага их господина и отвоевать им свободу. Все клянутся любить Тристрама и чтить наравне с королем, своим господином, и служить ему, если он захочет стать их господином и покровителем.

Послали за Морольдом. Тот же думал, что они уже бросили жребий и хотят отдать ему детей.

Увидев, что Морольд вошел и сел, Тристрам громко воскликнул:

- Слушайте все, господа и знатные люди, ленники и рыцари, молодые и старые, все, кто собрался здесь! Явился Морольд, он говорит, что вы должны заплатить ему дань, ибо он привык собирать ее каждый год. Но к этой дани вас принудили насилием и разбоем, она была на вас наложена несправедливо и незаконно, ибо ирландцы напали на вас и объявили Англии войну; люди же этой страны не могли постоять за себя, им пришлось согласиться на эту дань, чтобы в стране водворился мир; с тех пор вы и платите эту дань. Насилие же несправедливо, гнусно и бесчестно. И так как этот налог взимался несправедливо, то отказ от его уплаты будет правильным; ибо несправедливо то, что установлено путем насилия и злодеяний. Если же Морольд хочет увезти детей, мы никогда не отдадим ему их по своей воле.

Морольд отвечает, что он имеет право увезти детей.

Тристрам молвит:

- Твои слова свидетельствуют против тебя; знай, что никакой дани тебе уплачено не будет, ибо мы намерены защищаться и уступим лишь силе. То, что ты хочешь забрать силой, мы будем защищать с помощью силы. Пусть победит тот, кто лучше сражается. Мы представим ирландцам доказательство того, что они выдавали несправедливость за правду.

Как только Тристрам проговорил это, Морольд вскочил; он был огромного роста, широкоплечий и могучий, лицо его покраснело. Громовым голосом он вскричал:

- Я понял из твоих глупых речей, что вы отказываетесь подчиниться и уплатить дань полюбовно и вместо этого хотите драться со мной! Я же сейчас не готов к сражению, ибо у меня с собой слишком мало войска. Когда я высадился на берег в Британии, я не думал, что оно мне понадобится и что вы будете возражать против уплаты дани, нарушите клятву и откажетесь от своих обязательств. А так как у меня нет с собой войска и я не могу драться с вами, пусть кто-нибудь из вас выйдет против меня один на один, чтобы доказать, что вы имеете право не платить мне дань. Если же я проиграю этот спор, значит, ваша правда, и вы свободны. Итак, если кто из вас хочет сразиться со мной, пусть поднимет мою перчатку.

Тристрам находился поблизости. Вид у него был внушительный, мужественный и дерзкий. Он вскочил, подошел к Морольду и сказал:

- Вот кто докажет тебе поединком, что мы можем не платить тебе дань, и что мы не нарушаем данной тебе клятвы. Поскорее отправляйся за своим оружием, ибо я уже иду за моим, чтобы убедить тебя в моей правоте.

28. Тристрам убивает Морольда на поединке

Итак, поединок назначен. Морольд идет на берег и надевает доспехи. Затем садится на огромного коня, закованного в крепкую броню, вешает через плечо громадный двухчетвертной щит, толстый и прочный, опоясывается исполинским острым мечом и мчится на поле битвы, подгоняя коня, чтобы все видели, как быстро он скачет. А в это время Тристрам в королевских покоях надевает добрые железные латы, и двое ленников прикрепляют к его ногам золотые шпоры. Затем он надел большую плотную кольчугу. Король, его дядя, опоясал его добрым мечом, испытанным во многих сражениях. Этот меч достался королю от его отца, вместе с перстнем, о котором уже рассказывалось раньше; то были две самые большие драгоценности во всем государстве. На голову ему надели блестящий шлем, самый лучший, какой только удалось найти. Затем повесили ему через плечо крепкий щит, выкованный из железа и покрытый золотыми насечками, и подвели к нему гнедого коня, всего закованного в броню. Тристрам сел на коня, и король и все друзья Тристрама благословили его. Все боятся за Тристрама и молят бога всемогущего сжалиться над ним и не дать ему погибнуть. И вот Тристрам уже спешит на встречу с врагом, чтобы сразиться за всю Англию с посланцем ирландского короля.

Морольд, как уже говорилось, был велик ростом. Никого он не боится, нет такого рыцаря на свете. Он брат ирландской королевы, и дань, которую он собирает, идет в ее казну. Поэтому и послал его ирландский король в Англию, что знает, что нет никого, кто мог бы сравниться с ним силой. Но настало время проверить это на деле.

Он прикрылся щитом, выставил копье, пришпорил коня и помчался навстречу Тристраму. Но Тристрам уже поднял щит и выставил копье. Когда они съехались, они ударили по щитам друг друга с такой силой, что древки копий сломались. Щиты же были так прочны, что не прогнулись. Тогда они выхватили мечи и начали рубить так отчаянно, что от шлемов, мечей и кольчуг полетели искры. Тристрам искусно владел оружием, но Морольд был огромен и вынослив, и к тому же он был закален во многих жестоких битвах. Когда броня не выдержала, они бросились друг на друга врукопашную. Шлемы погнулись под ударами мечей, кольчуги порвались, щиты переломились. Все поле было усеяно обломками щитов и шлемов. Ни ирландцы, ни горожане не могли разглядеть, кто лучше сражается и на чьей стороне победа. Рассвирепел Тристрам, взмахнул мечом и ударил Морольда по голове, между щитом и шлемом, перерубил перевязь и забрало, снес четверть щита, сверкающего золотом и драгоценными камнями, рассек кольчугу на плече и плечо, сколько достал меч, и седло, и отсек не меньше пяди от конского хребта. А если бы меч был длиннее, он отрубил бы больше. Но и Морольду удалось ударить Тристрама по незащищенному месту - так как он далеко отставил щит, и меч пришелся ему в грудь с левой стороны. Кольчуга от удара порвалась, и там, куда пришелся удар меча, образовалась страшная рана, похожая на смертельную.

Тогда сказал ему Морольд:

- Сдается мне, что ты защищаешь неправое дело. Лучше бы было тебе уплатить дань, - сказал он, - чем дожить до такого поражения и позора, ведь все раны, которые наносит мой меч, смертельны, ибо оба его лезвия отравлены. Ни одному врачу не исцелить тебя, это может сделать только моя сестра: ей известны свойства всех трав и их сила, а также все лекарства, заживляющие раны. Бросай оружие и сдавайся. Я же из уважения к тебе провожу тебя к королеве и попрошу ее вылечить тебя от раны. И мы навсегда станем друзьями, и ты будешь распоряжаться моим добром, как своим, ибо я никогда еще не встречал рыцаря, столь достойного восхищения, как ты.

На это Тристрам отвечает:

- Какие бы услуги ты мне ни предлагал, я не променяю на них мое мужество и доблесть. Я предпочитаю погибнуть в поединке, чем покрыть себя позором. Никогда я не поступлю так низко, как бы ужасна ни была полученная мной рана. Всемогущий бог в своей милости поможет мне и избавит нас от тебя. Надеюсь, что я еще сумею отомстить за себя. Я отплачу тебе ударом за удар, чтобы Англия раз и навсегда освободилась от тебя. Сейчас ты торжествуешь, но к вечеру тебя уже не будет в живых.

Горе и уныние охватило всех, мужчин и женщин, когда они увидели окровавленного коня Тристрама. Они молили бога избавить Тристрама от опасности и от страданий. Тристрам услышал их крики и почувствовал, что Морольд сейчас нападет на него. Он замахнулся мечом и со всей силой рубанул по шлему. Железо и сталь не выдержали удара - шишак слетел с головы, меч срезал Морольду волосы и бороду и застрял в черепе. Тристрам потянул меч к себе - он хотел иметь его наготове, если понадобится, - и дернул из всей силы. Большой осколок меча остался торчать в черепе. А Морольд бездыханный упал с коня.

Молвил тогда ему Тристрам:

- Даже если и в самом деле одной только королеве Исодде известно противоядие и больше никто мне помочь не в силах, тебе-то уж она, во всяком случае, не поможет, не вылечит тебя; какова бы ни была моя рана, твои раны ужаснее и плачевнее.

Затем он велел спутникам Морольда отвезти его труп в Ирландию и сказать, что ни золота, ни серебра и никакой другой дани из Англии они не получат, кроме этого подарка. Ирландцы взяли тело Морольда и с громкими причитаниями унесли на берег, положили в шатер и сняли с него оружие. Затем они перенесли его на судно, отвязали канаты, подняли якорь и отплыли домой, в Ирландию, чтобы сообщить известие, которое должно было повергнуть в уныние всех ирландцев.

29. Ирландцы привозят тело Морольда в город Дублин

Тристрам скачет во двор к королю. Сняли с него оружие и послали за самыми лучшими врачами, какие только были в королевстве, ибо рана была отравлена. Ему велели пить териак и разные настои из трав, и наложили пластырь, чтобы вытянуть из раны яд.

Тристрам сильно страдает, король и весь его двор и все жители королевства охвачены унынием, ибо все боятся, что Тристрам умрет. Его рана почернела, ему не помогают лекарства, ни травы, ни питье. Тогда король велел построить для Тристрама красивую хижину и обить ее изнутри драгоценными шелковыми тканями, чтобы ему было удобно лежать.

Тем временем ирландцы прибывают в прекрасную гавань у города Дублина. Положив труп Морольда на его щит, они несут его по улице.

Все жители оплакивают Морольда, брата их прекрасной королевы Исодды. Все повторяют:

- На свою голову мы назначили эту дань!

Но вот посыльные короля внесли труп в замок. Ленники бросились навстречу мертвому рыцарю.

Тогда посыльные обратились к королю с громкой и дерзкой речью:

- Маркис, король английский, велит передать, что никакой другой дани, кроме этого мертвого рыцаря, вам не причитается. Если же вы намерены и впредь требовать с них дань и посылать за ней своих людей, он будет возвращать вам их мертвыми. Смелый и отважный юноша из этой страны, племянник короля, оказался сильнее Морольда. Он передал нам его тело, охваченный печалью. Он только недавно прибыл во двор короля. Никто не может сравниться с ним в доблести.

Когда король увидел мертвого Морольда, он тяжко вздохнул и сильно опечалился, и весь двор впал в уныние.

Вскоре узнала эту весть и прекрасная королева Исодда. Вышла она из своих покоев и пришла в зал. И когда она увидела своего брата мертвым, она упала без чувств на бездыханное тело. Придя в себя, она принялась оплакивать Морольда и его злую судьбу. Она проклинала его убийцу и ту страну, что не уплатила дань. Тут она увидела осколок меча, застрявший в черепе. Взяв щипцы, она вытащила осколок. Она велела смыть с него кровь и кусочки мозга и положила в свою шкатулку в память о своем великом горе, ибо этим осколком Морольд был убит. Затем она похоронила его со всеми подобающими почестями.

30. Тристрама излечивают в Ирландии. Первые сведения об Исонде

Вернемся теперь к Тристраму. Его лечат, накладывают на рану повязки, но нет в этой стране такого средства, которое могло бы излечить его. Так сильно страдает он от раны, что предпочел бы умереть, чем жить с такой болью. Сон не идет к нему, и ни на миг не может рыцарь забыться, ибо яд глубоко проник в его плоть и разъедает кости. Друзья и родичи Тристрама не хотят оставаться при нем, такое ужасное зловоние исходит из его раны.

Молвил тогда Тристрам королю:

- Государь, - сказал он, - прошу вас, окажите мне дружескую услугу, сжальтесь надо мной и над моей горькой долей. Никто из моих друзей и родичей не хочет навещать меня и ухаживать за мной. Поэтому я решил уехать отсюда; не знаю, куда я попаду, но, может быть, бог не оставит меня в беде и приведет меня туда, где мне окажут помощь.

Долго еще упрашивал Тристрам короля. Выслушав его, король отвечает:

- Дорогой племянник, ты поступаешь неразумно, что сам домогаешься собственной смерти. Случается, один день приносит с собой больше, чем двенадцать месяцев, и ты в один миг сможешь поправиться. Если же ты твердо решил уехать, я прикажу снарядить для тебя корабль со всем необходимым.

Тристрам горячо поблагодарил короля. Король же и все остальные были опечалены тем, что он хочет ехать.

Но вот корабль Тристрама нагружен припасами и всем необходимым.

Друзья и родные проводили Тристрама на корабль. Все сокрушаются о его отъезде. Наконец корабль отчалил. Оставшиеся на берегу молили бога сжалиться над Тристрамом и помочь ему в беде.

Ветер и морские течения так долго носили корабль по волнам, что Тристрам и его спутники не знали, где они находятся. Они высадились у берегов Ирландии и только тогда поняли, куда они попали. Тристрам испугался, что король и его недруги могут узнать его, и назвался Трамтрисом.

Целыми днями Тристрам играет на арфе. Со всеми он учтив и приветлив и старается показать, на что он способен. Не удивительно, что вскоре слух о его красоте и талантах разнесся по всему королевству.

Как только этот слух достиг прекрасной и учтивой принцессы Исонды, она загорелась желанием увидеть юношу и послушать его хваленое искусство. И вот она просит своих отца и мать пригласить Трамтриса во дворец. Исонда горячо упрашивает их, чтобы они наняли его ей в учителя, ибо она хочет научиться сперва игре на арфе, затем письму и стихосложению. И вот он в покоях королевы, но невозможно находиться там из-за зловония, какое распространяет его рана. Досадно стало королеве, и молвит она ему:

- Я помогу тебе ради моей дочери, Исонды, а ты должен будешь прилежно и терпеливо обучать ее всему, чему она пожелает научиться. Потом она сказала служанке:

- Ступай и поскорее принеси мне противоядие.

Она наложила на рану пластырь и велела держать его целый день, не снимая, и зловоние тотчас прекратилось. На следующую ночь королева собственноручно промыла рану настоем из трав и обвязала чудесным пластырем, который мгновенно вытянул из раны яд и гной. На всем свете не было лекаря, равного ей в искусстве врачевания, ибо она умела излечивать все людские недуги и любые раны. Ей были ведомы свойства всех полезных трав, и все хитрости и уловки, применяемые в медицинской науке. Она умела исцелять от выпитого яда и заживлять отравленные раны, излечивать от опасных судорог и различных опухолей, изгонять боль из любой части тела. Ни один лекарь не исцелял так проворно и так успешно, как она.

После того, как королева вскрыла рану и удалила из нее яд и гнилое мясо, тело юноши словно воскресло. Она так старательно и крепко обвязывала рану пластырем с женьшенем и целебной мазью, что за сорок дней Трамтрис совсем оправился, как будто и не был ранен. Он стал таким же сильным и прекрасным лицом и телом, каким был раньше.

За это Трамтрис днем и ночью стрательно обучает Исонду игре на арфе и других инструментах, письму, орфографии и разным премудростям. И Исонда многому уже от него научилась. По всему королевству разносится слава о ее познаниях, которые она усердно перенимает у Трамтриса. Мать Исонды радовалась тому, что ее дочь узнала от него столько прекрасных и мудрых вещей. Но еще больше радовался ее отец тому, что она так много успела за столь короткий срок. Он часто посылал за ней, когда ему хотелось развлечь себя и своих приближенных игрой на арфе. Мудрые мужи восхищались ученостью принцессы, когда ей случалось задавать вопросы или принимать важные решения. Король не мог нарадоваться на свою дочь, ибо то было его единственное дитя и самое большое утешение.

31. Тристрам замышляет уехать из страны

Как только Тристрам почувствовал себя полностью исцеленным и здоровым и стал столь же силен и прекрасен лицом и телом, каким был раньше, он начал упорно раздумывать над тем, как ему выбраться из Ирландии, ибо он не смел там далее оставаться. Он боится, как бы кто-нибудь не догадался из какой он страны, но еще больше он боится встретить кого-нибудь, кто может случайно узнать его. После долгих размышлений он принял, наконец, твердое решение и на следующий день отправился к королеве, преклонил колено и обратился к ней с почтительной и любезной речью;

- Благодарю вас всем сердцем, достопочтенная госпожа, за ваше милосердие, благосклонность и благородную учтивость. Вы исцелили меня от раны, заботились обо мне и утешали меня в моей тоске. Я ваш верный и преданный слуга, и вы всегда можете рассчитывать на мою дружбу, почтительность и расположение. Теперь же я прошу у вас позволения уехать. Я хотел бы навестить друзей и родичей, но я навсегда останусь вашим вассалом. Мои друзья и родные не знают, где я, жив ли я или нет, ибо я покинул свою страну, чтобы уехать в Испанию. Я хотел научиться искусству понимать звезды и другим неизвестным мне премудростям. Я должен навестить друзей, чтобы они перестали печалиться и утешились. Прикажите снарядить мой корабль, позвольте мне уехать. Да вознаградит вас бог за все то добро, которое вы мне сделали, за вашу ласку и снисхождение ко мне!

Королева отвечает:

- Друг! Корабль твой будет снаряжен, когда ты того захочешь. Увы, таков удел тех, кто привечает чужеземцев! Ради своих друзей ты покидаешь нас, хотя мы вовсе не расположены отпускать тебя, и ни во что не ставишь нашу заботу о тебе, а ведь она была немалая! Что ж, раз ты не хочешь больше служить нам, мы не станем насильно удерживать тебя. Возьми корабль, снаряди его и плыви с богом, куда хочешь! На прощание я дам тебе марку {33} червонного золота, оно пригодится тебе в пути.

Тристрам взял деньги и горячо поблагодарил королеву за заботы и ласку, за доброту и богатые подарки. Однако если бы королева могла ему советовать, она предпочла бы, чтобы он повременил с отъездом.

Обрадованный Тристрам взял арфу и пошел к своему кораблю. Он оснастил его как было необходимо. Тристрам взошел на корабль, дождался попутного ветра и отплыл.

32. Тристрам прибывает в Британию

Тристрам благополучно отплыл от берегов Ирландии и пристал там, где намеревался - в Британии, в гавани у королевского замка. - Люди, бывшие на берегу, узнали корабль Тристрама, бросились к лодкам, чтобы поскорее услышать, что сталось с Тристрамом, и вот они находят его, живого и веселого, приветствуют его и радуются от всей души. Он сходит с корабля. К нему подводят рослого, могучего коня, он садится на того коня и скачет к замку, а навстречу ему бегут королевские челядинцы и все от мала до велика радуются, что Тристраму удалось избежать смерти.

Когда король услышал о возвращении Тристрама, он встал и пошел ему навстречу, обнял, ласково приветствовал и усадил рядом с собой. Тристрам поведал королю о том, как прошло путешествие, где он побывал и кто исцелил его. Молвит он, что помощь была ему оказана в Ирландии, что для этого пришлось ему прибегнуть к обману и разным уловкам, и что сама королева лечила его чудодейственными лекарствами, и при этом он был почитаем. Дивятся придворные, слушая его слова, ибо все были уверены, что он не вернется, и они его больше не увидят, таким безнадежным и жалким было его состояние, когда он уезжал. Одни говорят между собой, что не иначе, как ему должно быть ведомо колдовство и всевозможные хитрости, раз удалось ему ускользнуть от рук таких врагов. Другие же говорят, что Тристрам умеет привлекать людские сердца. Боятся они, что Тристрам начнет мстить им за то, что они покинули его в беде.

Рыцари и ярлы, ленники и самые знатные мужи Британии страшатся ума и ловкости Тристрама. Они боятся, что он станет королем после смерти своего дяди, и тогда, возможно, захочет отомстить и причинить большое зло тем, кто постыдно отвернулся от него в его страданиях и болезни. И они устраивают тайный сговор против Тристрама, ибо они страшатся его и завидуют его доброте, мудрости и удачливости. Их замысел таков: надо заставить короля взять жену, которая принесла бы ему наследника, чтобы после смерти короля на престол вступил этот наследник, независимо от того, будет ли он женского или мужского пола. И вот все они собрались у короля, чтобы объявить ему о своем решении. Они уговаривают короля жениться, убеждают и доказывают, что если он не возьмет жену, пока еще не состарился, и не обеспечит себя наследником, который будет править государством после его смерти, в стране, чего доброго, вспыхнет война, и на престол может посягнуть кто-нибудь из вельмож, не имеющий на то никаких прав. Они прибавили, что если король не захочет последовать их совету, они откажутся служить ему.

Молвил король:

- Благодарю вас за то, что вы печетесь о моем благе и заботитесь о славе и величии моего рода, советуя мне взять жену, чтобы обзавестись наследником, который после меня владел бы моим государством. Я знаю, что вы не боитесь войны, - и все же лучше, когда твоим владениям никто не угрожает. Раз вы печетесь о моем благе, я охотно последую вашим советам. Найдите мне ту, кто была бы мне ровней по знатности, уму и учтивости, красоте и обходительности, придворным манерам и величавости, чтобы я не унизил моего рода этим браком, и я исполню вашу просьбу. Вы мои вассалы, и ваши советы не должны быть мне не угодны.

- Дай же нам время подумать, государь, - говорят они, - назначь нам день, чтобы мы могли явиться к тебе с предложением, которое помогло бы нам заслужить ваше расположение и благодарность. И если ты поручаешь нам это дело и полагаешься на наше усмотрение, мы дадим тебе совет, который придется тебе по душе.

