Tannhäuser. Erster Aufzug

Tannhäuser
Erster Aufzug
Erste Szene
Die Bühne stellt das Innere des Venusberges [Hörselberges bei Eisenach] dar. Weite Grotte, welche sich im Hintergrunde durch eine Biegung nach rechts wie unabsehbar dahin zieht. Aus einer zerklüfteten Öffnung, durch welche mattes Tageslicht hereinscheint, stürzt sich die Höhe der Grotte entlang ein grünlicher Wasserfall herab, wild über Gestein schäumend; aus dem Becken, welches das Wasser auffängt, fließt nach dem ferneren Hintergrunde der Bach hin, welcher dort sich zu einem See sammelt, in welchem man die Gestalten badender Najaden, und an dessen Ufern gelagerte Sirenen gewahrt. Zu beiden
Seiten der Grotte Felsenvorsprünge von unregelmäßiger Form, mit wunderbaren, korallenartigen tropischen Gewächsen bewachsen. Vor einer nach links aufwärts sich dehnenden Grottenöffnung, aus welcher ein zarter, rosiger Dämmer herausscheint, liegt im Vordergrunde Venus auf einem reichen Lager, vor ihr das Haupt in ihrem Schoße, die Harfe zur Seite, Tannhäuser halb kniend. Das Lager umgeben, in reizender Verschlingung gelagert, die drei Grazien. Zur Seite und hinter dem Lager zahlreiche schlafende Amoretten, wild über und neben einander gelagert, einen verworrenen Knäuel bildend, wie Kinder, die, von einer Balgerei ermattet, eingeschlafen sind. Der ganze Vordergrund ist von einem zauberhaften, von unten her dringenden, rötlichen Lichte beleuchtet, durch welches das Smaragdgrün des Wasserfalles, mit dem Weiß seiner schäumenden Wellen, stark durchbricht; der ferne Hintergrund mit den Seeufern ist von einem verklärt baluen Dufte mondscheinartig erhellt.

Beim Aufzuge des Vorhanges sind, auf den erhöhten Vorsprüngen, bei Bechern noch die Jünglinge gelagert, welche jetzt sofort den verlockenden Winken der Nymphen folgen, und zu diesen hinabeilen; die Nymphen hatten um das schäumende Bekken des Wasserfalles den auffordernden Reigen begonnen, welcher die Jünglinge zu ihnen führen sollte; die Paare finden und mischen sich; Suchen, Fliehen und reizendes Nekken beleben den Tanz. Aus dem ferneren Hintergrunde naht ein Zug von Bacchantinnen, welcher durch die Reihen der liebenden Paare, zu wilder Lust auffordernd, daherbraust. Durch Gebärden begeisterter Trunkenheit reißen die Bacchantinnen die Liebenden zu wachsender Ausgelassenheit hin. Satyre und Faune sind aus den Klüften erschienen, und drängen sich zur höchsten Wut. Hier, beim Ausbruche der höchsten Raserei, erheben sich entsetzt die drei Grazien. Sie suchen den Wütenden Einhalt zu tun und sie zu entfernen. Machtlos fürchten sie selbst mit fortgerissen zu werden: sie wenden sich zu den schlafenden Amoretten, rütteln sie auf, und jagen sie in die Höhe. Diese flattern wie eine Schar Vögel aufwärts auseinander, nehmen in der Höhe, wie in Schlachtordnung, den ganzen Raum der Höhle ein, und schießen von da herab einen unaufhörlichen Hagel von Pfeilen auf das Getümmel in der Tiefe. Die Verwundeten, von mächtigem Liebessehnen ergriffen, lassen vom rasenden Tanze ab und sinken in Ermattung. Die Grazien bemächtigen sich der Verwundeten und suchen, indem sie die Trunkenen zu Paaren fügen, sie mit sanfter Gewalt nach dem Hintergrund zu zu zerstreuen. Dort nach den verschiedensten Richtungen hin entfernen sich [zum Teil auch von der Höhe herab durch die Amoretten verfolgt] die Bacchanten, Faunen, Satyren, Nymphen und
Jünglinge. Ein immer dichterer rosiger Duft senkt sich herab; in ihm verschwinden zunächst die Amoretten; dann bedeckt er den ganzen Hintergrund, so daß endlich, außer Venus und Tannhäuser, nur noch die drei Grazien sichtbar zurückbleiben. Diese wenden sich jetzt nach dem Vordergrunde zurück; in anmutigen Verschlingungen nahen sie sich Venus, ihr gleichsam von dem Siege berichtend, den sie über die wilden Leidenschaften der Untertanen ihres Reiches gewonnen.