Молвил тогда король:

- Пусть будет по-вашему. Даю вам сорок дней сроку. Явитесь ко мне тогда с советом. И если он окажется приемлемым и разумным, я охотно последую доброму совету.

33. Король соглашается посватать Исонду

В назначенный день они все явились к королю. Им не терпится причинить зло Тристраму, ибо люди редко оставляют в покое тех, кого они однажды возненавидили. Теперь они хотят, чтобы король женился и имел наследника. Но король хочет взять только такую жену, которая не уступала бы ему в знатности, уме и учтивости, и к тому же была бы образована, прославлена и почитаема. И получается, что он собирается поступить по их совету только тогда, если они, как уже говорилось, найдут ему именно такую, а не другую невесту.

- Государь, - сказал один из ленников. - Вы назначили нам этот день, чтобы услышать от нас имя той, которую вам надлежит сделать королевой, вашей женой, той которую вы просили нас для вас выбрать, чей род был бы не ниже вашего. Вам хорошо известно, что дочь короля ирландского славится своей красотой, и к тому же от природы она так добра, великодушна и учтива, какой только может быть придворная дама. Ни в одной христианской стране нет девушки прекраснее, умнее и учтивее ее в обычаях и поступках. Род ее вам известен - она дочь короля и королевы. Если же вы не хотите взять в жены эту девушку, мы сочтем, что вам вообще не нужно ни жены, ни наследника. Тристрам, ваш племянник, знает эту принцессу и может подтвердить, что мы вы- брали лучшую из всех, о ком нам известно, ибо у нее больше достоинств, чем мы можем описать словами.

Король помолчал, обдумывая ответ, и затем сказал:

- Если я соглашусь на это, как могу я получить ее в жены, если ее отец и весь его двор ненавидят меня и весь мой народ и готовы убить каждого, кто живет в этой стране? Боюсь, что если я пошлю к нему моих доверенных людей, он сначала подвергнет их издевательствам, а затем убьет и откажется выдать за меня свою дочь. Для меня же это будет позором и поводом к насмешкам надо мной, а мои враги скажут, что я просил руки его дочери из страха перед ним.

- Государь, - молвит один из его ленников, - говорят, что короли часто совершают набеги друг на друга, потому что страшатся друг друга, наносят большой ущерб и совершают убийства, а потом забывают о своем гневе и ненависти, и вражда превращается в мир, а страх - в доверие из-за королевских дочерей или сестер. Родство же порождает дружбу. Если нам удастся полюбовно и мирно устроить ваш брак и союз, может статься, что вы будете править всей Ирландией, ибо принцесса Исонда - единственная дочь короля ирландского.

Молвит тогда король:

- Если это будет сделано как подобает и с почетом, я не хочу другой жены, ибо Тристрам довольно расхваливал ее учтивость, ум и прочие достоинства, какие положено иметь девушке. Теперь подумайте, как нам добыть ее, ибо я не хочу свататься к другой, не попытавшись получить в жены Исонду.

Тогда молвит один из баронов:

- Государь! Отправьте за ней Тристрама, вашего племянника. Только он один может ее привести. Он знаком с королем и принцессой и к тому же дружен с королевой. Кроме того, он говорит по-ирландски и хорошо знает Ирландию. Если он постарается, он, конечно, сможет ее увезти с помощью хитрости, обмана, или же, похитив ее, - если король не отдаст ее за тебя.

34. Тристрам плывет в Ирландию

Понял Тристрам, что они своим подстрекательством добились того, что король решил жениться и что он слышать не хочет о другой невесте, кроме Исонды. Ему известно, что у короля нет наследника, который должен будет править после него. И думает он, что отказавшись от этой поездки, он навлечет на себя подозрение в том, что он будто бы хочет помешать появлению другого наследника, кроме него. Ему ясно видны все их козни, хитрости и коварство. И он отвечает сдержанно и спокойно:

- Государь, - молвит он. - Вы правильно рассудили, что мне надлежит отправиться в эту поездку. Я знаю Ирландию и обычаи ирландцев. Я знаю короля и его главных приближенных, королеву и принцессу Исонду. Однако я убил брата королевы, и если я отправлюсь туда сватать девушку и они узнают, кто я, они не выпустят меня живым. Но так как я не хочу навлечь на себя ни вашей, ни чьей другой немилости, и к тому же хочу, чтобы у моего дяди появился законный наследник, я готов послужить во славу моего дяди и с божьей помощью сделаю все, что в моих силах и власти. Разумеется, я отправлюсь в Ирландию с этим поручением, и если мне не удастся добыть Исонду, вернусь назад .

Тристрам начал собираться в путь. Он отобрал из свиты короля двадцать красивейших юношей, слывших самыми доблестными и храбрыми при дворе, дал им отличное оружие и превосходных лошадей, затем нагрузил корабль большим количеством продовольствия и дорогими напитками, а также разными драгоценностями. Там было вдоволь пшеницы, муки, меда, вина и наилучших напитков, и всякого добра, какое требуется в путешествии.

Но вот корабль снаряжен, и они плывут прямехонько к своим врагам. Тристрам никак не решит, сватать ли ему девушку или же заманить ее на корабль хитростью и затем увезти. Если он посватает ее, может случиться, что ему будет отказано. Но как похитить ее у такого могущественного отца и его родичей, он тоже не знает. Тристрам советуется с товарищами, но никто из них не может придумать, как найти выход начатого положения. Они боятся, что их поездка может окончиться неудачей, и обвиняют советчиков короля, пославших их с таким поручением.

Вот они уже плывут по Ирландскому морю. Тристрам угрюм и озабочен. Он думает, что лучше всего будет заманить Исонду на корабль и спешно отплыть с нею, ибо он уже решил, что они притворятся купцами и будут выжидать, пока он найдет способ проникнуть к ней неузнанным.

После долгих дней и ночей плавания они бросили якорь у города Дублина и отправили в лодке двух рыцарей - просить у короля, чтобы он позволил им мирно и без помех распродать свои товары. Рыцари прибыли к королю и почтительно приветствовали его по всем правилам учтивого обхождения.

35. Тристрам просит у короля разрешения продать свой товар

Произнеся приветствие королю, они продолжали:

- Мы купцы, ездим из страны в страну с товаром и тем добываем деньги, а иначе их добывать мы не умеем. Мы нагрузили судно в Британии и собирались плыть во Фландрию. Но как только мы вышли в море, налетел ветер. Он долго носил нас по морю, в конце концов мы прибыли в эту гавань. Мы слышали, что в Ирландии хорошо платят за мед и муку, и потому мы прибыли сюда с нашим грузом. Теперь, если вы разрешите нам продать с миром вино и припасы, мы желали бы бросить здесь якорь и укрыть от непогоды наши товары. Если же вы того не хотите, мы поплывем в другие страны.

Король отвечает:

- Я охотно дам вам свое позволение. Торгуйте с миром всем, чем хотите, никто вас не тронет и не обидит. Вас здесь примут хорошо и отпустят, когда вы того пожелаете.

Получив у короля позволение, они поблагодарили его и вернулись на корабль. Войдя в гавань, они крепко привязали судно, после чего разбили шатры, ели, пили, играли в травлей 6 до самого вечера и ничего не продавали, а только развлекались с шумом и весельем по обычаю рыцарей, живущих при дворе.

Утром, проснувшись, они услышали на улице возбужденные голоса и жалобные крики. И вот они видят людей, в страхе бегущих к морю от огромного дракона. Этот дракон с некоторых пор поселился в том государстве и каждый день появлялся в городе и причинял большой ущерб, ибо он убивал всех, кого настигал, языками пламени, вырывавшегося у него из ноздрей. Во всем царстве не было смельчака, который не пустился бы наутек, завидев дракона. Все рыцари и горожане бросались к морю, заслышав приближение дракона, чтобы спастись вплавь. Король велел оповестить по всей стране через глашатаев, что если найдется храбрый рыцарь, который убьет дракона, он получит его дочь и половину королевства, со всеми привилегиями для себя и потомков. И король повелел в присутствии всех своих придворных записать это и издать о том указ. И многие пытались, но всех их погубил дракон, так что не осталось ни одного столь доблестного и стойкого, кто осмелился бы дождаться приближения дракона или оказаться у него на пути. Самые отважные тотчас обращались в бегство, спасая свою жизнь.

Увидев бегущих ирландцев, Тристрам спросил у них, что случилось и почему они бегут. Узнал тогда он от них о драконе и о том, что назначено королем тому, кто убьет дракона. Он разузнал, где дракон прячется по ночам и в какое время он обычно появляется в городе. Тристрам никому не рассказал о том, что задумал, и дождался вечера. Тогда велел он своему кормчему приготовить ему коня, седло и все оружие. И прежде чем взошло солнце, он облекся во все свои боевые доспехи.

36. Тристрам убивает дракона

Дракон этот имел обыкновение появляться в городе на рассвете. И в то время, когда Тристрам меньше всего этого ожидал, он услышал крики и тотчас вскочил на коня; никто из товарищей не видел его, только его оруженосец. Тристрам пришпорил коня и поскакал к горе, на которой дракон обычно спал. Проскакав немного, он увидел толпы вооруженных рыцарей, на всем скаку улепетывающих от дракона. Они кричали Тристраму, чтобы он сворачивал как можно скорее, пока его не убил огнедышащий ядовитый дракон. Но он ни за что не хочет повернуть коня, ибо задумал испытать свое мужество. Взглянул он перед собой и увидел ползущего дракона; голова у него высоко задрана, глаза вылезли из орбит, а из пасти вынут ядовитый огненный язык, которым он убивает и слизывает все живое, что оказывается у него на пути. Тристан убивает дракона. Гордеев

Дракон увидел Тристрама, зарычал и ощетинился. Но Тристрам собрал все силы, желая испытать свою храбрость, пришпорил коня и, прикрывшись щитом, послал копье прямо в пасть дракона с такой силой, что зубы, которые задело острие копья, посыпались из пасти, железо пробило сердце и вышло наружу, так что обломки древка застряли в туловище и в глотке дракона. Пламя, изрыгаемое драконом, убило коня. Но Тристрам ловко соскочил с коня, выхватил меч, бросился на дракона и разрубил его пополам.

Дракон лежит бездыханный. Тристрам приподнимает голову дракона, отрезал язык, прячет его в карман и отправляется в обратный путь; он не хочет, чтобы кто-нибудь его увидел. В лощине неподалеку, на лесной опушке он замечает небольшое озеро и спешит туда. Но не успел он дойти до озера, как язык, который лежал у него в кармане, нагрелся от его тела, и ядовитый пар, сочившийся из него, проник в его кровь и отравил все его тело; голова у него закружилась, и он упал без признаков жизни. Он лежит бледный, беспомощный и жалкий, все его тело почернело и распухло от яда, он не может встать; он погиб, если кто-нибудь не сжалится над ним и не придет ему на помощь.

37. О сенешале и его предательстве

У короля был сенешаль. Он был ирландец, честолюбивый, злобный и лживый, хитрый и вероломный. Он домогался любви принцессы Исонды и каждый день надевал доспехи и выезжал навстречу дракону, так он был влюблен. Но каждый раз, завидя дракона, он пускался вместе с лошадью наутек, испытывая такой страх и ужас, что если бы кто-нибудь предложил ему в тот момент все золото Ирландии, он и то не осмелился бы обернуться и встретить страшный взгляд дракона.

В тот день, когда Тристрам поскакал навстречу дракону, сенешаль тоже выехал в полном вооружении, с обнаженным мечом в руке, но не решился подъехать поближе, а оставался на безопасном расстоянии - пока не увидел, что дракон мертв. Но так как Тристрама не было видно, а на земле остались меч, щит и павший конь, сенешаль решил, что дракон убил коня и проглотил Тристрама. Он поднял с земли окровавленный меч и отсек им голову дракона, в доказательство того, что он в самом деле убил его. Он проскакал по городу, громко крича:

- Я убил дракона! Я убил дракона! Знай, король, что я освободил твое государство и отомстил за гибель твоих вассалов и причиненный тебе вред! Отдай же мне обещанную награду - твою дочь Исонду! Таково было условие, и ты не вправе нарушить данное слово!

Король ответил, что слышал о том, что он сделал и чего хочет:

- Вечером я созову баронов на совет и завтра утром объявлю о тебе перед всеми и исполню все, что было условлено.

Вскоре стало известно, что дочь короля просватана, и люди поспешили к ней в покои. Услышав такую новость, она сильно испугалась и опечалилась, ибо не было для нее человека ненавистнее, чем этот сенешаль, который домогался ее любви. Она не смогла бы полюбить его, даже если бы все королевство было отдано в приданое, и вот она молвит своей матери:

- Я не соглашусь, - говорит она, - если отец захочет отдать меня за этого злого человека. Не может того быть, чтобы бог так прогневался на меня, что желает моего с ним брака. Скорее я заколю себя кинжалом, чем отдамся во власть этого предателя и труса. Откуда у него взялись смелость и отвага, воинственность и рыцарский дух, если он всегда был трусливейшим из вассалов? Как мог он убить страшного змия, когда каждый в стране знает, что он никчемный трус? Никогда не поверю я, будто он убил дракона или хотя бы осмелился приблизиться к нему живому; это ложь, с помощью которой он хочет добиться меня. Матушка, - молвила она, - пойдем, взглянем на дракона и попытаемся узнать, кто убил дракона и когда он умер, ибо кому-то, несомненно, пришлось расстаться с жизнью.

Молвит тогда королева:

- Охотно, дочь моя, если тебе это угодно.

Они выбрались из дворца через потайной ход, ведущий во фруктовый сад, едва заметной тропкой прошли из сада в долину, и нашли там мертвого дракона, а рядом на песке коня, обугленного и распухшего, и дивились ему.

- Мне доподлинно известно, - молвила Исонда, - что это не конь сенешаля. Рыцарь, которому принадлежал этот конь, что бы с ним потом ни приключилось, убил дракона.

Потом они нашли щит, покрытый тонкой золотой резьбой и украшенный изображением льва.

38. Исонда и Исодда находят Тристрама

Говорит Исонда:

- Могу поклясться, матушка, что никогда сенешаль не носил этого щита, ибо он совсем новый и покрыт позолотой и изнутри, и снаружи. Он сделан иначе, чем здешние щиты. Этот человек отомстил дракону за наши обиды. А злой сенешаль требует награды за подвиг, который совершил другой. Должно быть, это он убил доблестного рыцаря.

Они долго оглядывали окрестности, пока не увидели лежащего Тристрама. Подойдя к нему, они увидели, что он весь почернел и распух.

Узнали они теперь, что он отравлен ядом, и сильно опечалились; горько плача, королева взяла его руку и почувствовала, что он живой и теплый. Она достала из кошелька то, что мы называем противоядием, приоткрыла ему рот и всунула меж зубов териак, и он тотчас очистился от власти яда, тяжесть, сковавшая сердце, сразу исчезла, он открыл глаза и внятно промолвил:

- О, господи, боже мой! - произнес он. - Никогда не был я так тяжко болен. Кто вы? - спросил он. - И где я нахожусь?

- Не бойся. Даст бог, этому недугу не удастся одолеть тебя. Ты скоро исцелишься от этой болезни.

Спутники королевы тайно перенесли его домой, и никто не знал об этом, кроме них. Внеся его в покои королевы, они сняли с него доспехи и нашли в кармане язык дракона. Потом королева приготовила целебный пластырь, чтобы вытянуть яд из его тела, и дала чудодейственное питье, и он почувствовал, как все его тело наливается животворной силой. Не было около него другого лекаря, кроме королевы, и другого слуги, кроме принцессы Исонды, которая терпеливо за ним ухаживала. И он часто благодарил обеих за их великие труды и заботу, благодаря которым он обрел покой и избавился от яда, бывшего в его теле.

Рано утром сенешаль явился в замок. Он принес голову дракона и, подойдя к королю, громко воскликнул:

- Король, - молвил он, - выслушайте мои слова. Вы объявили через глашатаев перед всем народом, что тот, кто убьет дракона, получит вашу дочь. Теперь я прошу вас сдержать слово и исполнить королевское обещание. Вручите мне вашу награду и выдайте за меня вашу дочь. Вот голова дракона, которую я отрубил моим мечом.

Король отвечает:

- В самом деле, я должен сдержать слово. - Потом он велел позвать двух рыцарей и молвил им: - Ступайте в покои королевы и прикажите ей и моей дочери, прекрасной принцессе Исонде, явиться ко мне.

Рыцари прибыли к королеве и сообщили о поручении короля, как им было приказано. Принцесса Исонда отвечает, что никак не может придти, ибо у нее разболелась голова и ломит все тело, так что она не знает ни сна, ни покоя. И она просит короля не принуждать ее, разрешить ей побыть этот день у себя и отдохнуть, ибо она никак не может туда явиться. Королева же встала и отправилась вместе с рыцарями к королю, и тогда король, королева и советники решили отложить рассмотрение этого дела и назначили сенешалю день, когда он должен явиться.

39. Королева Исодда беседует с Тристрамом

После того, как сенешалю был назначен день, ленники разъехались по домам. А в это время товарищи Тристрама, встревоженные его исчезновением, ищут его по долинам и лесам, по полям и дорогам. Не знают они, что им делать, что предпринять: то ли возвращаться, то ли оставаться, ибо неведомо им, что сталось с Тристрамом. А Тристрам благополучно пребывает во дворце королевы, Исодда лечит его, и к нему возвращаются силы и здоровье.

Молвит ему тогда королева:

- Кто ты такой, друг, - говорит она, - откуда ты прибыл и как ты убил дракона? Ты очень похож на Трамтриса, который прославил себя раньше в этих местах. Не иначе, как ты его родственник. К какому сословию ты принадлежишь?

Тристрам отвечает королеве о происхождении своем то, что кажется ему подходящим:

- Госпожа, - молвит он, - я родом из Фландрии, мы прибыли сюда, чтобы торговать, и пристали здесь с согласия и позволения короля. Однажды мы вооружились, как другие рыцари, и я поехал посмотреть на громадного дракона, который, как я слышал, причинял большой вред людям этой страны. Я хотел испытать мое мужество и рыцарскую доблесть в битве со страшным драконом. Случилось, что с божьей помощью я убил его, вырезал язык из его пасти и спрятал его в карман, но яд начал жечь меня, я весь распух и думал, что умру. Я пошел к воде, но упал без памяти и не знаю, кто подобрал меня. Бог даст, я отблагодарю тех, кто мне помог, и они всегда могут рассчитывать на любую услугу, какую я в силах им оказать.

Молвила тогда королева:

- Друг, - сказала она, - это я пришла тогда к тебе и велела тайно перенести тебя сюда, и вылечила тебя от яда, и ты будешь теперь здоров. И если ты отблагодаришь нас за нашу заботу, ты поступишь как разумный и учтивый рыцарь и честный человек. Сейчас ты узнаешь, какого вознаграждения мы от тебя хотим. Если ты благородный человек, каким мы тебя считаем, ты сослужишь нам добрую службу. Наш сенешаль уверяет короля, будто он убил дракона, и требует в награду мою дочь Исонду, а вместе с ней половину королевских земель и богатств. И король хочет отдать ее за него. Но она ни за что не хочет, ибо он глуп, высокомерен, жесток и злобен, изменчив, словно продажная женщина, вероломен и завистлив, труслив и обладает множеством пороков, каких не пристало иметь достойному человеку. И потому принцесса Исонда никогда не согласится стать его женой к скорее умрет, ибо несовместимы ее благонравие и его многочисленные пороки, даже если он даст ей все богатства, какие есть на свете. Теперь ему назначен день, когда он получит ее, если только мы не сможем доказать, что он не убивал дракона, а тебе отлично известно, что смерть дракона наступила не от его руки. Если ты захочешь защитить от него девушку и все наше королевство, ты окажешь нам большую услугу и проявишь истинную дружбу; ты будешь прославлен по всему королевству за свою доброту и храбрость, и к тому же получишь девушку и большое богатство, ибо королю придется отдать тебе дочь вместе с ее приданым и со всеми привилегиями, как было обещано.

Молвил тогда Тристрам:

- Поверьте, - сказал он, - за вашу доброту я изобличу его; он не убивал дракона и даже не был поблизости, когда я убил его. Если же он захочет доказать свою правоту поединком, я буду защищать от него принцессу Исонду. Никогда он ее не получит, ибо он действует ложью и обманом, из пустого тщеславия. Напрасно вернули бы вы меня к жизни, если бы я отказался послужить вам и выступить открыто на защиту правого дела. Теперь, госпожа, если вы позволите и не будете возражать, я желал бы позвать моего оруженосца, ибо я хочу знать, что с моими товарищами и спутниками по путешествию. Я знаю, что они пребывают в большом унынии, так как не знают, что со мной и жив ли я или мертв. Я не сомневаюсь, что они ищут меня и расспрашивают обо мне и до сих пор не знают, жив ли я или меня уже нет в живых.

Отвечает тогда королева:

- Охотно, если ты этого желаешь.

И она послала своего самого любимого слугу привести к Тристраму его оруженосца, ибо Тристрам хочет поговорить с ним о себе и своих товарищах и рассказать, что с ним произошло.