Venus blickt dankend zu ihnen.

Gesang der Sirenen
Naht euch dem Strande,
naht euch dem Lande,
wo in den Armen
glühender Liebe
selig Erbarmen
still' eure Triebe!

Der dichte Duft im Hintergrunde zerteilt sich; ein Nebelbild zeigt die Entführung der Europa, welche auf dem Rücken des mit Blumen geschmückten weißen Stieres, von Tritonen und Nereiden geleitet, durch das blaue Meer dahinfährt. Der rosige Duft schließt sich wieder, das Bild verschwindet, und die Grazien deuten nun durch einen anmutigen Tanz den geheimnisvollen Inhalt des Bildes, als ein Werk der Liebe, an. Von neuem teilt sich der Duft. Man erblickt in sanfter Mondesdämmerung Leda, am Waldteiche ausgestreckt; der Schwan schwimmt auf sie zu und birgt schmeichelnd seinen Hals an ihrem Busen. Allmählich verbleicht auch dieses Bild. Der Duft verzieht sich endlich ganz, und zeigt die ganze Grotte einsam und still. Die Grazien neigen sich lächelnd vor Venus, und entfernen sich langsam nach der Seiten-Grotte. Tiefste Ruhe. Unveränderte Gruppe der Venus und Tannhäusers.

Zweite Szene

Tannhäuser zuckt mit dem Haupte empor, als fahre er aus einem Traume auf. - Venus zieht ihn schmeichelnd zurück. - Tannhäuser führt die Hand über die Augen, als ob er ein Traumbild festzuhalten suche.

Venus
Geliebter, sag, wo weilt dein Sinn?

Tannhäuser
Zu viel! Zu viel! O, daß ich nun erwachte!

Venus
Sprich, was kümmert dich?

Tannhäuser
Im Traum war mir's als hörte ich -
was meinem Ohr so lange fremd!
als hörte ich der Glocken froh Geläute; -
O, sag! Wie lange hört' ich's doch nicht mehr?

Venus
Wohin verlierst du dich? Was ficht dich an?

Tannhäuser
Die Zeit, die hier ich weil',
ich kann sie nicht ermessen: -
Tage, Monde - gibt's für mich nicht mehr,
denn nicht mehr sehe ich die Sonne,
nicht mehr des Himmels freundliche Gestirne; -
den Halm seh' ich nicht mehr, der frisch ergrünend
den neuen Sommer bringt; - die Nachtigall
nicht hör' ich mehr, die mir den Lenz verkünde: -
hör'ich sie nie, seh' ich sie niemals mehr?

Venus
Ha! Was vernehm ich? Welche tör'ge Klagen!
Bist du so bald der holden Wunder müde,
die meine Liebe dir bereitet? - Oder
wie? Reut es dich so sehr, ein Gott zu sein?
Hast du so bald vergessen, wie du einst
gelitten, während jetzt du dich erfreust? -
Mein Sänger, auf! Ergreife deine Harfe!
Die Liebe feire, die so herrlich du besingst,
daß du der Liebe Göttin selber dir gewannst!
Die Liebe feire, da ihr höchster Preis dir ward!