40. Товарищи Тристрама скачут в замок короля

Тристрам беседует со своим оруженосцем и велит ему рассказать товарищам все, что с ним приключилось с тех пор, как он уехал от них, и с какой благосклонностью и почетом принят он у королевы и принцессы Исонды. Оруженосец возвращается на берег и рассказывает новости сперва кормчему. Кормчий поведал рыцарям о том, как Тристрам убил дракона, и что король поклялся отдать победителю свою дочь, принцессу, и половину ирландского королевства. Они тут же утешились и преисполнились великой радости, они считают большой удачей, что он остался жив и невредим. Они распродают свое вино и благодарят всех горожан за дружбу - так сильно обрадовали их известия о Тристраме. Они выручают хорошую цену за вино и припасы - мед, муку и пшеницу, а горожане дарят их своей дружбой и оказывают им сердечное гостеприимство.

Исонда ухаживает за Тристрамом как нельзя прилежнее, потчует его лучшими яствами, чтобы поддержать в его теле бодрость и силу, вплоть до того дня, когда король ирландский начинает скликать к себе своих придворных, вассалов и ленников со всего государства, ибо он хочет выдать замуж свою дочь и сдержать слово, данное им сенешалю.

Тристрам велит своим товарищам прибыть ко двору вместе с королевскими ленниками. Они тотчас одеваются в богатые одежды, надевают одноцветные плащи и платья разных цветов, плащи, подбитые горностаем и опушенные соболями, роскошные блио {38}, расшитые с большим искусством; будь каждый из них могущественным королем великого государства, то и тогда он не мог бы быть разодет лучше. Так разубранные, они садятся на коней, покрытых золочеными седлами, и скачут попарно в замок короля, и спешиваются у крыльца, ведущего в королевские покои. Кони у них холеные, дородные, закаленные в суровых походах; они бьют копытом и ржут так, что слышно по всему замку. Товарищи Тристрама - все люди статные. Они усаживаются позади самых знатных ленников на высокую скамью, красивые и оживленные. Славный то был отряд, и одежды на них пышные. Дивятся ирландцы, говоря между собой:

- Уж если фламандские купцы выглядят столь достойно, то сколь же великолепен должен быть отряд фламандских рыцарей, ибо наши люди уступают этим купцам в доблести.

41. Снова о сенешале и его коварстве

Когда все расселись по местам, в зал величественной и гордой походкой вошла королева и села рядом с королем; а Тристрам же, который сопровождал ее, сел с принцессой Исондой. Он был красив и ясноглаз, и одежда на нем была богатая. Все, кто видел его, недоумевали, кто он такой, - ибо они знали, что он не ирландец, - и спрашивали друг у друга, но никто не мог сказать, кто это.

Но вот от толпы знатных людей и ленников, собравшихся в зале, отделился сенешаль. Приняв надменный и высокомерный вид, он начал громким голосом:

- Король, - молвил он, - вы назначили мне этот день, так выслушайте же мою просьбу и исполните то, что вы обещали: тот, кто убьет дракона, получит вашу дочь и половину вашего королевства. Я великий и отважный рыцарь. Я единственный из всех твоих рыцарей убил дракона, отсек ему голову одним ударом меча, и эту голову я принес сюда, чтобы вы могли ее видеть. Теперь, раз я убил дракона, я прошу вас, короля, моего государя, и вас, королева, отдать мне в жены принцессу. Если же вы откажетесь сдержать свое обещание, я готов с оружием защищать свое право, если найдется кто-нибудь, кто захочет выйти против меня, и пусть весь двор наблюдает за поединком, а мудрые мужи нас рассудят.

- Правду говорят, - молвила принцесса Исонда, - что ни ума, ни совести нет у того, кто требует вознаграждения и плату за свои труды, он должен вести себя по-другому, иначе он не получит никакой награды. Но этот рыцарь сам не знает, что делает, приписывая себе подвиг, которого он не совершал, и славу, принадлежащую другому. Дракон ведь не оказал тебе большого сопротивления, ты же хочешь без труда завладеть мной и огромным богатством. Но думается мне, что для того, чтобы добыть меня и такое огромное богатство, недостаточно показать голову дракона, ибо принести ее во дворец было делом нетрудным. Многие, на твоем месте могли бы принести сюда голову змея, надейся они добиться меня с помощью столь пустячного подвига, какой ты совершил, отрубая голову у дракона. Но даст бог, ты не получишь меня за столь малый выкуп.

На это сенешаль отвечает:

- Принцесса Исонда, - молвит он, - чего ты добиваешься, что так насмехаешься надо мной? Пусть сперва ответит король, его ответ будет и лучше, и разумнее. Он, конечно, исполнит мое желание и отдаст мне тебя и свое королевство, как тому положено быть. Но ты ведешь себя не так, как тебе подобает, ибо отказываешься любить того, кто любит тебя. Таков обычай большинства женщин, они бранят и порицают любящих их, и оказывают дружбу своим врагам. Женщина всегда ненавидит того, кто ее любит, и жаждет того, чего не может получить, стремится к тому, чего не может достичь, и отталкивает от себя тех, кого ей следует любить. Я так давно тебя люблю, а ты на меня и смотреть не хочешь, и к тому же стремишься лишить меня славы, которую я завоевал своей храбростью и рыцарской доблестью, поносишь и оскорбляешь меня. Но ей-ей, ради целого королевства ты не захотела бы присутствовать при том, как я убивал дракона. Ты бы так испугалась, что лишилась рассудка, когда бы видела жестокую и страшную битву, в которой я победил дракона и убил его.

На это принцесса Исонда отвечает:

- Правду ты говоришь, - сказала она, - в самом деле за все золото и драгоценности этой страны я не осмелилась бы взглянуть, как ты убивал дракона. И жалка была бы я, если бы я стремилась к тому, что и так имею, и любила всех, кто меня любит. Но ты плохо знаешь меня, если говоришь, что я отказываюсь от того, что хочу иметь. Я хочу есть, и все же иногда не беру в рот пищи, ибо я хочу чего-то, но не чего угодно. Я ем ту пищу, которая возбуждает у меня аппетит, а не ту, от которой меня тошнит и рвет. Ты хочешь владеть мной, но даже самый щедрый королевский подарок не заставит меня стать твоей женой. И ты не получишь меня за ту услугу, которую ты будто бы оказал. Что же касается твоей великой доблести и подвигов, которые, как ты утверждаешь, ты совершил, ты получишь вознаграждение, какого ты заслуживаешь. При дворе короля ходят слухи, будто дракона убил не ты, а другой. И что ты хочешь получить награду за чужой подвиг. Но не видать тебе никогда этого дня, и не придется тебе ему радоваться.

Молвит тогда сенешаль:

- Скажи мне, кто говорит такое, ибо никто во всем королевстве не может доказать, что не я убил дракона. Если найдется тот, кто утверждает противное, я докажу ему на поединке с оружием в руках, что он лжет.

42. Тристрам отвечает сенешалю

Тристрам выслушал речь Исонды и понял, что она больше не хочет отвечать сенешалю. Он смело начинает свой речь и, громко отчеканивая слова, молвит в присутствии всех придворных и вассалов:

- Послушай, сенешаль! Ты утверждаешь, будто убил дракона, раз ты отрубил ему голову. Но есть свидетельства того, что другой побывал в том месте раньше тебя. Я готов это доказать. Если ты оспариваешь это, тебе придется защищаться с оружием в руках, если у тебя хватит смелости, и доказать, что ты говоришь правду. И все узнают, что я убил змея, а ты несправедливо требуешь от короля награды. Я готов с оружием защищаться от твоих ложных обвинений, пусть король назначает поединок в присутствии всего двора, и пусть мудрейшие мужи нас рассудят.

Молвит тогда король:

- Побейтесь между собой об заклад о поединке и назначьте заложников в знак того, что все произойдет так, как теперь условлено.

Тристрам передал королю свой залог - перчатку, и король сказал:

- Я предъявляю ему обвинение, и пусть за него поручатся фламандские купцы, его товарищи.

Тогда двадцать товарищей Тристрама, все как один доблестные рыцари, прекрасные и отлично вооруженные, вскочили с места и молвили:

- Государь, - говорят они, - мы готовы быть заложниками за нашего товарища, вместе со всем нашим имуществом. Тогда молвил король:

- Госпожа королева, отдаю тебе этого человека под твое покровительство и надзор. Если он струсит и откажется участвовать в поединке, вы ответите за него своей головой, ибо он обязан с оружием доказать свою правоту.

На это королева отвечает:

- В моих покоях он будет чувствовать себя в безопасности. Я позабочусь о том, чтобы ему был оказан достойный прием, и чтобы никто не посмел его обидеть.

И вот оба рыцаря вручили королю свой заклад, предъявили заложников и договорились о дне поединка. Тристрам живет в покоях королевы, ему делают ванны, лечат его и тщательно охраняют, и при этом он окружен почетом и получает все, что ни попросит.

43. В Тристраме узнают убийцу Морольда

Однажды, когда Тристрам сидел в заботливо приготовленной для него ванне из настоев целебных трав, чувствуя, как боль покидает его тело, - к нему вошла принцесса Исонда {39}, желавшая поговорить с ним. Глядя на его прекрасное лицо с мечтательными глазами, она задумалась и произнесла про себя:

- Если этот юноша так же смел, как и красив, ему будет не трудно победить в поединке. Похоже, что у него достаточно сил для жестокой схватки, ибо он сложен, как настоящий рыцарь.

Потом она пошла туда, где лежали доспехи Тристрама. Увидев стальные наколенники и кольчугу, она промолвила:

- Вот добрая броня, и шлем, который не изменит ему в трудный час. - Она взялась за рукоять меча: - Какой длинный клинок! Удар такого меча поражает насмерть того, на кого он направлен. Отличное оружие для тех, кто занимается мирной куплей-продажей, но все же меч лучше всего другого. А не затупилась ли сталь, не заржавела ли она от яда дракона?

Меч Тристана. Гордеев Ей захотелось осмотреть меч; она взяла его, и видит зазубрину, след от убийства Морольда; откуда на мече эта зазубрина? Сдается ей, что не от битвы с драконом была получена эта зазубрина, а гораздо раньше. Она пошла за шкатулкой, где хранились ее драгоценности, достала из нее бережно хранимый осколок, приложила его к зазубрине - осколок сошелся с зазубриной, будто только что от нее отломился. Увидев, что осколок точно совпал с зазубриной на мече, она едва не лишилась чувств от огорчения, она то дрожит от ярости и злобы, то цепенеет от ужаса; вся в холодном поту, она восклицает:

- Презренный негодяй! Так вот кто убийца моего дяди! Если я не убью его этим мечом, значит, я жалка и ничего не стою. Нет, я должна убить его и насладиться его смертью.

И она бросилась к Тристраму, сидевшему в ванне, и занесла над его головой меч, восклицая:

- Коварный негодяй! Ты должен умереть, ибо ты посмел убить моего дядю. Ты долго скрывался, но теперь ты разоблачен. Ты умрешь здесь же, на месте, я отрублю тебе голову этим мечом. Тебе ничто не поможет! - и с этими словами она собиралась опустить меч.

Но Тристрам удержал руку принцессы. Он взмолился:

- Сжалься, сжалься! Дай мне сказать три слова, прежде чем ты убьешь меня, а потом поступай, как сочтешь нужным. Ты уже дважды спасла мне жизнь и избавила меня от верной смерти. Ты имеешь право убить меня. В первый раз ты вылечила меня, умирающего - ту рану я и получил от отравленного меча - и я учил тебя играть на арфе. Теперь ты спасла меня во второй раз. В твоей власти убить меня, пока я сижу в этой ванне, вспомни, однако, что я твой заложник и что назначен день поединка, когда я должен буду защищать твое право; убив меня, ты нарушишь закон гостеприимства и учтивости, к тому же убийство - не женское дело, и оно не принесет тебе славы. Ты добрая и обходительная девушка, зачем же ты меня лечила, если хочешь меня убить теперь, когда ко мне вернулось здоровье? Все, что ты для меня сделала, пропадет понапрасну, если ты убьешь меня, и после моей смерти у тебя не прибавится друзей. Прекрасная Исонда, - говорит он, - вспомни, что я обещал твоему отцу драться на поединке, и что я твой заложник, а также заложник королевы. Если ты убьешь меня, твоя мать должна будет своей головой ответить перед королем, ибо таков был его приказ!

При упоминании о поединке, на который Тристрам вызвал сенешаля, п Исонде вновь вспыхнула жгучая ненависть к сенешалю, который хочет получить ее против ее желания. Она взглянула на Тристрама, своего защитника, и опустила меч. Она не хочет убивать его, только плачет и тяжко вздыхает {40}. Сильно сердится она на Тристрама и не хочет простить ему, но сердце у нее доброе. Она то опускает меч, то снова в порыве гнева заносит его над головой Тристрама, но как только она вспоминает о сенешале, ее гнев сразу исчезает.

44. Трастрам сватается к принцессе Исонде от имени короля Маркиса

В этот момент вошла королева Исодда. Увидев дочь с мечом в руке, она воскликнула:

- Уж не лишилась ли ты рассудка? - и, схватив Исонду за руку, она вырвала у нее меч.

Молвит тогда принцесса Исонда:

- О, матушка, этот человек убил вашего брата Морольда.

Когда смысл этих слов девушки дошел до матери, она подбегает к Тристраму и хочет сама снести ему голову. Но Исонда бросается к ней и удерживает ее руку.

Королева молвит:

- Не мешай мне! Я отомщу за моего брата!

Молвила на это принцесса Исонда:

- Отдай мне меч! Я отомщу за Морольда, ибо меня не упрекнут за его убийство. Он ваш заложник и находится под вашей охраной; вы должны следить за тем, чтобы он был в безопасности. Вы обещали королю, что отдадите его ему живым и невредимым. Вот почему вам не подобает его убивать.

Ни одна не хочет уступить другой, и никак не удается королеве отомстить за своего брата. Ни одна не хочет отдать другой меч, и таким образом отмщение все затягивается и отдаляется.

Испуганный Тристрам молит их сжалиться над ним и сохранить ему жизнь:

- Сжальтесь надо мной, королева! - просит он. Он так долго умолял обеих, так жалобно, красноречиво и умильно просил пощадить его, что они больше не желают его смерти.

Потом они послали за королем. Когда король вошел, они обе бросились к его ногам:

- Государь! - молвили они. - Обещай нам исполнить то, о чем мы тебя попросим!

- Охотно, - отвечает король. - Если вы не просите о том, чего мне не подобает делать.

- Вы видите перед собой, - молвила королева, - Тристрама, убийцу моего брата. Но после того он убил дракона. Я прошу вас, простите ему смерть Морольда, и пусть он за это освободит королевство и нашу дочь от козней и посягательств сенешаля, как он нам в том поклялся!

Молвит тогда король:

- Я исполню вашу просьбу, ибо у тебя больше причин требовать отмщения, чем у меня. Никто не имеет в этом деле права голоса больше, чем вы, и раз вы обе просите меня простить ему смерть Морольда, я поступлю так, как будет вам угодно.

Тогда Тристрам упал королю в ноги и поблагодарил его. Принцесса Исонда и королева подняли его. Молвил тогда Тристрам, обращаясь к королю:

- Выслушайте меня, государь! Добрый и могучий король Маркис английский просит у вас руки вашей дочери Исонды. Чтобы вы поняли, что это правда, и что он ищет примирения, он обещает отдать ей в приданое всю Британию и сделать ее госпожой над всей Англией. Лучшей страны нет в целом свете, как нет на земле людей, учтивее ее подданных. Ленники и ярлы будут вассалами вашей дочери. Она будет королевой Англии. И потому это примирение обоих государств, Англии и Ирландии, почетно для вас и послужит для мира и блага.

Выслушав поручение короля Маркиса, король молвит Тристраму:

- Поклянись, что условие, о котором ты говорил, будет выполнено. Я хочу, чтобы поклялись также твои товарищи, что тут нет предательства. Тогда я отправлю с тобой принцессу Исонду, мою дочь, к королю, твоему дяде.

Велит тогда король принести ковчег с мощами. И на мощах святых Тристрам поклялся, что английский король сдержит свое слово.

45. Поражение сенешаля

Наступил день, когда бароны и ленники королевского двора собрались, чтобы увидеть поединок, который Тристрам и сенешаль назначили друг другу. Король ввел в зал Тристрама и молвил, обращаясь ко всем присутствующим:

- Вы все свидетели, что я прилежно охранял моего заложника. Так пусть случится то, что назначено!

Молвил тогда Тристрам сенешалю в присутствии всех знатных людей и ленников:

- Взгляни сюда, негодяй, - сказал он, - вот этот язык я отсек от той головы, что там лежит, после того как убил дракона. Вот то место, откуда я отсек язык, и пусть это послужит доказательством того, что не из хитрости или тщеславия я собрал здесь стольких знатных и уважаемых людей. Если же вы не верите мне, возьмите голову и загляните ей в пасть. Если же он все еще не хочет сознаться в обмане, пусть вооружится и приготовится к поединку, ибо я должен отплатить ему за лживые утверждения, будто он убил дракона.

Король велел принести ему голову дракона, и тут все увидели, что у нее отрезан язык. На сенешаля посыпались насмешки и оскорбления, а затем его с позором навсегда изгнали из королевства за то, что он осмелился так нагло обмануть знатных людей и мудрейших мужей страны. И так как в зале собрались вельможи со всего королевства, король заявил перед всеми ирландцами о своем намерении выдать принцессу Исонду за английского короля. И многие нашли это решение превосходным и радовались тому, что отныне улягутся ненависть и вражда между Ирландией и Британией, и воцарится мир и взаимное согласие.

46. О любовном напитке королевы Исодды

Дж.У.Уотерхаус Тристан и Изольда Начались торжественные приготовления к путешествию Тристрама и принцессы. Королева же тайно приготовила питье из множества трав, цветов и волшебных снадобий. Этот напиток имел свойство возбуждать любовь, такую, что мужчина, испивший этого напитка, на всю жизнь проникался неодолимой страстью к женщине, отведавшей его вместе с ним. Потом королева вылила питье в небольшой кувшин и наказала девушке, по имени Брингветта {41}, которая должна была сопровождать принцессу Исонду:

- Стереги хорошенько этот кувшин, Брингветта! Ты последуешь за моей дочерью в чужую страну. И в первую ночь, когда они с королем лягут в одну постель и король потребует вина, поднеси это вино им обоим.

Брингветта отвечает:

- Госпожа! Я охотно выполню ваше поручение.

Но вот приготовления окончены, и они садятся на корабль. Король и королева провожают свою дочь до самого берега. Прилив уже затопил устье реки. Многие - и женщины, и мужчины - плачут оттого, что их госпожа уезжает, ибо пока все они находились при ней с самого ее детства, все любили и почитали ее за ее учтивость и скромность.

И вот Исонда на корабле. Матросы поднимают паруса, и они плывут, подгоняемые ветром. Но девушка плачет и жалуется на судьбу - она лишилась друзей и родных и своих любимых отца и мать по милости неведомых чужеземцев. Сильно горюет она, тяжело вздыхает и молвит:

- Лучше бы мне умереть, чем ехать туда.

Тристрам ласково утешает ее

Чем дальше они плывут, тем сильнее печет солнце. Тристраму жарко. Мучимый жаждой, он требует принести ему вина. Один из его оруженосцев бежит и приносит кувшин, который королева отдала на сохранение Брингветте. Мальчик наполняет кубок и подает его Тристраму. Тот осушает кубок до половины и затем подает его Исонде, которая допивает остальное. И вот они оба опьянены напитком, доставшимся им по ошибке оруженосца. Из-за этого напитка суждено им вытерпеть много горя и страданий и без конца стремиться друг к другу, испытывая неодолимое томление и жгучую страсть. Отныне все помыслы Тристрама обращены к Исонде, и ее влечет к нему с такой же безудержной силой. Обоих сжигает любовь, с которой они не в силах совладать.

Распустив паруса, они плывут прямехонько к Англии. И вот уже кто-то из рыцарей крикнул, что видно берег. Все радуются, кроме Тристрама. Любовь снедает его, и будь его воля, никогда не сошел бы он на этот берег, а предпочел бы всю жизнь носиться по волнам со своей возлюбленной, ибо в ней вся его радость к услада. А тем временем они подплывают к берегу и причаливают в богатой гавани. Жители узнали корабль Тристрама, и тотчас же один юноша вскакивает на резвого коня и мчится во весь опор к королю, находившемуся в то время в лесу на охоте.

- Государь, - молвил он, - мы видели корабль Тристрама входящим в нашу гавань.

Услышав эту новость, король несказанно обрадовался; юношу, принесшего столь приятное известие, он велел готовить в рыцари и подарить ему богатые боевые доспехи. Король скачет к берегу. Он приказывает разослать гонцов по всей стране и объявить со всей подобающей пышностью о его предстоящей свадьбе с Исондой, и весь день король и его свита проводят в великом веселии.

Госпожа Исонда была женщиной умной и находчивой. Когда наступил вечер, она взяла за руку Тристрама и привела его в спальню короля. Она велела тайно позвать к себе Брингветту и, горько плача, ласковыми и нежными словами умоляла девушку выручить ее из беды. Она просила ее переодеться этой ночью в ее платье и лечь в постель короля, словно она и есть королева, сама же королева решила переодеться в платье Брингветты; она знала, что Брингветта была невинной девушкой, в то время как она сама уже такой не была. Они оба так долго и красноречиво упрашивали девушку, что та согласилась исполнить их просьбу, оделась в одежды королевы и взошла на ложе короля вместо своей госпожи. Королева же надела платье Брингветты.

Король был доволен и счастлив, к тому же он был слегка навеселе, отправляясь в постель, а Тристрам погасил все свечи во всех канделябрах. Король заключил Брингветту в свои объятия и предался утехам любви. Исонда же была очень печальна, она страшилась, что Брингветта может выдать ее, и король обо всем узнает. Поэтому она постаралась этой ночью быть неподалеку от них, чтобы слышать, о чем они говорят.

Как только король уснул, Брингветта покинула ложе, и королева легла рядом с королем. Проснувшись, король потребовал вина, и Брингветта поднесла ему с грациозным поклоном вина, сваренного ирландской королевой. На этот раз королева не пригубила ни капли. Потом король повернулся к Исонде и обнял ее; он не заметил, что рядом с ним находилась уже другая. И так как она была с ним любезна и почтительна, он проявил к ней большую любовь и был так нежен и заботлив, что она почувствовала большое облегчение. Они весело беседовали, как то приличествовало молодости обоих, король развлекал королеву, отвечавшую ему с королевским достоинством. Так чудесно прошла эта ночь.

Исонда весела и приветлива, она нежна с королем, все восхищаются ею и прославляют ее, богатые и бедные. Они с Тристрамом тайно встречаются наедине, когда только им это удается. А так как он ее верный страж и телохранитель, то никому не приходит в голову подозревать их в чем-либо.

БАЛЛАДА О ТРИСТРАМЕ. Исландия

Эта исландская баллада дошла до нас в рукописи конца XVII или начала XVIII в. Эта рукопись в настоящее время находится в библиотеке Оксфорда. На рукописи сделана следующая пометка на латинском языке (не позднее XVIII в.): "Variorum Islandicorum Poematum (e magna parte rarissimorum et omnium ineditorum) Collectio; inter alia pervetusta Cantilena de Tristramo et Isota (alias vulgo Isolda)" ("Собрание разных исландских стихотворений (по большей части очень редких и неизданных); среди них - очень старая Песня о Тристраме и Изоте (по-просту говоря, Изольде)").

Перевод с исландского В. Г. Тихомирова

БАЛЛАДА О ТРИСТРАМЕ

Как с язычником-собакой
в бою Тристрам,
много ран кровавых сам
получил там.
(Им судьба судила разлучиться.)

Был он в скорби, юный воин,
внесен в дом,
много лекарей сошлось к нему,
пеклось о нем.
(Им судьба судила разлучиться.)

Не от вас я жду спасенья,
скажу без лжи,
жду лишь от Изоты светлой,
госпожи.
(Им судьба судила разлучиться.)

И послал Тристрам гонцов,
три ладьи,
мол, изранен я, Изота,
спаси, приди.
(Им судьба судила разлучиться.)

Вот пришли послы к Изоте
и тот же час
молвят, мол, Тристрам желал бы
увидеть вас.
(Им судьба судила разлучиться.)

6. Тут же светлая Изота
пошла к королю:
"Отпусти лечить Тристрама,
родню твою".
(Им судьба судила разлучиться.)

Отвечал король на это,
был в гневе он:
"Кто Тристрама исцелит?
он обречен".
(Им судьба судила разлучиться.)

"Отпустить тебя к Тристраму
я был бы рад,
кабы знал, что ты вернешься
живой назад".
(Им судьба судила разлучиться.)

"Бог да поможет мне вернуться, -
молвит жена, -
господину должна я
быть ведь верна".
(Им судьба судила разлучиться.)

"Поднимайте-ка вы паруса
на древе вод,
если буду я с Тристрамом,
он не умрет".
(Им судьба судила разлучиться.)

К морю черная Изота
пришла тогда,
молвит: "Черный должен парус
приплыть сюда".
(Им судьба судила разлучиться.)

Муж Тристрам послал Изоту,
мол, погляди,
не вернулись ли мои
три ладьи.
(Им судьба судила разлучиться.)

К морю черная Изота
вновь вышла тут:
"Паруса, я вижу, черные
сюда плывут".
(Им судьба судила разлучиться.)

Подскочил Тристрам от боли,
сердце с тоски -
слышно было за три мили -
разбилось в куски.
(Им судьба судила разлучиться.)

Вы скорей, ладьи, причальте
к сырым пескам,
прежде всех сошла Изота
по мосткам.
(Им судьба судила разлучиться.)

6. К дому с берега Изота
спешила, шла,
всю дорогу ей звучали
колокола.
(Им судьба судила разлучиться.)

К дому с берега Изота
пошла скорей,
колокольный звон и пенье
слышались ей.
(Им судьба судила разлучиться.)

К церкви подошла Изота,
а там народ,
и над мертвым отпеванье
причет поет.
(Им судьба судила разлучиться.)

Очень много в этом мире
горя и зла,
припала к мертвому Изота
и умерла.
(Им судьба судила разлучиться.)

Клир церковный схоронил бы
вместе их,
но в душе Изоты черной
гнев не утих.
(Им судьба судила разлучиться.)

Сделать так Изоте черной
удалось:
схоронили их пред церквью,
да только врозь.
(Им судьба судила разлучиться.)

На могилах их два древа
взросли тогда,
они встретились пред церквью
навсегда.
(Им судьба судила разлучиться.)

ПОВЕСТЬ О ТРИСТАНЕ. УЭЛЬС

Этот отрывок сохранился в нескольких рукописях, самая ранняя из которых XVI века, хотя сам рассказ намного более ранний (валлийские источники - наиболее древний пласт легенды). Пересказ этого эпизода даже вошел в валлийские народные сказки, и, как положено в сказке, здесь все заканчивается хорошо.

Перевод с древневаллийского С. В. Шкунаева

ПОВЕСТЬ О ТРИСТАНЕ

В ту пору Тристан, сын Таллуха, и Ессилд, жена Марха, сына Майрхиона, скрылись в лесу Келидон. С ними были лишь Голуг Хафдид, служанка Ессилд, и Бах Бихан, паж Тристана, которые захватили с собой пирогов и вина и приготовили им в лесу ложе из листвы.

Марх, сын Майрхиона, отправился тогда к Артуру и стал обвинять Тристана в оскорблении его чести и просить о мщении, [говоря, что он, Марх, сын Майрхиона, двоюродный брат Артура и по родству ближе ему, чем Тристан - его племянник. "Я сам выступлю со своими людьми, - сказал Артур - и либо <... > либо защищу твою честь" ]. И тогда они направились к лесу Келидон и окружили его.

Таково было свойство Тристана, что каждый, проливший его кровь, умирал, а также любой, кого ранил Тристан.

Когда донеслись до Ессилд со всех концов леса шум и голоса, она в страхе укрылась в объятьях Тристана. Спросил Тристан, отчего она так взволновалась, и Ессилд ответила, что от страха за него. И сказал Тристан:

Благословенная, забудьте страх, Ессилд,
Нас разлучить, коль вам я другом стал,
Три раза по сто рыцарей не смогут,
Или вождей, закованных в металл.

Встал Тристан и, подняв свой меч, устремился в первый поединок и, наконец, встретился с Мархом, сыном Майрхиона, который воскликнул: "И ценой своей жизни хотел бы я убить его!" Но другие его воины сказали: "Позор нам, если мы нападем на него!" И из трех поединков вышел Тристан невредимым.

Кэ Длинный, который любил Голуг Хафдид, разыскал место, где осталась Ессилд, и спел такой енглин {7}:

Ессилд, благословенная, сказать,
Позволь тебе, что любишь, словно чайка,
Тристану удалось неволи избежать.

Ессилд.
Благословенный Кэ, когда,
Слова твои не ложь,
Прекрасную за то подругу обретешь.

Кэ Длинный:
За весть, что слышана тобой,
В награде нет нужды такой,
Голуг Хафдид я предпочту любой.

Ессилд:
Коль эта весть из уст твоих,
Мне правду говорит,
Получишь ты Голуг Хафдид.

А Марх, сын Майрхиона, снова придя к Артуру, сокрушался, что не смыл он оскорбления кровью и не получил удовлетворения, "Лишь один совет могу я дать тебе, - сказал Артур, - пошли музыкантов, так, чтобы издалека слышал он звуки их инструментов, и поэтов со стихами в его честь - это пересилит его гнев и обиду". Так и было сделано. Тристан же созвал к себе музыкантов и пригоршнями раздал им золота и серебра. Тут выслали к нему главу мира - это был Гвалхмаи {8}, сын Гуйра. Спел он старинный енглин:

Гвалхмаи:
Шумит огромная волна,
В пучине, буйной до предела,
Скажи мне, кто ты, воин смелый?

Тристан:
Шумны огонь и гром всегда,
Поодиночке или вместе,
Я в битве как Тристан известен.

Гвалхмаи:
Тристан, чьи безупречны нравы,
Твои слова не изменить ни в чем,
Я сам присутствовал при том.

Тристан:
Чего для брата не свершил бы брат,
То в день кровавого труда,
Я для Гвалхмаи сделать рад.

Гвалхмаи:
Тристан, чьи нравы несравненны,
Не откажись рука держать клинок,
Исполнил бы и я что смог.

Тристан:
Об этом стал бы я просить,
Чтоб успокоить, а не возбудить,
Кто эти воины вдали?

Гвалхмаи:
Тристан, чьи нравы знамениты,
Хоть и не ведая, кто ты,
В лесу Артура люди скрыты.

Тристан:
Не стану угрожать и для Артура,
С девятьюстами я сойдусь в бою,
И если встречу смерть, то все ж и сам убью.

Гвалхмаи:
Тристан, любезный дамам [знай],
Пока войной ты не пошел на них,
Дороже мир всех ценностей земных.

Тристан:
Когда на поясе мой меч,
И правая рука готова к бою,
Близка удача равно к нам обоим.

Гвалхмаи:
Тристан, чьи достославны нравы,
И натиск копья сокрушал, как буря,
Единокровного не отвергай Артура.

Тристан:
Гвалхмаи, чьи чудесны нравы,
Дождь затопляет сто полей,
Его любовь я встречу равной.

Гвалхмаи:
Тристан, чьим нравам нет сравненья,
Дождь покрывает сто дубов,
К Артуру следуй ты без промедленья.

Тристан:
Гвалхмаи с нравом противоречивым,
Сто борозд затопляет дождь,
Пойду с тобой, куда ни поведешь.

И вот пришли они к Артуру и Гвалхмаи спел такой енглин:

Гвалхмаи:
Артур, известный благородством нравов,
Дождь заливает сто голов,
Со мной Тристан, возрадуйся по праву.

Артур:
Гвалхмаи, чьи прекрасны нравы,
Ты не скрывался в битвы час,
Тристана я приветствую у нас.

Но Тристан не проронил ни слова, и Артур спел второй енглин:

Тристан благословенный, войск водитель,
Народ люби свой как себя,
И с ним меня - его вождя.

И опять Тристан не проронил ни слова, и Артур спел третий енглин:

Тристан, о знаменитый воин,
Бери, что лучший брать достоин {10},
И искренне люби меня.

Но и на это ничего не сказал Тристан.

Артур: Тристан прекрасномудрых нравов,
Люби свой род, не принесет он зла,
Кровь среди нас остыть родная не могла.

И тогда сказал Тристан Артуру:

Артур, твои слова я принимаю,
И как вождя приветствую тебя,
Твоим приказам следовать желаю.

Тут Артур примирил его с Мархом, сыном Майрхиона. Но хоть каждого и уговаривал Артур, никто не хотел оставить Ессилд другому. И вот постановил Артур: одному она будет принадлежать пока листья зеленеют на деревьях, другому - все остальное время. Его-то и выбрал Марх, ибо тогда ночи длиннее. Воскликнула Ессилд, когда сказал ей об этом Артур: "Благословенно будь это решение и тот, кто его вынес!" И спела она такой енглин:

Три дерева вам я назову,
Весь год они хранят листву,
Плющ, остролист и тис -
Пока мы будем жить
С Тристаном нас никто
не сможет разлучить.

Тристан и Изольда: обсуждение темы

Было несколько интересных обсуждений сюжета, но разбежались они по разным темам, к сожалению. Привожу здесь некоторые (ссылки только на комменты, основные материалы можно найти обычным поиском).

по ходу опроса о чувствах Тристана и Изольды
продолжение этой же темы и две новых в обсуждении Эссе о Тристане
кусок из темы о пессимизме Вагнера
в дискуссии о письмах Вагнера

Граней в теме ещё десятки, можно дополнять - как отдельными материалами, так и комментариями здесь, с любого места.

Тристан и Изольда: продолжение темы - Томас Манн «Тристан»

«Страсть к исполненному чар творчеству Вагнера сопутствовала мне в течение всей моей жизни, с тех пор как оно впервые открылось мне и я начал овладевать им, постигать его», – пишет Томас Манн в своём эссе «Страдания и величие Рихарда Вагнера». И не с кем-нибудь, а со своим кумиром вступает писатель в спор уже в одной из первых своих новелл – «Тристане», написанном в 1902 году.
Тристан Томаса Манна не имеет никакого отношения к рыцарю-Тристану, герою Вагнера – вызов обращён к самому Вагнеру как олицетворению художника, творцу истории о любви, выбирающей ночь, ибо днём ей не дано осуществиться.
Главный герой рассказа, Детлеф Шпинель, писатель – тип, прекрасно известный писателю Манну. Гротескность фигуры Шпинеля со всеми его несуразностями, комплексами и претензиями несколько затуманивает тот факт, что всё это – правда, ярко и образно высказанная о себе, художнике, о 90% художников вообще и о 99% не самых талантливых и удачливых из них. Может ли такой герой предложить женщине что-либо иное, кроме ночи и смерти, и есть ли выбор у него самого? Нет – только таково может быть практическое приложение одурманивающе-высокого, чистого искусства к жизни, утверждает Томас Манн – и делает это очень убедительно.
Однако чудо и красота этого искусства у него не менее убедительны. Фантастична музыка вагнеровского «Тристана», ещё более фантастична мысль, что её разливы и смерчи можно выписать словами. Но это оказывается возможным благодаря великому мастерству и великой любви к этой музыке.
Рассказ достаточно прост по расстановке героев и заканчивается однозначно. Но принципиальный спор, заложенный в нём, спор художника с самим собой, не заканчивается – для Томаса Манна это только начало.

Т. Манн. ТРИСТАН.

Перевод С.К. Апта.

Вот он, санаторий «Эйнфрид»! Прямые очертания его продолговатого главного корпуса и боковой пристройки белеют посреди обширного сада, украшенного затейливыми гротами, аллейками и беседками, а за шиферными его крышами плавно, сплошным массивом, поднимаются к небу хвойно-зеленые горы.
По-прежнему возглавляет это учреждение доктор Леандер. У него черная раздвоенная борода, курчавая и жесткая, как конский волос, идущий на обивку мебели, очки с толстыми, сверкающими стеклами и вид человека, которого наука закалила, сделала холодным и наделила снисходительным пессимизмом; своей резкостью и замкнутостью он покоряет больных – людей слишком слабых, чтобы самим устанавливать себе законы и их придерживаться, и отдающих ему свое состояние за право находиться под защитой его суровости.
Что касается фрейлейн фон Остерло, то она ведет хозяйство поистине самозабвенно. Боже мой, как деловито бегает она вверх и вниз по лестницам, как торопится из одного конца санатория в другой! Она властвует на кухне и в кладовой, роется в бельевых шкафах, командует прислугой и ведает питанием, руководствуясь соображениями экономии, гигиены, вкуса и внешнего изящества, она хозяйничает с необыкновенной осмотрительностью, и в ее бурной деятельности кроется постоянный упрек всей мужской части человечества, ни один представитель которой до сих пор не догадался жениться на ней. Впрочем, на щеках ее двумя круглыми малиновыми пятнами неугасимо горит надежда стать в один прекрасный день супругой доктора Леандера.
Озон и тихий, тихий воздух… Что бы ни говорили завистники и конкуренты доктора Леандера, легочным больным следует самым настоятельным образом рекомендовать «Эйнфрид». Но здесь обитают не только чахоточные, здесь есть и другие пациенты, мужчины, дамы, даже дети: доктор Леандер может похвастаться успехами в самых различных областях медицины. Есть здесь страдающие желудочными болезнями – например, советница Шпатц, у которой, кроме того, больные уши, есть пациенты с пороком сердца, паралитики, ревматики, есть разного рода нервнобольные. Один генерал-диабетик, непрестанно ворча, проедает здесь свою пенсию. Некоторые здешние пациенты, господа с истощенными лицами, не могут совладать со своими ногами – ноги у этих господ то и дело дергаются, и движения эти наводят на самые грустные размышления. Пятидесятилетняя дама, пасторша Геленраух, которая произвела на свет девятнадцать детей и уже совершенно ни о чем не способна думать, тем не менее не может угомониться и вот уже целый год, снедаемая безумным беспокойством и жуткая в своем оцепенелом безмолвии, бесцельно бродит по всему дому, опираясь на руку приставленной к ней сиделки.
Время от времени умирает кто-нибудь из «тяжелых», которые лежат по своим комнатам и не появляются ни за столом, ни в гостиной, и никто, даже их непосредственные соседи, ничего об этом не узнает. Глубокой ночью воскового постояльца уносят, и снова жизнь в «Эйкфридё» идет своим чередом – массажи, электризация, инъекции, души, ванны, гимнастика, потогонные процедуры, ингаляции, – все это в различных помещениях, оборудованных новейшими приспособлениями.
Право же, здесь всегда царит оживление. Швейцар, стоящий у входа в боковую пристройку, звонит в колокол, когда прибывают новые пациенты, и торжественно одетый доктор Леандер вместе с фрейлейн фон Остерло провожает отъезжающих до экипажа. Каким только людям не давал приюта «Эйнфрид»! Есть тут даже писатель, эксцентричный человек, он носит фамилию, звучащую, как название минерала или драгоценного камня, и, живя здесь, похищает дни у Господа Бога…
Кроме доктора Леандера, в «Эйнфриде» имеется еще один врач – для легких случаев и для безнадежных больных. Но его фамилия Мюллер, и вообще он не стоит того, чтобы о нем говорили.

В начале января коммерсант Клетериан – фирма «А.-Ц. Клетериан и Ко» – привез в «Эйнфрид» свою супругу; швейцар зазвонил в колокол, и фрейлейн фон Остерло встретила приехавшую издалека чету в приемной, которая помещалась в нижнем этаже и, как почти весь этот старый, величественный дом, являла собой удивительно чистый образец стиля ампир. Тотчас же вышел доктор Леандер, он поклонился, и началась первая, поучительная для обеих сторон беседа.
Клумбы в саду были по-зимнему покрыты матами, гроты – занесены снегом, беседки стояли в запустении; два санаторных служителя несли чемоданы приехавших – коляска остановилась на шоссе, у решетчатой калитки, потому что к самому дому подъезда не было.
– Не спеши, Габриэла, take carе (осторожно, англ.) мой ангел, не открывай рот, – говорил господин Клетериан, ведя жену через сад; и к этому «take care» при одном взгляде на нее с нежностью и трепетом присоединился бы в душе всякий. Впрочем, нельзя отрицать, что господин Клетериан с таким же успехом мог бы сказать это и по-немецки.
Кучер, привезший их со станции, человек грубый, неотесанный и не знающий тонкого обхождения, прямо-таки рот разинул в беспомощной озабоченности, когда коммерсант помогал своей супруге вылезти из экипажа; казалось даже, что оба гнедых, от которых в тихом морозном воздухе поднимался пар, скосив глаза, взволнованно наблюдали за этим опасным предприятием, тревожась за столь хрупкую грацию и столь нежную прелесть.
Как ясно было сказано в письме, которое господин Клетериан предварительно послал с Балтийского побережья главному врачу «Эйнфрида», молодая женщина страдала болезнью дыхательного горла, – слава богу, дело тут было не в легких! Но если бы даже она страдала болезнью легких все равно нельзя было представить существо более миловидное, благородное, отрешённое от мира и бесплотное, чем госпожа Клетериан сейчас, когда она, покойно и устало откинувшись на высокую спинку белого кресла, сидела рядом со своим коренастым супругом и прислушивалась к разговору. Ее красивые бледные руки, украшенные только простым обручальным кольцом, лежали на коленях, в складках тяжелой и темной суконной юбки; узкий серебристо-серый жакет, с плотным стоячим воротником, был сплошь усеян накладными бархатными узорами. Но от тяжелых и плотных тканей невыразимо нежная, миловидная и хрупкая головка молодой женщины казалась еще более трогательной, милой и неземной. Ее каштановые волосы, стянутые в узел на затылке, были гладко причесаны, и только одна – вьющаяся прядь падала на лоб возле правого виска, где маленькая, странная, болезненная жилка над четко обрисованной бровью нарушала своим бледно-голубым разветвлением ясную чистоту почти прозрачного лба. Эта голубая жилка у глаза тревожно господствовала над всем тонким овалом лица. Она становилась заметнее, как только женщина начинала говорить; и даже когда она улыбалась, эта жилка придавала ее лицу какое-то напряженное, пожалуй, даже угнетенное выражение, внушавшее смутный страх.
Тем не менее она говорила и улыбалась. Говорила непринужденно и любезно, несколько приглушенным голосом и улыбалась усталыми, казалось готовыми вот-вот закрыться глазами, на углы которых, по обе стороны узкой переносицы, ложилась густая тень, и красивым, широким ртом, бледным, но как бы светившимся потому, может быть, что губы ее были очень уж резко и ясно очерчены. Изредка она покашливала. Тогда она подносила ко рту платок и затем рассматривала его.
– Не надо кашлять, Габриэла, – сказал господин Клетериан. – Ты ведь помнишь, darling (дорогая, англ.), что дома доктор Гинцпетер решительно запретил тебе кашлять, нужно только взять себя в руки, мой ангел. Вся беда, как я уже сказал, в дыхательном горле,– повторил он.– Когда это началось, я и впрямь подумал, что неладно с легкими, и бог знает как испугался. Но дело тут не в легких, нет, черт побери, таких вещей мы не допустим, а, Габриэла? Хе-хе!
– Несомненно, – сказал доктор Леандер и сверкнул очками в ее сторону.
Затем господин Клетериан спросил кофе и сдобных булочек; звук «к», казалось, образуется у него где-то глубоко в глотке, а слово «булочка» он произносил так, что у каждого, кто его слышал, должен был появиться аппетит.
Он получил все, что спрашивал, получил также комнаты для себя и для своей супруги, и они пошли устраиваться.
Между прочим, наблюдение над больной доктор Леандер взял на себя, а не поручил доктору Мюллеру.