Tannhäuser [zu einem plötzlichen Entschlusse rmannt, nimmt die Harfe und stellt sich feierlich vor Venus hin]
Dir töne Lob! Die Wunder sei'n gepriesen,
die deine Macht mir Glücklichem erschuf!
Die Wonnen süß,die deiner Huld entsprießen,
erheb' mein Lied in lautem Jubelruf!
Nach Freude, ach! nach herrlichem Genießen
verlangt' mein Herz, es dürstete mein Sinn:
da, was nur Göttern einstens du erwiesen,
gab deine Gunst mir Sterblichem dahin. -
Doch sterblich, ach! bin ich geblieben,
und übergroß ist mir dein Lieben;
wenn stets ein Gott genießen kann,
bin ich dem Wechsel untertan;
nicht Lust allein liegt mir am Herzen,
aus Freuden sehn' ich mich nach Schmerzen:
aus deinem Reiche muß ich fliehn, -
o Königin, Göttin! Laß mich ziehn!

Venus [noch auf ihrem Lager]
Was muß ich hören! Welch ein Sang!
Welch trübem Ton verfällt dein Lied!
Wohin floh die Begeistrung dir,
die Wonnesang dir nur gebot?
Was ist's? Worin war meine Liebe lässig?
Geliebter, wessen klagest du mich an?

Tannhäuser [zur Harfe]
Dank deiner Huld! Gepriesen sei dein Lieben!
Beglückt für immer, wer bei dir geweilt!
Beneidet ewig, wer mit warmen Trieben
in deinen Armen Götterglut geteilt!
Entzückend sind die Wunder deines Reiches,
den Zauber aller Wonnen atm' ich hier;
kein Land der weiten Erde bietet Gleiches,
was sie besitzt, scheint leicht entbehrlich dir.
Doch ich aus diesen ros'gen Düften
verlange nach des Waldes Lüften,
nach unsres Himmels klarem Blau,
nach unsrem frischen Grün der Au,
nach unsrer Vöglein liebem Sange,
nach unsrer Glocken trautem Klange: -
Aus deinem Reiche muß ich fliehn, -
O Königin, Göttin! Laß mich ziehn!

Venus [leidenschaftlich aufspringend]
Treuloser! Weh! Was lässest du mich hören?
Du wagest meine Liebe zu verhöhnen?
Du preisest sie und willst sie dennoch fliehn?
Zum Überdruß ist mir mein Reiz gediehn?

Tannhäuser
O schöne Göttin! Wolle mir nicht zürnen!
Dein übergroßer Reiz ist's, den ich meide.

Venus
Weh dir! Verräter! Heuchler! Undankbarer!
Ich lass' dich nicht! Du darfst von mir nicht ziehn!

Tannhäuser
Nie war mein Lieben größer, niemals wahrer,
als jetzt, da ich für ewig dich muß fliehn!

Venus hat mit heftiger Gebärde ihr Gesicht, von ihren Händen
bedeckt, abgewandt. Nach einem Schweigen wendet sie es lächelnd und mit
verführerischem Ausdrucke Tannhäuser wieder zu.

Venus [mit leiser Stimme beginnend]
Geliebter, komm! Sieh dort die Grotte,
von ros'gen Düften mild durchwallt!
Entzücken böt selbst einem Gotte
der süß'sten Freuden Aufenthalt:
besänftigt auf dem weichsten Pfühle
flieh' deine Glieder jeder Schmerz,
dein brennend Haupt umwehe Kühle,
wonnige Glut durchschwell' dein Herz.
Aus holder Ferne mahnen süße Klänge,
daß dich mein Arm in trauter Näh' umschlänge:
von meinen Lippen schlürfst du Göttertrank,
aus meinen Augen strahlt dir Liebesdank: -
ein Freudenfest soll unsrem Bund entstehen,
der Liebe Feier laß uns froh begehen!
Nicht sollst du ihr ein scheues Opfer weihn, -
nein! - mit der Liebe Göttin schwelge im Verein.

Sirenen [aus weiter Ferne, unsichtbar]
Naht euch dem Strande,
naht euch dem Lande!

Venus [Tannh&aumluser sanft nach sich ziehend]
Mein Ritter! Mein Geliebter! Willst du fliehn?