Новая пациентка привлекла всеобщее внимание в «Эйнфриде», и господин Клетериан, привыкший к успехам жены, с удовлетворением принимал все знаки расположения, ей оказываемого. Когда генерал-диабетик увидел в первый раз, он на мгновение перестал ворчать, господа с испитыми лицами в ее присутствии улыбались и усиленно старались справиться со своими ногами, а советница Шпатц тотчас же взяла на себя роль ее старшей подруги. Да, она производила впечатление, эта женщина, носившая фамилию господина Клетериана! Писатель, уже несколько недель живший в «Эйнфриде», удивительный субъект, фамилия которого звучала как название драгоценного камня, побледнел, когда она прошла мимо него по коридору, – он остановился и, казалось, прирос к месту, хотя она давно уже удалилась.
Не прошло и двух дней, как все санаторное общество узнало ее историю. Родилась она в Бремене, что, впрочем, было заметно по некоторым милым ошибкам в ее произношении, и там же два года назад дала согласие стать женой коммерсанта Клетериана. Он увез ее на Балтийское побережье, в свой родной город, где она, месяцев десять назад, в страшных мучениях и с опасностью для жизни, подарила ему сына и наследника, поразительно живого и удачного ребенка. Но после тех ужасных дней силы так и не вернулись к, ней, если. разумеется, у нее вообще когда-либо были силы, Едва она поднялась после родов, до предела измученная, до предела ослабевшая, как у нее во время кашля показалась кровь – о, совсем немного крови, так, чуть-чуть, – но лучше, конечно, если бы она вовсе не показывалась, а самое тягостное было, что неприятное это происшествие вскоре повторилось. Ну, против этого, конечно, имелись средства, и доктор Гинцпетер, домашний врач, пустил их в ход. Больной был предписан полный покой, она должна была глотать кусочки льда, против позывов кашля ей прописали морфий, а на сердце воздействовали всевозможными успокоительными лекарствами. Выздоровление, однако, не наступало, и в то время как мальчик, Антон Клетериан-младший, великолепный ребенок, с невероятной энергией и бесцеремонностью завоевывал и утверждал свое место в жизни, его молодая мать, казалось, медленно и тихо угасала… Всему причиной было, как уже говорилось, дыхательное горло – эти два слова в устах доктора Гинцпетера звучали на редкость утешительно, успокаивающе, почти весело. И хотя с легкими было все в порядке, доктор в конце концов нашел, что более мягкий климат и пребывание в лечебном заведении крайне желательны для скорейшего исцеления, а добрая слава санатория «Эйнфрид» и его главного врача определили остальное.

Так обстояли дела, и Господин Клетериан самолично рассказал все это каждому, кто желал его слушать. Говорил он громко, небрежно и добродушно, как человек, пищеварение и кошелек которого находятся в полном порядке, быстро шевеля выпяченными губами, – манера, свойственная жителям северного побережья. Некоторые слова он выпаливал с такой быстротою, что они походили на маленький взрыв, и при этом смеялся, словно от удачной шутки.
Среднего роста, широкий, крепкий, коротконогий, с полным красным лицом, водянисто-голубыми глазами, белесыми ресницами, большими ноздрями и влажными губами, он носил английские бакенбарды, одевался по-английски и явно пришел в восторг, застав в «Эйнфриде» английское семейство – отца, мать и троих очень красивых детей с их няней, – семейство, которое пребывало здесь единственно потому, что не ведало, где же ему еще пребывать, и с которым он по утрам завтракал на английский манер. Он вообще любил хорошо поесть и выпить, показал себя настоящим знатоком кухни и погреба и чудесно развлекал санаторное общество рассказами об обедах, которые давались у него на родине в кругу его знакомых, а также описаниями некоторых изысканных, неизвестных здесь блюд. При этом глаза его принимали ласковое выражение и сужались, а в голосе появлялись какие-то нёбные и носовые звуки, сопровождавшиеся легким причмокиванием. Что он не является принципиальным противником и других земных радостей, выяснилось в тот вечер, когда один из пациентов «Эйнфрида», писатель по профессии, стал в коридоре свидетелем его не вполне дозволенных шуток с горничной, и это маленькое комичное происшествие вызвало у писателя донельзя брезгливую гримаску.
Что касается супруги господина Клетериана, то она была явно предана ему всей душой. Улыбаясь, следила она за его словами и движениями – не с высокомерной снисходительностью, с которой страждущие подчас относятся к здоровым, а с той участливой радостью, которую встречают у добродушных больных уверенные действия людей, чувствующих себя весьма неплохо на этом свете.
Господин Клетериан пробыл в «Эйнфриде» недолго. Он привез сюда свою супругу и через неделю покинул санаторий, удостоверившись, что она хорошо устроена и находится в надежных руках. Два дела одинаковой важности звали его на родину: его цветущее дитя и его процветающая фирма. Итак, обеспечив жене самый лучший уход, он вынужден был уехать.

Шпинель была фамилия писателя, который уже несколько недель жил в «Эйнфриде». Детлеф Шпинель звали его, и внешность у него была необычная.
Представьте себе брюнета лет тридцати с небольшим, хорошо сложенного, с заметно седеющими у висков волосами, на круглом, белом, чуть одутловатом лице которого нет даже намека на бороду. Лица он но брил – это сразу бросалось в глаза, – мягкое, гладкое, мальчишеское, оно только кое-где было покрыто реденьким пушком. И выглядело это очень странно. Блестящие, светло-карие глаза господина Шпинеля выражали кротость, нос у него был короткий и, пожалуй, слишком мясистый. Пористая верхняя губа его выдавалась, вперед, как у римлянина, у него были крупные зубы и громадные ноги. Один из господ, не умевших справляться со своими ногами, остряк и циник, прозвал его за глаза «гнилой сосунок», но это было скорее зло, чем метко. Одевался господин Шпинель хорошо и по моде – в длинный черный сюртук и пестрый жилет.
Он был нелюдим и ни с кем но общался. Лишь изредка находили на него приливы общительности и любвеобилия, избыток чувств, и случалось это, когда господин Шпинель впадал в эстетический восторг, восхищаясь каким-нибудь красивым зрелищем – сочетанием двух цветов, вазой благородной формы или освещенными закатом горами. «Как красиво! – говорил он, склонив голову, растопырив руки и сморщив губы и нос. – Боже, смотрите, как красиво!» В такие мгновения он готов был заключить в объятия самую чопорную особу, будь то мужчина или женщина…
На столе у него, на самом виду, постоянно лежала книга его собственного сочинения. Это был не очень объемистый роман с весьма странным рисунком на обложке, напечатанный на бумаге одного из тех сортов, которые употребляются для процеживания кофе, шрифтом, каждая буква которого походила на готический собор. Фрейлейн фон Остерло как-то в свободную минуту прочитала роман и нашла его «рафинированным», а это слово встречалось в ее суждениях тогда, когда нужно было сказать «безумно скучно». Действие романа происходило в светских салонах, в роскошных будуарах, битком набитых изысканными вещами – гобеленами, старинной мебелью, дорогим фарфором, роскошными тканями и всякого рода драгоценнейшими произведениями искусства. В описание этих предметов автор вложил немало любви, и, читая их, сразу можно было представить себе господина Шпинеля в мгновения, когда он морщит нос и говорит: «Боже, смотрите, как красиво!» Удивительно было то, что никаких других книг, кроме этой одной, он не написал, а писал он явно со страстью. Большую часть дня он проводил в своей комнате за этим занятием и отсылал на почту на редкость много писем – почти ежедневно одно или два, – сам же, как это ни смешно и ни странно, получал их крайне редко.

За столом господин Шпинель сидел напротив жены господина Клетериана. К первому после их приезда обеду он явился с некоторым опозданием. Войдя в просторную столовую, помещавшуюся в первом этаже пристройки, он негромко сразу со всеми поздоровался и прошел к своему месту, после чего доктор Леандер без долгих церемоний представил его вновь прибывшим. Господин Шпинель поклонился и не без смущения принялся за еду, причем его белые, красиво вылепленные руки, торчавшие из очень узких рукавов, несколько аффектированно орудовали ножом и вилкой. Вскоре он почувствовал себя свободнее и стал потихоньку поглядывать то на господина Клетериана, то на его супругу. Господин Клетериан в продолжение обеда несколько раз обращался к нему с вопросами и замечаниями относительно условий жизни в «Эйнфриде» и местного климата, жена его мило вставляла словечко-другое, и господин Шпинель учтиво отвечал им. Голос у него был мягкий и довольно приятный, но говорил он с некоторым усилием и захлебываясь, словно зубы его мешали языку.
Когда после обеда все перешли в гостиную и доктор Леандер, обратившись к новым постояльцам, пожелал, чтобы обед пошел им на доброе здоровье, супруга господина Клетериана осведомилась о своем визави.
– Как зовут этого господина? – спросила она. – Шпинелли? Я не разобрала его фамилию.
– Шпинель… не Шпинелли, сударыня. Нет, он не итальянец, и родом он всего-навсего из Львова, насколько мне известно…
– Что вы сказали? Он писатель? Или кто? – поинтересовался господин Клетериан, держа руки в карманах своих удобных английских брюк, он подставил ухо доктору и раскрыл рот, как делают, чтобы лучше слышать.
– Не знаю, право, – он пишет… – ответил доктор Леандер. – Он издал, кажется, книгу, какой-то роман, право, не знаю…
Это повторное «не знаю» давало понять, что доктор Леандер не очень-то дорожит писателем и снимает с себя всякую ответственность за него.
– О, ведь это же очень интересно! – воскликнула супруга господина Клетериана. До сих пор ей ни разу не приходилось видеть писателя.
– Да, – предупредительно ответил доктор Леандер, – он пользуется некоторой известностью…
Больше они о писателе не говорили.
Но немного позднее, когда новые постояльцы ушли к себе и доктор Леандер тоже собирался покинуть гостиную, господин Шпинель задержал его и, в свою очередь, навел справки.
– Как фамилия этой четы? – спросил он, – Я, конечно, ничего не разобрал.
– Клетериан, – ответил доктор Леандер и пошел дальше.
– Как его фамилия? – переспросил господин Шпинель.
– Клетериан их фамилия, – сказал доктор Леандер и пошел своей дорогой. Он отнюдь не дорожил писателем.

Мы уже как будто дошли до возвращения господина Клетериана на родину? Да, он снова был на Балтийском побережье, с ним были его коммерческие дела, с ним был его сын, бесцеремонное, полное жизни маленькое существо, стоившее матери стольких страданий и легкого заболевания дыхательного горла. Что касается самой молодой женщины, то она осталась в «Эйнфриде», и советница Шпатц взяла на себя роль ее старшей подруги. Это, однако, не мешало супруге господина Клетериана находиться в добрых отношениях и с прочими пациентами, – например, с господином Шпинелем, который, ко всеобщему удивлению (ведь до сих пор он ни с одной живой душой не общался), сразу же стал с ней необычайно предупредителен и услужлив и с которым она не без удовольствия болтала в часы отдыха, предусмотренные строгим режимом дня.
Он приближался к ней с невероятной осторожностью и почтительностью и говорил не иначе как заботливо понизив голос, так что тугая на ухо советница Шпатц обычно не разбирала ни одного его слова. Ступая на носки своих больших ног, он подходил к креслу, в котором, с легкой улыбкой на лице, покоилась супруга господина Клетериана, останавливался в двух шагах от нее, причем одну ногу он отставлял назад, а туловищем подавался вперед, и говорил тихо, проникновенно, с некоторым усилием и слегка захлебываясь, готовый в любое мгновение удалиться, исчезнуть, лишь только малейший признак усталости или скуки промелькнет на ее лице. Но он не был ей в тягость. Она приглашала его посидеть с ней и с советницей, обращалась к нему с каким-нибудь вопросом и затем, улыбаясь, с любопытством слушала его, потому что иногда он говорил такие занимательные и странные вещи, каких ей никогда еще не доводилось слышать.
– Почему вы, собственно, находитесь в «Эйнфриде», господин Шпинель? – спросила она. – Какой курс лечения вы здесь проходите?
– Лечения?.. Хожу на электризацию. Да нет, это сущие пустяки, не стоит о них и говорить. Я вам скажу, сударыня, почему я здесь нахожусь…Всему причиной стиль ампир.
– Вот как, – сказала супруга господина Клетериана, подперев рукой подбородок, и повернулась к господину Шпиниелю с преувеличенно заинтересованным видом; так подыгрывают ребенку, когда он собирается что-нибудь рассказать.
– Да, сударыня, «Эйнфрид» – это чистый ампир. Говорят, когда-то здесь был замок, летняя резиденция. Это крыло – позднейшая пристройка, но главное здание сохранилось нетронутым. Иногда вдруг я чувствую, что никак не могу обойтись без ампира, временами он мне просто необходим, чтобы сохранить сносное самочувствие. Ведь так понятно, что среди мягкой и чрезмерно удобной мебели чувствуешь себя иначе, чем среди этих прямых линий столов, кресел и драпировок… Эта ясность и твердость, эта холодная, суровая простота, сударыня, поддерживают во мне собранность и достоинство, они внутренне очищают меня, восстанавливают мои душевные силы, возвышают нравственно.
– Да, это любопытно, – сказала она. – Впрочем, я смогу это понять, если постараюсь.
Он отвечал, что не стоит стараться, и оба они рассмеялись. Советница Шпатц тоже рассмеялась и нашла, что все это любопытно, но она не сказала, что сможет это понять.

Гостиная в «Эйнфриде» была просторная и красивая. Высокая белая двустворчатая дверь обычно стояла распахнутой в бильярдную, где развлекались господа с непокорными ногами и другие пациенты. С другой стороны застекленная дверь открывала вид на широкую террасу и сад. Сбоку от нее стояло пианино. Был здесь и обитый зеленым сукном ломберный стол, за которым генерал-диабетик и ещё несколько мужчин играли в вист. Дамы читали или занимались рукодельем. Комната отапливалась железной печью, по уютнее всего было беседовать у изящного камина, где лежали поддельные угли, оклеенные полосками красноватой бумаги.
– Рано вы любите вставать, господин Шпинель, – сказала супруга господина Клетериана. – Мне случалось уже два или три раза видеть, как вы выходите из дому в половине восьмого утра.
– Я люблю рано вставать? Ах, вовсе нет, сударыня. Я, видите ли, рано встаю потому, что, собственно, люблю поспать.
– Ну, вам придется это пояснить мне, господин Шпинель.
Советница Шпатц тоже потребовала пояснения.
– Как вам сказать… если человек любит рано вставать, то ему, по-моему, и незачем подниматься ранним утром. Совесть, сударыня… вот где собака зарыта! Я и мне подобные, мы всю жизнь только о том и печемся, только тем и озабочены, чтобы обмануть свою совесть, чтобы ухитриться доставить ей хоть маленькую радость. Бесполезные мы существа, я и мне подобные, и, кроме редких хороших часов, мы всегда уязвлены и пришиблены сознанием собственной бесполезности. Мы презираем полезное, мы знаем, что оно безобразно и низко, и отстаиваем эту истину так, как отстаивают лишь насущно необходимые истины. И тем не менее мы вконец истерзаны муками совести. Мало того, вся наша внутренняя жизнь, наше мировоззрение, наша манера работать… таковы, что они воздействуют на наш организм самым нездоровым, самым губительным и разрушительным образом, и это еще ухудшает положение. Тут-то и появляются на сцену всевозможные успокоительные средства, без которых мы бы просто но выдержали. Многие из нас, например, чувствуют потребность в упорядоченном, строго гигиеническом образе жизни. Ранний, немилосердно ранний подъем, холодная ванна, прогулка по снегу… Благодаря этому мы хоть немножко, хоть какой-нибудь час бываем довольны собой. А дай я себе волю, я бы, поверьте, полдня пролежал в постели. Если я рано встаю, то это, собственно, лицемерие.
– Нет, отчего же, господин Шпинель! Я нахожу, что это сила воли… Не правда ли, госпожа советница?
Госпожа советница согласилась, что это сила воли.
– Лицемерие или сила воли, сударыня! Кому какое слово больше нравится. Я лично на все смотрю настолько грустно, что…
– Вот именно. Ну, конечно же, вы слишком много грустите.
– Да, сударыня, мне часто бывает грустно.

…Дни стояли прекрасные. В ослепительной яркости морозного безветрия, в голубоватых тенях, ясные и чистые, белели земля, горы, дом и сад, и надо всем этим поднимался безоблачный свод нежно-голубого неба, в котором, казалось, пляшут мириады сверкающих пылинок и блестящих кристаллов. Супруга господина Клетериана чувствовала себя в эти дни сносно; жара у нее не было, она почти не кашляла и ела без особого отвращения. Целыми часами, как ей было предписано, сидела она на террасе в морозную солнечную погоду. Сидела среди снегов, закутанная в одеяла и меха, и с надеждой вдыхала чистый, ледяной воздух, полезный для ее дыхательного горла. Иногда она видела, как прохаживается по саду господин Шпинель, тоже тепло одетый, в меховых сапогах, придававших уже просто фантастические размеры его ногам. Он осторожно ступал по снегу, и в положении его рук была какая-то настороженность, какое-то застывшее изящество; подходя к террасе, он почтительно здоровался с госпожой Клетериан и поднимался на несколько ступенек, чтобы завязать разговор.
– Сегодня во время утренней прогулки я видел красивую женщину… Боже мой, как она была красива! – говорил он, наклонив голову к плечу и растопырив руки.
– В самом деле, господин Шпинель? Опишите же мне ее!
– Нет, не могу. Если б я это сделал, я бы дал вам о ней неверное представление. Проходя мимо этой дамы, я едва успел окинуть ее взглядом, по-настоящему я ее не видел. Но смутной тени, мелькнувшей передо мной, было достаточно, чтобы разбудить мое воображение, и я унес с собою прекрасный образ… Боже, какой прекрасный!
Она засмеялась:
– Вы всегда так смотрите на красивых женщин, господин Шпинель?
– Да, сударыня; и это лучше, чем глазеть грубо и жизнежадно и уносить с собой воспоминание о несовершенной действительности.
– Жизнежадно… Вот так слово! Настоящее писательское слово, господин Шпинель! Но, знаете, оно мне запомнится. Я его немного понимаю, в нем есть что-то независимое и свободное, какое-то неуважение к жизни, хотя жизнь – это самая почтенная вещь на свете, это сама почтенность… И мне становится ясно, что, кроме осязаемых вещей, существует нечто более нежное…
– Я знаю только одно лицо – сказал он вдруг необычайно радостным и растроганным голосом, высоко подняв сжатые в кулаки руки и обнажив гнилые зубы в восторженной улыбке. – Я знаю только одно лицо, которое так благородно в жизни, что кощунственно было бы исправлять его воображением. Я бы глядел на него, я бы любовался им не отрываясь, не минутами, не часами, а всю жизнь, я бы весь растворился в нем и забыл все земное…
– Да, да, господин Шпинель. Но все же уши у фрейлейн фон Остерло немного торчат…
Он умолк и низко опустил голову. Когда он снова выпрямился, глаза его со смущеньем и болью глядели на маленькую, странную жилку, бледноголубое разветвление которой болезненно нарушало ясность почти прозрачного лба.