Tannhäuser [auf das Äußerste hingerissen,
greift mit trunkener Gebärde in die Harfe]
Stets soll nur dir, nur dir mein Lied ertönen!
Gesungen laut sei nur dein Preis von mir!
Dein süßer Reiz ist Quelle alles Schönen,
und jedes holde Wunder stammt von dir.
Die Glut, die du mir in das Herz gegossen,
als Flamme lodre hell sie dir allein!
Ja, gegen alle Welt will unverdrossen
fortan ich nun dein kühner Streiter sein. -
Doch hin muß ich zur Welt der Erden,
bei dir kann ich nur Sklave werden;
nach Freiheit doch verlange ich,
nach Freiheit, Freiheit dürstet's mich;
zu Kampf und Streite will ich stehen,
sei's auch auf Tod und Untergehen: -
drum muß aus deinem Reich ich fliehn, -
O Königin, Göttin! Laß mich ziehn!

Venus [im heftigstem Zorne]
Zieh hin, Wahnsinniger, zieh hin!
Verräter, sieh, nicht halt' ich dich!
Ich geb' dich frei, - zieh hin! zieh hin!
Was du verlangst, das sei dein Los!
Hin zu den kalten Menschen flieh,
vor deren blödem, trübem Wahn
der Freude Götter wir entflohn
tief in der Erde wärmenden Schoß.
Zieh hin, Betörter! Suche dein Heil,
suche dein Heil - und find es nie!
Bald weicht der Stolz aus deiner Seel',
demütig seh' ich dich mir nahn, -
zerknirscht, zertreten suchst du mich auf,
flehst um die Zauber meiner Macht.

Tannhäuser
Ach, schöne Göttin, lebe wohl!
Nie kehre ich zu dir zurück.

Venus [verzweiflungsvoll]
Ha, kehrtest du mir nie zurück! . . .
Kehrst du nicht wieder, ha! so sei verfluchet
von mir das ganze menschliche Geschlecht!
Nach meinen Wundern dann vergebens suchet!
Die Welt sei öde, und ihr Held ein Knecht! -
Kehr wieder! Kehre mir zurück!

Tannhäuser
Nie mehr erfreu' mich Liebesglück!

Venus
Kehr wieder, wenn dein Herz dich zieht!

Tannhäuser
Für ewig dein Geliebter flieht!

Venus
Wenn alle Welt dich von sich stößt? -

Tannhäuser
Vom Bann werd' ich durch Buß' erlöst.

Venus
Nie wird Vergebung dir zuteil, -
Kehr wieder, schließt sich dir das Heil!

Tannhäuser
Mein Heil! mein Heil ruht in Maria!

Furchtbarer Schlag. Venus ist verschwunden.

Dritte Szene

Tannhäuser steht plötzlich in einem schönen Tale, über ihm blauer Himmel. Rechts im Hintergrunde die Wartburg, links in größerer Ferne der Hörselberg.

Rechter Hand führt auf der halben Höbe des Tales ein Bergweg nach dem Vordergrunde zu, wo er dann seitwärts abbiegt; in demselben Vordergrunde ist ein Muttergottesbild, zu welchem ein niedriger Bergvorsprung hinaufführt.

Von der Höhe links vernimmt man das Geläute von Herdenglocken; auf einem hohen Vorsprunge sitzt ein junger Hirt mit der Schalmei und singt.

Hirt
Frau Holda kam aus dem Berg hervor,
zu ziehen durch Flur und Auen;
gar süßen Klang vernahm da mein Ohr,
mein Auge begehrte zu schauen: -
da träumt' ich manchen holden Traum,
und als mein Aug' erschlossen kaum,
da strahlte warm die Sonnen,
der Mai, der Mai war kommen.
Nun spiel' ich lustig die Schalmei: -
der Mai ist da, der liebe Mai!

Er spielt auf der Schalmei. Man hört den Gesang der älteren Pilger, welche, von der Richtung der Wartburg her kommend, den Bergweg rechts entlang ziehen.