Чудак, поразительный чудак! Супруга господина Клетериана иногда думала о нем, потому что у нее было много времени для раздумья. То ли перестала действовать перемена климата, то ли появилось какое-то новое вредное влияние, – но здоровье ее ухудшилось, состояние дыхательного горла оставляло желать лучшего, она чувствовала себя слабой, усталой, аппетит пропал, ее часто лихорадило; доктор Леандер самым решительным образом велел ей соблюдать полный покой и не волноваться. И вот, если ей не приходилось прилечь, то она сидела в обществе советницы Шпатц, молчала и, праздно положив рукоделье на колени, задумывалась.
Да, он заставлял ее задумываться, этот чудаковатый господин Шпинель, и странно – не столько о нем, сколько о себе самой; каким-то образом он вызвал в ней странное любопытство, неизвестный ей дотоле интерес к самой себе. Однажды, среди разговора, он сказал:
– Загадочное все-таки существо женщина… как это ни старо, все равно останавливаешься перед ним и только диву даешься. Вот перед тобой чудесное создание, нимфа, цветок благоуханный, не существо, а мечта. И что же она делает? Идет и отдается ярмарочному силачу или мяснику. Потом является под руку с ним или даже склонив голову на его плечо и глядит на всех с лукавой улыбкой, словно говоря: «Пожалуйста, удивляйтесь, ломайте себе головы!» Вот мы их себе и ломаем.
К этим словам не раз возвращались мысли супруги господина Клетериана.
В другой раз, к удивлению советницы Шпатц, между ними произошел следующий разговор.
– Позвольте вас спросить, сударыня (может быть, это нескромно), как вас зовут, как, собственно, ваша фамилия?
– Вы же знаете, что моя фамилия Клетериан, господин Шпинель!
– Гм… Это я знаю. Вернее – я это отрицаю. Я имею в виду вашу собственную, вашу девичью фамилию. Будьте справедливы, сударыня, и согласитесь, что тот, кто называет вас «госпожа Клетериан», заслуживает, чтобы его высекли.
Она так искренне рассмеялась, что голубая жилка до ужаса отчетливо выступила у нее над бровью, придав ее нежному и милому лицу напряженное, болезненное выражение.
– Смилуйтесь, господин Шпинель! Высечь! Да неужели «Клетериан» такая гадкая фамилия?
– Да, сударыня, я от всего сердца возненавидел эту фамилию, как только услышал ее. Она смешная, можно прийти в отчаяние от ее безобразия, и это просто варварство и подлость – в угоду обычаю называть вас по фамилии мужа.
– Ну, а Экхоф? Разве Экхоф красивее? Фамилия моего отца Экхоф!
– А, вот видите! Экхоф – это уже совсем другое дело! Даже один большой актер носил фамилию Экхоф. С этой фамилией я помирюсь. Вы упомянули только об отце. Разве ваша матушка…
– Да, моя мать умерла, когда я была еще маленькой.
– Ах, вот как. Расскажите же мне немного больше о себе, прошу вас. Но если это вас утомляет, не надо. Тогда – лучше молчите, а я буду опять рассказывать вам о Париже, как в тот раз. Но вы могли бы говорить совсем тихо. Правда, если вы будете говорить шепотом, то от этого ваш рассказ станет только прекраснее… Вы родились в Бремене? – Этот вопрос он задал почти беззвучно, с благоговейным и значительным выражением, как будто Бремен – город, не имеющий себе равных, город неописуемых приключений и скрытых красот, родиться в котором – значит быть отмеченным таинственной благодатью.
– Да, представьте себе! – невольно сказала она. – Я из Бремена.
– Я был там однажды, – произнес он задумчиво.
– Боже мой, вы и там были? Вы, господин Шпинель, по-моему, видели все, от Туниса до Шпицбергена.
– Да, я был там однажды, – повторил он. – Всего несколько часов, вечером. Я помню старинную узкую улицу, над ее островерхими крышами косо и странно висела луна. Потом я был еще в погребке, где пахло вином и гнилью. Это такие волнующие воспоминания…
– В самом деле? Где же это могло быть? Да, я тоже родилась в таком вот сером доме с островерхой крышей, в старом купеческом доме с гулкими полами и побеленной галереей.
– Ваш батюшка, стало быть, купец? – спросил он, помедлив.
– Да. Но прежде всего он артист.
– Ах вот оно что! В каком же роде?
– Он играет на скрипке… Но это пустые слова. Важно, как он играет, господин Шпинель! При некоторых звуках у меня всегда навертывались на глаза жгучие слезы, каких я никогда больше не знала. Вы не поверите…
– Я верю! Ах, верю ли я… Скажите мне, сударыня, семья ваша, конечно, старинная? Должно быть, уже не одно поколение жило, работало и ушло в лучший мир в этом сером доме с островерхой крышей?
– Да… Почему, собственно, вы об этом спрашиваете?
– Потому что часто случается, что род, в котором живут практические, бюргерские, трезвые традиции, к концу своих дней вновь обретает себя в искусстве.
– Разве?.. Да, что касается моего отца, то он, конечно, больше артист, чем многие другие, которые именуют себя артистами и живут своей славой. А я только немного играю на рояле. Теперь они мне запретили играть, но тогда, дома, я еще играла. Отец и я, мы играли вдвоем… Да, я люблю вспоминать эти годы; особенно мне помнится сад, наш сад за домом, страшно запущенный, весь заросший. Кругом облупившиеся, замшелые стены, но именно от этого он был такой очаровательный. Посредине сада, в плотном кольце сабельника, бил фонтан. Летом я, бывало, целые часы проводила там с подругами. Мы сидели на складных стульчиках вокруг фонтана.
– Как красиво! – сказал господин Шпинель, вздернув плечи. – Вы сидели и пели?
– Нет, чаще всего мы вязали.
– Все равно… всё равно…
– Да, мы рукодельничали и болтали, шесть моих подружек и я…
– Как красиво! Боже мой, подумать только, как красиво! – воскликнул господи» Шпинель, и лицо его исказилось.
– Да что в этом такого красивого, господин Шпинель?
– О, то, что шесть их было, кроме вас, что вы не входили в это число, а выделялись среди них, как королева… Вы были особо отмечены в кругу своих подруг. Маленькая золотая корона, невидимая, но полная значения, сияла у вас в волосах…
– Что за глупости, какая еще корона…
– Нет, она сияла незримо. Я бы увидел ее, я бы ясно увидел ее у вас в волосах, если бы, никем не замеченный, спрятался в зарослях в такой час…
– Один Бог ведает, что бы вы увидели. Но вас там не было, зато мой теперешний муж – вот кто однажды вышел с отцом из кустарника. Боюсь, что они подслушали кое-что из нашей болтовни…
– Там, значит, вы и познакомились с вашим супругом, сударыня?
– Да, там я с ним и познакомилась, – сказала она громко и весело, и когда она улыбнулась, нежно-голубая жилка, как-то странно напрягшись, выступила у нее над бровью. – Он приехал к моему отцу по делам. На следующий день его пригласили отобедать у нас, а еще через три дня он попросил моей руки.
– Вот как? Все шло с такой необычайной быстротой?
– Да… то есть с этого момента все пошло уже немного медленней. Отец, собственно, не собирался выдавать меня замуж, он выговорил себе довольно долгий срок на размышление. Ему хотелось, чтобы я осталась с ним, кроме того, у него были и другие соображения. Но…
– Но?..
– Но я этого хотела, – сказала она, улыбаясь, и снова бледно-голубая жилка придала ее милому лицу печальное и болезненное выражение.
– Ах, вы этого хотели.
– Да, и, как видите, я проявила достаточно твердую волю…
– Я вижу. Да.
– Так что отцу в конце концов пришлось уступить.
– И вы покинули его и его скрипку, покинули старый дом, заросший сад, фонтан и шестерых своих подруг и ушли с господином Клетерианом.
– И ушла… Ну и манера говорить у вас, господин Шпинель! Прямо библейская!.. Да, я все это покинула, потому что такова воля природы.
– Да, воля ее действительно такова.
– И к тому же дело шло о моем счастье.
– Разумеется. И оно пришло, это счастье…
– Оно пришло в тот миг, господин Шпинель, когда мне в первый раз принесли маленького Антона, нашего маленького Антона, и он закричал во всю силу своих маленьких здоровых легких, милый наш здоровячок…
– Вы уже не первый раз говорите мне о здоровье вашего маленького Антона, сударыня. Он, должно быть, на редкость здоровый ребенок?
– Да. И он до смешного похож на моего мужа.
– А!.. Вот как, значит, все это было. И теперь вы уже не Экхоф, вы носите другую фамилию, у вас есть маленький здоровый Антон, и ваше дыхательное горло не совсем в порядке.
– Да… А вы необыкновенно загадочный человек, господин Шпинель, смею нас уверить…
– Накажи меня бог, если это не так! – сказала советница Шпатц, сидевшая рядом.

Супруга господина Клетериапа не раз мысленно возвращалась к этому разговору. Несмотря на всю его незначительность, в нем таилось нечто дававшее пищу ее размышлениям о самой себе. И не в этом ли заключалось вредоносное влияние, которое сказывалось на ней? Слабость ее возрастала, у нее часто появлялся жар, тихое горение, таившее в себе что-то сладостное. Здесь были и задумчивость, и молитвенная покорность, и самодовольство и немного обиды. Когда она не лежала в постели и господин Шпинель, с невероятной осторожностью ступая на носки своих огромных ног, подходил и замирал в двух шагах от нее, всем туловищем подавшись вперед; когда он говорил с ней почтительно приглушенным голосом, словно поднимал ее высоко вверх и бережно, в робком благоговении усаживал на облако, куда не проникнут резкие звуки, где ничем не напомнит о себе земля, – она вспоминала, каким тоном произносил свою обычную фразу господин Клетериан: «Осторожно, Габриэла, take care, мой ангел, не открывай рот!» Тон этот напоминал сильное и доброжелательное похлопывание но плечу. Но она сразу же гнала прочь это воспоминание, чтобы чувствовать приятную слабость и покоиться на облаке, которое предупредительно расстилал для нее господин Шпинель.
Однажды она без всякого повода вернулась к разговору относительно своего происхождения и юности.
– Значит, вы бы, господин Шпинель, – сказала она, – непременно увидели корону?
И хотя говорили они об этом недели две назад, он тотчас же понял, о чем идет речь, и взволнованно стал уверять ее, что тогда, у фонтана, где она сидела среди шести своих подруг, он непременно увидел бы, как сияет, как сверкает в её волосах незримая миру корона.
Несколько дней спустя один из пациентов вежливо осведомился у нее, как поживает сейчас маленький Антон. Она бросила быстрый взгляд на господина Шпинеля, который был при этом, и со скучающим видом ответила:
– Благодарю вас; как же ему поживать? У него и у моего мужа дела хороши.
В конце февраля, в морозный день, более ясный и более ослепительный, чем вес предыдущие, «Эйнфрид» охватила веселая суета. Больные, страдавшие пороком сердца, беседовали так оживленно, что на щеках у них выступил румянец, генерал-диабетик напевал, как мальчишка, а господа, не справлявшиеся со своими ногами, были положительно вне себя. Что случилось? Нечто весьма важное: решено было устроить катанье, поехать в горы – на нескольких санях, под щелканье бичей и звон колокольчиков. Доктор Леандер придумал это для развлечения своих пациентов.
Конечно, «тяжелые» должны были остаться дома. Бедняги «тяжелые»! Выразительно поглядывая друг на друга, все остальные сговорились скрыть от них эту затею: ведь так приятно иногда проявить сострадание и показать свою чуткость. Но дома остался и кое-кто из тех, что отлично могли бы участвовать в увеселительной поездке. Что касается фрейлейн фон Остерло, то на нее никто не был в претензии. Люди, обремененные столь многочисленными обязанностями, не могут позволить себе такой роскоши, как катанье на санках. Хозяйство настоятельно требовало ее присутствия; одним словом, она осталась в «Эйнфриде». Но что супруга господина Клетериапа тоже изъявила желание остаться дома, это уж совсем никуда не годилось. Напрасно твердил ей доктор Леандер, что свежий воздух будет для нее благотворен, она уверяла, что у нее нет настроения кататься, что она страдает мигренью, что чувствует себя плохо, и в конце концов пришлось ей уступить. Упомянутому уже ранее остряку и цинику это дало повод заметить: «Вот посмотрите, теперь гнилой сосунок тоже не поедет».
И он оказался прав: господин Шпинель заявил, что хочет сегодня поработать: он очень любил обозначать свою сомнительную деятельность словом «работать». Впрочем, его отказ от поездки ровно никому не причинил огорчения, и так же легко все примирились с решением советницы Шпатц: она предпочла остаться в обществе своей подруги, так как от всякой езды ее укачивало.

Сразу же после обеда, который сегодня состоялся уже в двенадцать часов, к «Эйнфриду» подали сани, и группы пациентов, оживленных, тепло укутанных, взволнованных и любопытных, направились к ним через сад. Супруга господина Клетериана и советница Шпатц стояли у застекленной двери, выходившей на террасу, а господин Шпинель – у окна своей комнаты, и смотрели на отъезжающих. Им было видно, как среди шуток и смеха разыгрывались маленькие сражения за лучшие места, как фрейлейн фон Остерло, с боа на шее, бегала от одной упряжки к другой и совала под сиденья корзины с провизией, как доктор Леандер, в надвинутой на лоб меховой шапке, еще раз окинул взглядом, сверкнув очками, всю процессию, а затем уже уселся сам и подал знак кучеру… Лошади тронули, кто-то из дам завизжал и повалился на спинку саней, зазвенели бубенчики, защелкали кнуты с короткими кнутовищами, длинные их бечевки поползли по снегу за полозьями, а фрейлейн фон Остерло все еще стояла у решетчатой калитки и махала носовым платком до тех пор, пока сани не скрылись за поворотом шоссе и не улегся веселый шум. Когда она пошла через сад обратно, чтобы немедля приступить к своим обязанностям, обе дамы отошли ют застекленной двери, и почти одновременно с ними покинул свой наблюдательный пост господин Шпинель.
В «Эйнфриде» наступила тишина. Экскурсантов нечего было и ждать раньше вечера. «Тяжелые» лежали по своим комнатам и мучились. Супруга господина Клетериана и ее старшая приятельница немного погуляли, а потом каждая ушла к себе. Господин Шпинель также находился у себя и «работал». Около четырех часон дамам принесли их пол-литра молока, а господин Шпинель получил свой обычный жидкий чай. Вскоре после этого супруга господина Клетериана постучала в стену, отделявшую её комнату от комнаты советницы Шпатц, и сказала:
– Но спуститься ли нам и гостиную, госпожа советница? Здесь мне делать уже решительно нечего.
– Сию минуту, дорогая, – отвечала советница. – Я только обуюсь, с вашего позволенья. Я, знаете ли, прилегла на минутку.
Как и следовало ожидать, гостиная была пуста. Дамы уселись у камина.
Советница Шпатц занялась вышиванием цветов на холсте, супруга господина Клотериана тоже сделала несколько стежков, но затем уронила рукоделье на колени и, облокотившись на ручку кресла, унеслась мыслями далеко-далеко. Наконец она сделала какое-то замечание, которое даже но стоило того, чтобы ради него раскрывали рот; но так как советница Шпатц переспросила: «Что вы сказали?» – то ей, к стыду своему, пришлось повторить всю фразу. Советница Шпатц еще раз спросила: «Что?» Но тут из передней послышались шаги, и в гостиную вошел господин Шпинель.

– Я не помешаю? – спросил он мягким голосом, еще не переступив порога; как-то плавно и нерешительно подавшись туловищем вперед, он глядел только на супругу господина Клетериана.
– Да нет, отчего же? – отвечала молодая женщина. – Во-первых, назначение этой комнаты быть открытым портом, а потом – чем вы можете нам помешать? Я уверена, что уже наскучила советнице…
На это он ничего не ответил, только улыбнулся, показав свои гнилые зубы, и неловкой походкой, чувствуя на себе взгляды обеих дам, направился к застекленной двери; там он остановился и стал смотреть через стекло, довольно неучтиво повернувшись к дамам спиной. Затем он сделал пол-оборота в их сторону, продолжая, однако, глядеть в сад, и сказал:
– Солнце скрылось. Небо заволокло. Уже темнеет.
– И правда, на все легла тень, – отвечала супруга господина Клеториана. – Похоже на то, что наших экскурсантов застигнет снегопад. Вчера в это время день был еще в разгаре. А сейчас уже смеркается.
– Ах, – сказал он, – после всех этих ослепительно ярких недель темнота даже приятна для глаз. Я, право, даже благодарен этому солнцу, освещающему с назойливой ясностью и прекрасное и низкое, за то, что оно наконец-то немного померкло.
– Неужели вы не любите солнце, господин Шпинель?
– Я ведь не живописец… Без солнца становишься сосредоточеннее. Вот толстый слой серо-белых облаков. Может быть, он означает, что завтра будет оттепель. Между прочим, сударыня, я посоветовал бы вам не утомлять в потемках глаза рукодельем.
– Ах, не беспокойтесь, я и так ничего не делаю. Но чем же нам заняться?
Он опустился на табурет-вертушку возле пианино и оперся одной рукой о крышку инструмента.
– Музыка… – сказал он. – Послушать бы хоть немного музыки! Иногда английские дети поют здесь коротенькие негритянские песенки – и это все.
– А вчера под вечер фрейлейн фон Остерло наспех сыграла «Монастырские колокола», – заметила супруга господина Клетериана.
– Но ведь вы же играете, сударыня, – просительно проговорил он и поднялся. – Вы ведь прежде каждый день музицировали с вашим батюшкой.
– Да, господин Шпинель, но это было давно! Во времена фонтана…
– Сыграйте сегодня! – попросил он. – Дайте мне один-единственный раз послушать музыку! Если бы вы знали, как я томлюсь!
– Наш домашний врач, да и доктор Лёандер тоже решительно запретили мне играть, господин Шпинель.
– Но ведь их здесь нет, ни того, ни другого! Мы свободны… Вы свободны, сударыня! Всего лишь несколько аккордов…
– Нет, господин Шпинель, это невозможно. Кто знает, каких чудес вы от меня ждете! А я, поверьте мне, совсем разучилась играть. Наизусть я почти ничего не помню.
– О, так сыграйте это «почти ничего»; К тому же здесь есть и ноты, вот они лежат на пианино. Не эти, это ерунда. А вот, смотрите, Шопен…
– Шопен?
– Да, ноктюрны. Сейчас, я только зажгу свечи…
– Не думайте, что я буду играть, господин Шпинель! Мне нельзя. Вдруг это мне повредит?
Он умолк. Большеногий, седоволосый, безбородый, освещенный двумя свечами, горевшими на пианино, он стоял, опустив руки.
– Ну что ж, больше не буду просить, – сказал он наконец тихо. – Если вы бойтесь причинить себе вред, сударыня, то пусть молчит, пусть будет мертва красота, которая могла бы зазвучать под вашими пальцами. Не всегда вы были так благоразумны; уж во всяком случае, не тогда, нужно было, наоборот, отказаться от красоты. Покидая фонтан и снимая маленькую золотую корону, вы не очень-то пеклись о своем здоровье и проявили гораздо больше решительности и твердости… Послушайте, – сказал он после паузы, и голос его стал еще тише, – если вы сейчас здесь сядете и сыграете, как прежде, в те времена, когда рядом с вами стоял отец и звуки его скрипки вызывали у вас слезы… то может случиться, что она вновь незримо засияет у вас в волосах – маленькая золотая корона.
– Правда? – спросила она и улыбнулась. У нее вдруг пропал голос, и одну половину этого слова она произнесла хрипло, а другую беззвучно. Она кашлянула и сказала: – Правда, что это у вас ноктюрны Шопена?
– Конечно. Ноты раскрыты, и все готово.
– Ну, тогда я, благословясь, сыграю один из них, – сказала она. – Но только один, слышите? Впрочем, больше вам и самому не захочется.
С этими словами она поднялась, отложила рукоделье и подошла к пианино. Она села на табурет-вертушку, на котором лежало несколько томов нот, поправила подсвечники и стала перелистывать ноты. Господин Шпинель подвинул стул и уселся рядом с ней, как учитель музыки.

Она сыграла ноктюрн ми-бемоль мажор, опус 9, номер 2. Хотя она действительно отвыкла играть, чувствовалось, что когда-то ее исполнение было подлинно артистическим. Инструмент был неважный, но уже с первых тактов она обнаружила в обращении с ним безошибочный вкус. В том, как она меняла окраску звука, сквозил настоящий темперамент, невероятная ритмическая подвижность ноктюрна доставляла ей явное удовольствие. Удар у нее был твердый и вместе с тем мягкий. Во всей своей прелести лилась из-под ее пальцев мелодия, и с изящной неторопливостью сопровождал мелодию аккомпанемент.
Она была одета так же, как в день приезда: в темный плотный жакет с выпуклыми бархатными узорами, придававший неземную хрупкость ее лицу и рукам. Во время игры выражение ее лица не менялось, но очертания губ, казалось, сделались еще яснее и сгустились тени в уголках глаз. Окончив игру, она сложила руки на коленях, продолжая глядеть на ноты. Господин Шпинель не проронил ни звука и не шелохнулся.
Она сыграла еще один ноктюрн, затем второй, третий. Потом она поднялась – но только для того, чтобы поискать еще другие ноты на верхней крышке пианино. Господин Шпинель стал просматривать тома в черных переплетах, лежавшие на табурете-вертушке. Вдруг он издал какой-то нечленораздельный звук, и его большие белые руки стали судорожно листать одну из этих забытых книг.
– Не может быть!.. Неправда… – сказал он. – Но нет, я не ошибся!.. Знаете, что это?.. Что здесь лежало… Что у меня в руках?..
– Что же? – спросила она.
Он молча указал на титульный лист. Он был бледен как полотно. Уронив ноты, он смотрел на нее, и губы у него дрожали.
– В самом деле? Как это попало сюда? Ну-ка, дайте, – сказала она просто, поставила ноты на пюпитр, и через мгновение – тишина длилась не дольше – начала играть первую страницу.
Он сидел рядом с ней, подавшись вперед, сжав руки коленями и опустив голову. Вызывающе медленно, томительно растягивая паузы, сыграла она первые фразы. Тихим, робким вопросом прозвенел мотив, полный страстной тоски, одинокий, блуждающий в ночи голос. Ожидание и тишина. Но вот уже слышен ответ: такой же робкий и одинокий голос, только еще отчетливее, еще нежнее. И снова молчанье. Потом чудесным, чуть приглушенным сфорцандо, в котором были и взлет, и блаженная истома страсти, полился напев любви, устремился вверх, в восторге взвился, замер в сладком сплетенье и, освобожденный, поплыл вниз, а там мелодию подхватили виолончели и повели свою глубокую песнь о тяжести и боли блаженства…

Не без успеха пыталась пианистка воспроизвести на этом жалком инструменте игру оркестра. Стремительно нараставшие скрипичные пассажи прозвучали с ослепительной точностью. Она играла в молитвенном благоговении, веря каждому образу и передавая каждую деталь так же подчеркнуто и так же смиренно, как священник поднимает дароносицу. Что здесь происходило? Две силы, два восхищенных существа стремились друг к другу; блаженствуя и страдая, они сплетались в безумном восторге, в неистовой жажде вечного и совершенного… Вступление вспыхнуло и угасло. Она остановилась на том месте, где раздвигается занавес, и молча смотрела на ноты.
Между тем скука, овладевшая советницей Шпатц, достигла той степени, когда она искажает человеческий облик, когда глаза вылезают из орбит и на лице появляется страшное, мертвенное выражение. К тому же эта музыка подействовала на ее желудочные нервы, она привела в состояние страха пораженный диспепсией организм, и теперь советница опасалась спазм в желудке.
– Я должна пойти к себе, – сказала она расслабленным голосом. – Всего доброго, я скоро вернусь…
И ушла. Сумерки уже сгустились. Через стекло было видно, как тихо падает на террасу густой снег. Свет от обеих свечей был неровный и слабый.
– Второе действие, – прошептал он; она перевернула несколько страниц и начала второе действие.
Звуки рога замерли вдалеке. Или, может быть, это был шелест листвы? Или журчанье ручья? Ночь уже разлила тишину над домом и рощей; никаким призывам, никаким мольбам теперь уже не заглушить велений страсти. Таинство свершилось. Светильник погас, в каком-то новом, неожиданно глухом тембре зазвучал мотив смерти, и страсть в лихорадочном нетерпении простерла по ветру свое белое покрывало навстречу возлюбленному, который, раскрыв объятия, шел к пей сквозь мрак.
О, не знающий меры, ненасытный восторг соединения в вечности, по ту сторону земного! Освободившись от мучительных заблуждений, уйдя от оков пространства и времени, ты и я, твое и мое слились для высшей радости. Коварному призраку дня удалось разлучить их, но его хвастливая ложь не обманула видящих в ночи, прозревших от глотка волшебного зелья. Кто увидел ночь смерти и тайную прелесть ее глазами любви, у того в безумии дня осталось одно желание, одна страсть – тоска по священной ночи, вечной, истинной, соединяющей…
О, приди же, спустись, ночь любви, принеси им желанное забвенье, раствори их в своем блаженстве, вырви их из мира лжи и разлуки! Смотри, последний светильник погас! Мысль и воображение погрузились в священный сумрак, освобождающий от мира, от мук безумья. И даже когда призрак померкнет, когда помутнеет от восторга мой взгляд – я буду знать, чего лишал меня лживый свет дня, что противополагал он моей страсти, обрекая её на неизбывную муку, – даже тогда (о, чудо свершенья!), даже тогда я – это мир. И вслед мрачным предостережениям Брангены взлетели голоса скрипок, и взлет их был выше всякого разума.

– Я не все понимаю, господин Шпинель; о многом я только догадываюсь. Что это, собственно, значит: «даже тогда я – это мир».
Он объяснил ей, тихо и кратко.
– Да, верно… Как же вы не умеете играть то, что так хорошо понимаете?
Странно, но он не выдержал этого безобидного вопроса. Он покраснел, начал ломать руки, весь как-то осел вместе со своим стулом.
– Это редко совпадает, – запинаясь от муки, проговорил он наконец. – Нет, играть я не умею! Продолжайте же.
И они погрузились в хмельные напевы мистерии. Разве любовь умирает? Любовь Тристана? Любовь твоей и моей Изольды? О нет, она вечна, и смерть не досягает ее! Да и что может умереть, кроме того, что нам мешает, что вводит нас в обман и разделяет слившихся воедино? Сладостным союзом соединила их обоих любовь, смерть нарушила его, но разве может быть для любого из них иная смерть, чем жизнь, отделенная от жизни другого? Таинственный дуэт соединил их в той безымянной надежде, которую дарит смерть в любви, – надежде на нескончаемое, неразрывное объятие в волшебном царстве ночи! Сладостная ночь! Вечная ночь любви! Всеобъемлющая обитель блаженства! Разве может тот, кто в грезах своих увидел тебя, не ужаснуться пробуждению, возвращающему в пустыню дня? Прогони страх, милая смерть! Освободи тоскующих от горести пробужденья! О, неукротимая буря ритмов! О, хроматический порыв в восторге метафизического познания! Как познать, как отринуть блаженство этой ночи, не знающей мук расставанья? Кроткое томление без лжи и страха, величественное угасание без боли, блаженное растворение в бесконечности! Ты – Изольда, я – Тристан, нет больше Тристана – нет Изольды…
Вдруг случилось нечто страшное. Пианистка оборвала игру и, проведя рукой по глазам, стала вглядываться в темноту. Господин Шпинель резка повернулся на стуле. Сзади отворилась дверь, и темная фигура, опираясь на руку другой такой же темной фигуры, вошла из коридора в гостиную. Это была одна из постоялиц «Эйнфрида», тоже не пожелавшая участвовать в катанье и в этот вечерний час, как всегда, пустившаяся в свой бессознательный и печальный обход, больная, которая произвела на свет девятнадцать детей и больше уже не могла ни о чем думать – пасторша Геленраух в сопровождении сиделки. Не поднимая глаз, неверными шагами просеменила она в глубину комнаты к противоположной стене к исчезла – немая, оцепенелая, беспокойная и безумная… В гостиной стояла тишина.
– Это пасторша Геленраух, – сказал он.
– Да, это бедная Геленраух, – сказала она. Затем она перелистала ноты и сыграла финал – смерть Изольды.
Как бледны, как резко очерчены были ее губы, какими глубокими стали тени в уголках глаз! На ее прозрачном лбу, над бровью, внушая тревогу, все яснее и яснее проступала трепещущая бледно-голубая жилка. Под ее руками шло невероятное нарастание звуков, сменившееся внезапным, почти нечестивым пианиссимо, которое было как почва, ускользающая из-под ног, как огромное, всепоглощающее желание. Всеразрешающий восторг великого свершенья прозвучал, повторился; долго не смолкала буря безграничного удовлетворения, но и она стала стихать, и казалось только, что, замирая, она еще раз вплетает в свою гармонию мелодию страстной тоски; наконец она устала, затихла, отшумела, ушла. Воцарилась глубокая тишина.
Они оба прислушались; они склонили головы набок и слушали.
– Это бубенцы, – сказала она.
– Это сани, – сказал он. – Я ухожу.
Он встал и прошел через всю комнату. В глубине у двери он задержался, обернулся и постоял, переминаясь с ноги на ногу. А потом вышло так, что в пятнадцати или двадцати шагах от нее он молча упал на колени, на оба колена. Полы его длинного черного сюртука расстелились по полу. Руки он молитвенно сложил у самого рта, плечи его дрожали.
Она сидела спиной к пианино, опустив руки на колени, подавшись вперед, и смотрела на него. Неясная, печальная улыбка играла на ее лице, а глаза ее вглядывались в полумрак с таким напряжением, что казалось, они вот-вот закроются.
Издалека все громче доносились звон колокольчиков, щелканье бичей и гул человеческих голосов.

Катанье на санях, о котором еще долго шли разговоры, состоялось 26 февраля. 27 февраля была оттепель, кругом все таяло, капало, лило, текло; в этот день супруга господина Клетериана чувствовала себя превосходно. 28-го у нее сделалось кровохарканье… Крови вышло чуть-чуть, но всё-таки это была кровь. Тогда же ею вдруг овладела слабость – небывалая слабость – и она слегла.
Доктор Леандер осмотрел ее, сохраняя при этом непроницаемо-холодное лицо. Затем, согласно требованиям науки, прописал: кусочки льда, морфий, полный покой. Кстати сказать, из-за чрезмерной занятости он на следующий же день передал наблюдение над больной доктору Мюллеру, которым и взял его на себя со всей кротостью, какой от него требовали долг и контракт. Скромная и бесславная деятельность этого ничем не примочательного, тихого, бледного человека была посвящена или почти здоровым, или безнадежно больным.
Прежде всего он нашел, что разлука супругов Клетериан слишком затянулась и что господину Клетериану, если только позволят дела его процветающей фирмы, следовало бы еще разок навестить «Эйнфрид». Надо ему написать или. скажем, послать коротенькую телеграмму… И, конечно, он осчастливит молодую мать и придаст ей сил, привезя с собой маленького Антона, не говоря уж о том, что врачам будет просто интересно познакомиться с этим маленьким здоровячком.
И вот, пожалуйста, господин Клетериан уже здесь. Он получил телеграмму доктора Мюллера и приехал с Балтийского побережья. Выйдя из экипажа, он тотчас же спросил кофе и сдобных булочек, вид у него при этом, надо сказать, был самый обескураженный.
– Сударь, – спросил, он, – в чем дело? Почему меня вызвали к ней?
– Потому что весьма желательно, – отвечал доктор Мюллер, – чтобы вы теперь находились вблизи вашей супруги.
– Желательно… Желательно… А есть ли в этом необходимость? Я должен жить по средствам, сударь, времена теперь скверные, а железная дорога влетает в копеечку. Разве нельзя было обойтись без этой поездки? Я бы ничего не стал говорить, если бы у нес были, например, больные легкие; но ведь, слава богу, это только дыхательное горло…
– Господин Клетериан, – мягко сказал доктор Мюллер, – во-первых, дыхательное горло – весьма важный орган… – Он неправильно употребил выражение «во-первых», ибо никакого «во-вторых» за ним не последовало.
Одновременно с господином Клетерианом в «Эннфриде» появилась пышная особа в наряде из шотландки и чего-то золотого и красного. Она-то и носила на руках Антона Клетериана-младшего, этого маленького здоровячка. Да, он тоже был здесь, и все должны были согласиться, что здоровье у него и впрямь отменное. Розовый, белый, в чистом, свежем костюмчике, толстенький и душистый, он сидел на голой красной руке своей ярко одетой няни, поглощал огромное количество молока и рубленого мяса, кричал и вообще давал волю своим инстинктам.
Прибытие молодого Клетериана писатель Шпинель наблюдал из окна своей комнаты. Когда ребенка несли из экипажа в дом, он посмотрел на него как-то странно – мутными глазами и в то же время пронзительно – и долго еще сидел неподвижно, все с тем же выражением лица.
С этих пор он всячески избегал встреч с Антоном Клетерианом-младшим.

Господин Шпинель сидел у себя в комнате и «работал».
Комната его была такая же, как все комнаты в «Эйнфриде», – старомодная, простая и изысканная. Массивный комод украшали металлические львиные головы, высокое стенное зеркало состояло из множества маленьких квадратных пластинок в свинцовой оправе, синеватый, блестящий, не застланный ковром паркет, казалось, удлинял ножки мебели ясными, застывшими отражениями. У окна, которое романист затянул желтой гардиной, – наверно, для того, чтобы сосредоточиться, – стоял просторный письменный стол.
В желтоватом сумраке склонился он над доской секретера и писал – писал одно из тех многочисленных писем, которые каждую неделю отсылал на почту и на которые, как это ни смешно, по большей части не получал ответа. Перед ним лежал большой лист плотной бумаги. В левом верхнем углу листа, под замысловато изображенным пейзажем, новомодными буквами было напечатано «Детлеф Шпинель». Он писал красивым, на редкость аккуратным почерком.
«Милостивый государь! – писал он. – Я пишу Вам эти строки, ибо не могу иначе, ибо то, что я должен Вам сказать, переполняет меня, мучает и приводит в дрожь, слова захлестывают меня таким стремительным потоком, что я бы задохнулся, если бы не излил их в этом письме».
Честно говоря, «стремительный поток» нимало по соответствовал действительности, и одному Богу известно, какие суетные побуждения заставили господина Шпинеля упомянуть о нем. Слова отнюдь не захлестывали его, напротив, писал он на редкость медленно для писателя-профессионала, и, взглянув на него, можно было подумать, что писатель – это человек, которому писать труднее, чем прочим смертным.
Он крутил двумя пальцами один из нелепых волосков, росших у него на щеках, крутил, наверно, не менее часа, уставившись в пустоту, причем за это время в письме его не прибавилось ни одной строчки, затем он написал несколько изящных слов, после чего снова застрял. Нужно, однако, признать, что в конечном счете письмо его оказалось написано довольно гладким и живым слогом, хотя содержание его и было несколько причудливо, сомнительно и даже малопонятно.
«Я испытываю, – так продолжалось письмо, – неодолимую потребность заставить Вас увидеть то, что вижу я сам, что вот уже несколько недель стоит передо мной неугасимым видением, увидеть моими глазами и в том освещении, в каком это вижу я. Я привык уступать силе, велящей мне с помощью незабываемых, словно огнем выжженных и неукоснительно точно расставленных слов делать мои переживания достоянием всего мира. Поэтому выслушайте меня!
Мне хочется только одного – рассказать о том, что было и что есть, рассказать без комментариев, обвинений и сетований, просто, своими словами, короткую и на редкость возмутительную историю. Это история Габриэлы Экхоф, той женщины, сударь, которую Вы называете своей женой… Так вот, знайте: Вы пережили эту историю, но событием в Вашей жизни она станет только благодаря мне, только благодаря моим словам.
Помните ли Вы сад, сударь, старый, запущенный сад позади серого патрицианского дома? Зеленым мхом поросли трещины полуразрушенных стен, окружавших это царство запустения. Помните ли Вы фонтан в глубине сада? Над замшелым его бассейном склонились лиловые лилии, и с таинственным журчанием падала на разбитые камни светлая струя. Летний день был на исходе.
Семь девушек сидели кружком у фонтана, и в волосы седьмой, но первой и единственной, заходящее солнце, казалось, вплело знак неземного величия. Трепетным сновидениям были подобны ее глаза, но губы ее улыбались…
Девушки пели. Узкие лица их были обращены к вершине струи, к усталому, благородному изгибу, где начиналось ее падение, тихие звонкие голоса парили вокруг пляшущей воды. Возможно, что они пели, охватив колени своими нежными руками…
Помните ли Вы эту картину, сударь? Видели ли Вы ее? Нет, Вы ее не видели. Не те у Вас были глаза, не те уши, чтобы воспринять ее чистую прелесть. Нет, Вы её не видели! Вам бы затаить дыхание, Вам бы запретить биться своему сердцу. И уйти, уйти в жизнь, в Вашу жизнь, и до конца дней своих, как неприкосновенную и великую святыню, хранить в душе то, что Вы увидели. А что сделали Вы?
Картина эта была концом, сударь; зачем же Вам понадобилось прийти и нарушить ее, продолжить в пошлости и безобразных страданьях? Это был трогательный и мирный апофеоз, окутанный вечерним светом упадка, гибели, угасания. Старая семья, слишком благородная и слишком усталая, для того чтобы жить и действовать, у конца своих дней, и последнее, в чем она выражает себя, – это звуки музыки, несколько тактов на скрипке, исполненных вещей тоски обреченности. Видели Вы глаза, на которые наворачивались слезы при этих звуках? Возможно, что души шести подруг принадлежали жизни; душа их сестры и повелительницы принадлежала красоте и смерти.
Вы видели ее, эту красоту смерти. Вы смотрели на нее и смотрели вожделея. Ничего похожего на благоговение или страх не вызвала у Вас в душе трогательная ее святость. И Вы не пожелали довольствоваться созерцанием: нет, Вам надо было взять, получить, осквернить… Вы гурман, сударь, Вы плебей-гурман, Вы – мужлан со вкусом.
Прошу Вас иметь в виду, что у меня нет ни малейшего желания оскорблять Вас. Мои слова не брань, а формула, простая психологическая формула для обозначения несложной, не представляющей никакого литературного интереса личности, каковою являетесь Вы, и если я прибегаю к этим словам, то лишь желая уяснить Вам Ваши же собственные действия и Вашу сущность; такова уж моя неизбежная обязанность в этом мире – называть вещи своими именами, заставлять говорить, разъяснять неосознанное. Мир полон того, что я называю «неосознанным типом», и мне они невмоготу, все эти неосознанные типы! Мне невмоготу вся эта бесчувственная, слепая, бессмысленная жизнь, вся эта суета; меня раздражает этот мир наивности вокруг меня! Меня мучит неодолимое желание – в меру сил своих объяснить, выразить, осознать окружающее меня бытие, и мне безразлично, помогу я этим или помешаю, принесу ли радость и облегчение или причиню боль.
Вы, сударь, как я уже сказал, плебей-гурман, Вы мужлан со вкусом, Вы человек грубого склада, стоящий на низшей ступени развития. Богатство и сидячий образ жизни привели Вашу нервную систему в состояние такого неожиданного, противоестественного, варварского разложения, которое неминуемо влечет за собой потребность в сладострастной утонченности наслаждений. Весьма вероятно, что, когда Вы решили завладеть Габриэлой Экхоф, Вы непроизвольно чмокнули, словно отведав превосходного супа или какого-нибудь редкого блюда…
По существу, Вы направляете ее мечтательную волю по неверному пути, Вы уводите ее из запущенного сада в жизнь, в уродливый мир, Вы даете ей свою заурядную фамилию, превращаете ее в жену, в хозяйку, делаете ее матерью. Вы унижаете усталую, робкую, цветущую в своем возвышенном самодовлении красоту смерти и заставляете ее служить пошлой обыденности и тому тупому, косному, презренному идолу, который называют природой. В Вашем сознании мужлана нет и тени представления о всей низости Ваших действий.
Итак, что же происходит? Та, глаза которой подобны трепетным сновидениям, дарит Вам сына; она отдает этому существу, призванному продолжать низменное бытие родителя, всю свою кровь, все, что в ней еще осталось от жизни, – и умирает. Она умирает, милостивый государь! И если конец ее свободен от пошлости, если в преддверии его она поднялась из глубины своего унижения, чтобы в гордом блаженстве принять смертельный поцелуй красоты, то об этом позаботился я. А у Вас была другая забота – Вы развлекались с горничными в темных коридорах.
Зато Ваш ребенок, сын Габриэлы Экхоф, процветает, живёт, торжествует. Возможно, что он пойдет по стопам отца и станет купцом, исправным налогоплательщиком, любителем хорошо покушать; может быть, он станет солдатом или чиновником, слепой и усердной опорой государства. Так или иначе, из него получится существо, чуждое музам, нормальное, беззаботное и уверенное, сильное и глупое.
Знайте, милостивый сударь, что я ненавижу Вас и Вашего сына, как ненавижу самую жизнь, олицетворяемую Вами, пошлую, смешную и тем не менее торжествующую жизнь, вечную противоположность красоты, ее заклятого врага. Не смею сказать, что я Вас презираю. Я честен. Из нас двоих Вы – сильнейший. Единственное, что я могу противопоставить Вам в борьбе, – это достойное оружие мести слабосильного человека – слово и дух. Сегодня я воспользовался этим оружием. Ведь это письмо, – я честен и здесь, милостивый государь, – и есть акт мести; и если хоть одно слово в нем достаточно остро, достаточно блестяще и красиво, чтобы кольнуть Вас, чтобы заставить Вас почувствовать чужую силу, чтобы хоть на мгновение вывести Вас из Вашего толстокожего равновесия – то я торжествую.
Детлеф Шпинель».
Господин Шпинель запечатал конверт, наклеил марку, изящным почерком написал адрес и отправил письмо на почту.