Gesang der Älteren Pilger
Zu dir wall' ich, mein Jesus Christ,
der du des Sünders Hoffnung bist!
Gelobt sei, Jungfrau süß und rein,
der Wallfahrt wolle günstig sein! -
Ach, schwer drückt mich der Sünden Last,
kann länger sie nicht mehr ertragen;
drum will ich auch nicht Ruh noch Rast,
und wähle gern mir Müh' und Plagen.
Am hohen Fest der Gnadenhuld
in Demut sühn' ich meine Schuld;
gesegnet, wer im Glauben treu:
er wird erlöst durch Buß' und Reu'.

Der Hirt, der fortwährend auf der Schalmei gespielt hat, hält ein, als der Zug der Pilger auf der Höhe ihm gegenüber ankommt.

Hirt [den Hut schwenkend und den Pilgern laut zurufend]
Glück auf! Glück auf nach Rom!
Betet für meine arme Seele!

Tannhäuser [tief ergriffen auf die Knie sinkend]
Allmächt'ger, dir sei Preis!
Hehr sind die Wunder deiner Gnade.

Der Zug der Pilger entfernt sich immer weiter von der Bühne, so daß der Gesang allmählich verhallt.

Pilgergesang
Zu dir wall' ich, mein Jesus Christ,
der du des Pilgers Hoffnung bist!
Gelobt sei, Jungfrau süß und rein,
der Wallfahrt wolle günstig sein!

Tannhäuser [als der Gesang der Pilger sich hier etwas verliert, singt, auf den Knien, wie in brünstiges Gebet versunken, weiter]
Ach,schwer drückt mich der Sünden Last,
kann länger sie nicht mehr ertragen;
drum will ich auch nicht Ruh noch Rast
und wähle gern mir Müh' und Plagen.

Tränen ersticken seine Stimme; man hört in weiter Ferne den Pilgergesang fortsetzen bis zum letzten Verhallen, während sich aus dem tiefsten Hintergrunde, wie von Eisenach herkommend, das Geläute von Kirchglocken vernehmen läßt. Als auch dieses schweigt, hört man von links immer näher kommende Hornrufe.
Vierte Szene

Von der Anhöhe links herab aus einem Waldwege treten der Landgraf und die Sänger in Jägertracht einzeln auf. Im Verlaufe der Szene findet sich der ganze Jagdtroß des Landgrafen nach und nach auf der Bühne ein.

Landgraf
Wer ist der dort im brünstigen Gebete?

Walther
Ein Büßer wohl.

Biterolf
Nach seiner Tracht ein Ritter.

Wolfram [der auf Tannhäuser zugegangen ist und ihn erkannt hat]
Er ist es!

Die Sänger und der Landgraf
Heinrich! Heinrich! Seh' ich recht?

Tannhäuser, der überrascht schnell aufgefahren ist, ermannt sich und verneigt sich stumm gegen den Landgrafen, nachdem er einen flüchtigen Blick auf ihn und die Sänger geworfen.
Landgraf
Du bist es wirklich? Kehrest in den Kreis
zurück, den du in Hochmut stolz verließest?

Biterolf
Sag, was uns deine Wiederkunft bedeutet?
Versöhnung? Oder gilt's erneutem Kampf?

Walther
Nahst du als Freund uns oder Feind?

Die anderen Sänger ausser Wolfram
Als Feind?

Wolfram
O fraget nicht! Ist dies des Hochmuts Miene? -
Gegrüßt sei uns, du kühner Sänger,
der, ach! so lang' in unsrer Mitte fehlt!

Walther
Willkommen, wenn du friedlich nahst!

Biterolf
Gegrüßt, wenn du uns Freunde nennst!

Alle Sänger
Gegrüßt! Gegrüßt! Gegrüßt sei uns!

Landgraf
So sei willkommen denn auch mir!
Sag an, wo weiltest du so lang?

Tannhäuser
Ich wanderte in weiter, weiter Fern', -
da, wo ich nimmer Rast noch Ruhe fand.
Fragt nicht! Zum Kampf mit euch nicht kam ich her.
Seid mir versöhnt, und laßt mich weiterziehn!

Landgraf
Nicht doch! Der Unsre bist du neu geworden.

Walther
Du darfst nicht ziehn.

Biterolf
Wir lassen dich nicht fort.