С видом человека, решившегося на самые энергичные действия, господин Клетериан стучался в дверь господина Шпинеля; в руках он держал большой лист бумаги, исписанный аккуратным почерком. Почта сделала свое дело, письмо пошло положенным ему путем и, совершив странное путешествие из «Эйнфрида» в «Эйнфрид», попало «в собственные руки» адресата. Было четыре часа дня.
Когда господин Клетериан вошёл в комнату, господин Шпинель сидел на диване и читал свой собственный роман с в высшей степени странным рисунком на обложке. Он поднялся и, как человек, застигнутый врасплох, вопросительно взглянул на посетителя, сильно при этом покраснев.
– Добрый день, – сказал господин Клетериан. – Извините, что я помешал нашим занятиям. Но позвольте спросить – не вы ли это писали? – Он поднял левую руку, державшую большой, исписанный аккуратным почерком лист бумаги, и хлопнул но нему тыльной стороной правой ладони, отчего бумага громко зашуршала. Затем он засунул правую руку в карман своих широких, удобных брюк, склонил голову набок и раскрыл рот, как бы приготовившись слушать.
Как ни странно, но на лице господина Шпинеля появилась улыбка, предупредительная, немного смущенная и как бы извиняющаяся. Он потер рукой голову, словно что-то припоминая, и сказал:
– Ах, верно… да… я позволил себе…
Дело было в том, что сегодня он дал себе волю и проспал до полудня. Теперь он страдал от угрызений совести, голова у него кружилась, он чувствовал себя взвинченным и неспособным ни на какое сопротивление. К тому же веянье весеннего воздуха вызвало у него слабость и настроило на пессимистический лад. Все это нужно принять во внимание, чтобы объяснить его весьма нелепое поведение в разыгравшейся сцене.
– Ага! Вот как! Хорошо! – сказал господин Клетериан, он прижал подбородок к груди, поднял брови, вытянул вперед руки, – словом, сделал множество приготовлений, чтобы после своего чисто формального вопроса безжалостно перейти к сути дела. Из самодовольства он эти приготовления несколько затянул; то, что за ними последовало, не вполне отвечало грозной обстоятельности мимической подготовки. Однако господин Шпинель заметно побледнел.
– Очень хорошо! – повторил господин Клетериан. – В таком случае, дорогой мой, позвольте ответить вам устно, поскольку, на мой взгляд, идиотство писать длиннейшие письма людям, с которыми можно в любой момент поговорить.
– Ну… уж и идиотство… – протянул господин Шпинель с извиняющейся, даже подобострастной улыбкой.
– Идиотство! – повторил господин Клетериан и стал энергично трясти головой, чтобы показать, сколь непоколебима его уверенность в своей правоте. – Я бы и словом не удостоил эту писанину, я бы – честно скажу – побрезговал завернуть в нее бутерброд, если б она кое-что но объяснила мне, не сделала понятным некоторое изменение… Впрочем, это вас не касается и к делу но относится. Я деловой человек, и у меня есть другие заботы, кроме ваших невыразимых видений…
– Я написал «неугасимое видение», – сказал господин Шпинель к выпрямился. Это был единственный момент их разговора, когда он проявил достоинство.
– «Неугасимое… невыразимое…» – ответил господин Клетериан и заглянул в рукопись. – У вас отвратительный почерк, уважаемый; я бы не взял вас к себе в контору. На первый взгляд кажется, что он четкий, а приглядишься – видны пропуски и неровности. Но это дело ваше, меня это не касается. Я пришел сказать вам, что, во-первых, вы шут гороховый, – впрочем, это, надеюсь, вы и сами понимаете. Но, кроме того, вы большой трус, думаю, что и это мне незачем вам подробно доказывать. Жена мне как-то писала, что, встречаясь с женщинами, вы не смотрите им в лицо, а только искоса поглядываете на них, вы хотите унести с собой красивый образ и боитесь действительности. К сожалению, она потом перестала рассказывать о вас в своих письмах, а то бы я узнал много всяких историй. Такой уж вы человек. Каждое третье слово у вас «красота», а в сущности, вы – трус, тихоня и завистник. Отсюда-то и ваше нахальное замечание насчет «темных коридоров»; вы думали меня им сразить, а оно меня только позабавило, позабавило – и все! Ясно теперь? Стали вам немного яснее «ваши действия и ваша сущность»? Жалкий вы человек! Хотя это и не является моей «непременной обязанностью», ха-ха-ха!
– У меня написано: «неизбежная обязанность», – поправил его господин Шпинель, но тут же перестал спорить. Беспомощный, несчастный, большой, седоволосый, он стоял, как школьник, получивший нагоняй.
– «Неизбежная… непременная…» Подлый вы трус, вот что я вам скажу. Каждый день вы видите меня за столом, вы здороваетесь со мной и улыбаетесь, вы передаете мне соус и улыбаетесь, вы желаете мне приятного аппетита и улыбаетесь. А в один прекрасный день на мою голову валится вот эта мазня с идиотскими обвинениями. Что и говорить, на бумаге вы храбрец! Ну, пусть бы этим дурацким письмом дело и кончилось. Так нет же, вы еще вели интриги против меня, вели их за моей спиной, теперь я это прекрасно понимаю… впрочем, не воображайте, что вы чего-то добились! Если вы тешите себя надеждой, что вскружили голову моей жене, то вы заблуждаетесь, любезный, слишком она для этого разумный человек! А если вы, чего доброго, думаете, что на этот раз она встретила меня как-то по-другому – меня и ребенка, – так это уж сущая ерунда! Если она и не поцеловала сына, то сделала это из осторожности, потому что недавно возникло предположение, что болезнь у нее не в дыхательном горле, а в легких, и тут уж неизвестно… Хотя вообще-то совсем еще не доказано, что у нее плохо с легкими, а вы уж заладили: «Она умирает, милостивый государь!» Осел вы, и больше ничего!

Тут господин Клетериан попытался перевести дыхание. Он так разгневался, что непрестанно пронзал воздух указательным пальцем правой руки, в то время как левая самым безжалостным образом комкала письмо. Лицо его, окаймленное светлыми английскими бакенбардами, побагровело, набухшие вены, словно грозные молнии, прорезали его насупленный лоб.
– Вы ненавидите меня, – продолжал он, – и вы бы меня презирали, если бы я не был сильнее вас. Да, я сильнее, черт возьми, у меня душа на месте, а у вас она то и дело уходит в пятки, хитрый вы идиот, я бы отдубасил вас с вашим «духом и словом», если бы это не было запрещено. Но это еще не значит, что я вам так просто спущу ваши нападки: боюсь, что вам очень не поздоровится, если я покажу своему адвокату то место в письме, где говорится насчет «заурядной фамилии». Моя фамилия, сударь, вполне хороша, и хороша благодаря мне. А вот дадут ли вам под залог вашей фамилии хотя бы полушку в долг, это, сударь мой, более чем сомнительно. И откуда вы только взялись, бездельник? Надо бы издать закон против таких, как вы! Вы опасны для общества! Вы сводите людей с ума!.. Впрочем, не воображайте, что вам удалось своротить мне мозги, тоже еще заступник нашелся! Меня не собьют с толку такие типы, как вы. У меня душа на месте…
Господин Клетериан был в самом деле крайне взволнован. Он кричал и все время повторял, что душа у него на месте.
– «Они пели…» Черта с два! Да не пели они вовсе! Они вязали. И еще они говорили, насколько я понял, о рецепте приготовления картофельных пончиков; и если я повторю ваши слова насчет «упадка» и «угасания» своему тестю, то он тоже возбудит против вас дело, можете быть уверены!.. «Видели ли Вы эту картину, видели ли Вы ее?» Конечно, я ее видел, но я не понимаю, почему мне следовало затаить дыхание и удрать. Я не поглядываю на женщин украдкой, я смотрю на них, и, если они мне нравятся, я их беру. У меня душа на мес…
В дверь постучали. Раздалось девять или десять быстрых ударов подряд, короткая нервная дробь, заставившая господина Клетериана умолкнуть, и чей-то захлебывающийся, непослушный в беде голос торопливо проговорил:
– Господин Клетериан, господии Клетериан, ах, нет ли здесь господина Клетериана?
– Не входите, – неприязненно сказал господин Клетериан. – В чем дело? У меня здесь разговор.
– Господин Клетериан, – отвечал неверный, прерывающийся голос. – Вам нужно пойти, врачи тоже там…. о, какое это страшное горе…
Он бросился к двери и распахнул ее. В коридоре стояла советница Шпатц. Она держала платок у рта, и крупные, продолговатые слезы попарно скатывались в этот платок.
– Господин Клетериан, – с трудом проговорила она, – это такое гоpe… Она потеряла столько крови, ужасно, ужасно… Она спокойно сидела в кровати и что-то тихонько напевала, и вдруг пошла кровь, боже мой, столько крови…
– Она умерла?! – закричал господин Клетериан. Он схватил советницу за руку выше локтя и стал мотать ее от одного конца порога к другому. – Нет, не совсем, что? Не совсем, она еще сможет меня увидеть… Снова немного крови? Из легких, что? Я готов признать, что кровь, наверно, из легких… Габриэла! – внезапно сказал он, и глаза его наполнились слезами; его одолевало горячее, хорошее, человечное и честное чувство. – Да, я иду! – добавил он и, широко шагая, потащил за собой советницу. Из глубины коридора еще доносились его затихающие слова: «Не совсем, что?.. Из легких, а?»

Господин Шпинель стоял все на том же месте, где стоял во время так внезапно прерванного визита господина Клетериана, и глядел в открытую дверь. Наконец он шагнул вперед и стал прислушиваться. Но все было тихо, он затворил дверь и вернулся на прежнее место.
С минуту он разглядывал себя в зеркале, затем подошел к письменному столу, вынул из ящика небольшую бутылку и налил себе в рюмочку коньяку, – кто осудит его за это? Выпив, он лег на диван и закрыл глаза.
Верхняя створка окна была открыта. В саду «Эйнфрида» щебетали птицы, и эти слабые, нежные, дерзкие звуки были тонким и проникновенным выражением весны. Один раз господин Шпинель тихо проговорил: «Неизбежная обязанность». Потом он стал мотать головой, втягивая воздух через зубы, словно в приступе нервной боли.
Успокоиться, прийти в себя было невозможно. Нет, он не создан для таких грубых переживаний!.. Психологический процесс, анализ которого завел бы нас слишком далеко, заставил господина Шпинеля принять решение – подняться и пройтись по свежему воздуху. Он надел шляпу и вышел из комнаты. Окунувшись в мягкий душистый воздух, он обернулся, и глаза скользнули вверх по зданию – к одному из окон, к занавешенному окну, которое и приковало к себе на мгновение его серьезный, пристальный, сумрачный взгляд. Потом он заложил руки за спину и зашагал по дорожке. Шагал он в глубоком раздумье.
На клумбах лежали маты, деревья и кусты стояли еще голые; но снег уже сошел, и только влажные следы его виднелись кое-где на дорожках. Обширный сад со всеми гротами, аллейками и беседками был залит роскошным предвечерним светом; густые тени чередовались с сочным золотом, и темные ветви деревьев четко и тонко вырисовывались на светлом небе.
Был тот час, когда солнце приобретает очертанья, когда бесформенная масса света превращается в спускающийся диск, спокойное, ровное пламя которого не ослепляет нас. Господин Шпинель не видел солнца: он шел так, что оно было скрыто от него, шел с опущенной головой и тихо напевал –короткую музыкальную фразу, робкую, жалобную, улетающую вверх мелодию, мелодию страстной тоски… Вдруг он судорожно вздохнул, остановился и точно прирос к месту, брови его резко сомкнулись, а зрачки расширились, в них, казалось, застыли ужас и отвращенье…
Дорога сделала поворот – теперь она шла навстречу заходящему солнцу. Огромное, подернутое двумя узкими светлыми полосками позолоченных по краям облаков, оно косо висело на небе, заставляя пламенеть вершины деревьев и разливая по саду красновато-желтое сиянье. И посреди этого золотистого великолепия, с громадным ореолом солнечного диска над головой, стояла пышная особа в наряде из шотландки и чего-то золотого и красного, стояла, упираясь правой рукой в могучее бедро, а левой потихоньку толкая изящную колясочку – к себе и от себя. В коляске сидел ребенок – Антон Клетериан-младший, упитанный сын Габриэлы Экхоф.
Он сидел, откинувшись на подушки, в белой пушистой курточке и в большой белой шапке, великолепный, здоровый бутуз, и глаза его весело и уверенно встретили взгляд господина Шпинеля. Романист хотел собраться с силами, в конце концов он был мужчиной, у него бы хватило духа пройти мимо этого неожиданного, озаренного солнечным светом видения и продолжить свою прогулку. Но тут случилось нечто ужасное: Антон Клетериан стал смеяться, им овладела буйная радость, он визжал от необъяснимого восторга, так что жутко становилось на сердце.
Одному богу известно, что привело его в такой восторг: черная ли фигура, которую он увидел перед собой, вызвала у него эту дикую веселость, или это был внезапный приступ какой-то животной радости. В одной руке он держал костяное кольцо, которое дают детям, когда у них режутся зубы, в другой – жестяную погремушку. Оба эти предмета он в восторге протягивал вверх к солнцу и так стучал ими друг о друга, словно хотел над кем-то поиздеваться. Глаза он зажмурил от удовольствия, а рот раскрыл так широко, что видно было розовое нёбо. Взвизгивая, он мотал головой из стороны в сторону.
Тут господин Шпинель повернулся и зашагал прочь. Преследуемый ликованием молодого Клетериана, он шел по дорожке, и в положении рук его была какая-то настороженность, какое-то застывшее изящество, а в ногах – та нарочитая медлительность, которая бывает у человека, когда он хочет скрыть, что внутренне пустился наутек.

Тристан и Изольда: продолжение темы – «Меланхолия» Ларса фон Триера (2011)

Опубликовано Sletelena в Вт, 2014-02-11 03:24

Сценарий: Ларс фон Триер
Оператор: Мануэль Альберто Кларо
Художники: Йетте Леманн,
Симона Грау, Манон Расмуссен
Режиссёр: Ларс фон Триер

В главных ролях:
Кирстен Данст
Шарлотта Генсбур
Кифер Сазерленд
Александр Скарсгард
Брэйди Корбет
Стеллан Скарсгард
Шарлотта Рэмплинг
Удо Кир

Мне кажется, режиссёры такие же люди, как все – менеджеры, банкиры, программисты, парикмахеры. Для нас для всех клиенты – миляги или, наоборот, зануды. Но, какими бы они ни были, славными мешками денег или мерзкими чемоданами эмоций, свою работу мы оцениваем больше по другому показателю, во стократ чесучее и интереснее – по конкурентам. ОН умер давно, ОН был вообще гей-аристократ-коммунист, ты никогда таким не будешь, однако ОН снял тот фильм, где музыка, красота и смерть слились в сияющий поток света, луч новой звезды, пробивающий миллиарды километров мозгов. Можно быть трижды нормальным, трижды бюргером, осудить, не понять, уснуть на середине. Потому что никто никуда не бежит и не стреляет – всё только медленно плывёт, думает, дышит, чувствует, пытается парить и любить, и парит, и мельтешит, и творит, и падает наконец с облегчением, медленно. А потом этот трижды бюргер почему-то просыпается в самый последний момент, когда эта глупая, глупая краска неровной ленточкой стекает по успокоенному лицу – под ту же сумасшедшую музыку обо всём – и это уже невозможно забыть, даже если тут же переключиться на мачт «Рома – Ювентус».

«Меланхолия» Ларса фон Триера, очевидно, тоже выросла из музыки. Её надо было сперва уловить и прожить, такую, чтобы она говорила о том, что хотел сказать композитор – и ещё в тысячу раз больше. И она была уловлена и прожита. «Тристан и Изольда» Вагнера не такой чемпион кинопроката, как адажио 5ой симфонии Малера. Но фон Триеру удалось то же самое, что удалось в своё время Висконти: застолбить прелюдии 1го и 3го актов «Тристана» за своей темой навсегда, отразить в десятках зеркал мозаику тристанов и изольд постмодерна, переплетающихся, вырастающих друг из друга и не умеющих утолить своей тоски даже на какой-нибудь один пятиминутный дуэт. В отличие от вагнеровских героев они не стремятся в вечную ночь, у них другая задача – научиться не бояться её. И во всяком случае у тех, кто не сбегает в первой части фильма, это по-разному, но получается.

Mild und leise плывёт навстречу Земле планета Меланхолия. Большинство учёных бодро уверяет, что это будет «пролёт мимо» – фантастически красивое явление, случающееся раз в миллионы лет. Заполошные интернет-писаки и предсказатели вопят о конце света, как и положено. Как и положено, приличная публика пытается не обращать на них внимания, предпочитая устраивать пир – реальную шикарную свадьбу Жюстин (Кирстен Данст) – во время тихо расползающейся чумы страха и сомнений. Привычным образом эта публика продолжает улыбаться и обгаживать друг друга. Заинтересованные лица напоминают, настаивают и требуют от Жюстин соблюдения договора: она должна быть счастлива. Видимо, это одно из модерновых дополнений к завету, который в соответствии с теорией богоизбранности подписывается каждым при рождении: «Я, такой-то такой-то, обязуюсь цепляться за эту неизвестную и непонятную мне жизнь вместе со всеми». Но бардак, чума, неразбериха – кажется, Жюстин не подписывала того первого договора – оно и немудрено с такими родителями! – и теперь с неё требуют второго, о счастье. Только никто не хочет с ней поговорить, и какого-то наглядного примера счастья вокруг тоже не наблюдается – наблюдается исключительно всеобщий умеренный пофигизм и усталость сестры Жюстин, Клер (Шарлотта Генсбур) от стараний, чтобы всё было культурно и прилично.

Боль была в этой музыке с самого начала – второго акта, где у героев расцвет земной любви, Триер в свою драму не включил, у его героев расцвет не случился. Только Жюстин, больная и распрощавшаяся, кажется, со всем и вся, вдруг начинает чувствовать себя лучше и отдаётся магнетизирующей её Меланхолии так, как не отдавалась ни одному мужчине – и за этим мистическим соитием подглядывает из-за кустов Клер, вот тут-то начиная понимать, что всё плохо – не с Жюстин, а с ней самой.

Один за другим уходят Тристаны – Майкл, несостоявшийся муж Жюстин, банально не сумевший остановиться, подождать и понять хоть что-то в ищущих глазах своей невесты. Следом, убедившись в ошибочности оптимистических расчётов, уходит вполне состоявшийся муж Клер – «гордость и честь» заставляют адепта науки выпить предназначавшийся на крайний случай для всех яд. Последним Тристаном остаётся маленький сын Клер. Построив под руководством тёти Жюстин «волшебную пещеру» из нескольких палок, он послушно забирается внутрь и, взяв мать и тётю за руки, закрывает глаза. Он верит до конца. Жюстин глаз не закрывает – Изольда идёт навстречу смерти с раскрытыми глазами. Правда ли она думает, что жизнь на земле это зло, если до последней секунды старается вселить веру и мужество в тех, кого любит? В сущности, тут нет противоречия. Погибает в конце концов каждый, и удача, если тебя будут держать при этом две любящие руки. А что касается человечества вообще – за него там Клер. Она – это те, кто не может смириться с неизбежным, кто предпочитает не рассуждать, не задумываться, просто жить по теории богоизбранности и депрессивных фильмов не смотреть. И конец «Тристана и Изольды» плох для них невзирая на музыку, или даже именно из-за музыки, потому что она заставляет усомниться в том, что он плох.

Но и они способны ради своего маленького Тристана хотя бы не отпускать его руку и сглатывать слёзы почти молча. Это не Голливуд, Триер довёл катастрофу до конца. Однако «злой» Ларс вовсе не хотел провоцировать у нас приступ ненависти к человечеству вообще, и к себе-провокатору, в частности. Он хотел просто сделать фильм в рамках даже не им придуманного идеала. И у него это почти получилось, разве что не выветриваемый икейский налёт в интерьерах чуть портит общую прекрасную картину. Зато натурные съёмки чудесно хороши, да и вообще большая музыка сделала большое кино, Кирстен Данст сыграла свою лучшую роль, и не только она. Первая, по-скандинавски чуть раздёрганная часть фильма очень органично перетекла во вторую, абсолютно погрузительную – в итоге Меланхолия победила Землю, но любовь победила страх. Вот только красота не победила смерть, у Триера они сыграли вничью, если не сказать – спелись. Так тоже можно, эта идея сама по себе не хуже – просто на фоне первоисточников смотрится она, как ни странно, не провокационно, а наоборот нудновато-морализаторски. У великого Ларса вообще есть такой крен. Но если в «Догвиллле» это вопросов не вызывало, то в «Меланхолии» некое смутное «А разве нельзя было по-другому?» шевелится.

Впрочем, фильм всё равно замечательный, хотя, понятно, не для всех. Ну так и на Вагнера, извините, тоже не все ходят. Кстати, поначалу практически полное несовпадение аудиторий оперы и фильма меня серьёзно удивило – Триер отнюдь не молодёжный режиссёр. Наверное, мне поперёк wagner.su нужно персональную табличку повесить «РОМАНТИЗМ!» Потому что я вечно забываю, что для многих это и есть главное. Так вот, продолжая свои рассуждения, тем, кому такая табличка ввиду очевидности не нужна, я этот фильм ответственно рекомендовать не решилась бы. Он всё-таки больше для философов. Ну и для киноманов, конечно – это не самый сильный и цельный фильм Триера, но точно самый красивый, что режиссёру и требовалось, по-видимому, самому себе доказать.