Tannhäuser
Laßt mich! Mir frommet kein Verweilen,
und nimmer kann ich rastend stehn;
mein Weg heißt mich nurvorwärts eilen,
denn rückwärts darf ich niemals sehn.

Der Landgraf und die Sänger
O bleib, bei uns sollst du verweilen,
wir lassen dich nicht von uns gehn.
Du suchtest uns, warum enteilen
nach solchem kurzen Wiedersehn?

Tannhäuser [sich losreißend]
Fort! Fort von hier!

Die Sänger
Bleib! Bleib bei uns!

Wolfram [Tannhäuser in den Weg tretend, mit erhobener
Stimme]
Bleib bei Elisabeth!

Tannhäuser [heftig und freudig ergriffen]
Elisabeth! O Macht des Himmels,
rufst du den süßen Namen mir?

Wolfram
Nicht sollst du Feind mich schelten, daß ich ihn genannt! -
Erlaubest du mir, Herr, daß ich
Verkünder seines Glücks ihm sei?

Landgraf
Nenn ihm den Zauber, den er ausgeübt, -
und Gott verleih ihm Tugend,
daß würdig er ihn löse!

Wolfram
Als du in kühnem Sange uns bestrittest,
bald siegreich gegen unsre Lieder sangst,
durch unsre Kunst Besiegung bald erlittest:
ein Preis doch war's, den du allein errangst.
War's Zauber, war es reine Macht,
durch die solch Wunder du vollbracht,
an deinen Sang voll Wonn' und Leid
gebannt die tugendreichste Maid?
Denn, ach! als du uns stolz verlassen,
verschloß ihr Herz sich unsrem Lied;
wir sahen ihre Wang' erblassen,
für immer unsren Kreis sie mied. -
O kehr zurück, du kühner Sänger,
dem unsren sei dein Lied nicht fern. -
Den Festen fehle sie nicht länger,
aufs neue leuchte uns ihr Stern!

Die Sänger
Sei unser, Heinrich! Kehr uns wieder!
Zwietracht und Streit sei abgetan!
Vereint ertönen unsre Lieder,
und Brüder nenne uns fortan!

Tannhäuser [innig gerührt, umarmt Wolfram und die
Sänger mit Heftigkeit]
Zu ihr! Zu ihr! O, führet mich zu ihr!
Ha, jetzt erkenne ich sie wieder,
die schöne Welt, der ich entrückt!
Der Himmel blickt auf mich hernieder,
die Fluren prangen reich geschmückt.
Der Lenz mit tausend holden Klängen
zog jubelnd in die Seele mir;
in süßem, ungestümem Drängen
ruft laut mein Herz: zu ihr, zu ihr!

Landgraf und die Sänger
Er kehrt zurück, den wir verloren!
Ein Wunder hat ihn hergebracht.
Die ihm den Uebermut beschworen,
gepriesen sei die holde Macht!
Nun lausche unsren Hochgesängen
von neuem der Gepries'nen Ohr'!
Es tön in frohbelebten Klängen
das Lied aus jeder Brust hervor!

Der ganze Jagdtroß hat sich im Tale versammelt. Der Landgraf stoßt in sein Horn: laute Hornrufe der Jäger antworten ihm. Der Landgraf und die Sänger besteigen Pferde, welche man ihnen von der Wartburg her entgegengeführt hat.

Der Vorhang fällt.

Tannhäuser. Zweiter Aufzug

Tannhäuser
Zweiter Aufzug

Erste Szene

Die Sängerhalle auf der Wartburg; nach hinten freie Aussicht auf den Burghof und das Tal.

Elisabeth [tritt freudig bewegt ein]
Dich, teure Halle, grüß' ich wieder,
froh grüß' ich dich, geliebter Raum!
In dir erwachen seine Lieder,
und wecken mich aus düstrem Traum. -
Da er aus dir geschieden,
wie öd' erschienst du mir!
Aus mir entfloh der Frieden,
die Freude zog aus dir. -
Wie jetzt mein Busen hoch sich hebet,
so scheinst du jetzt mir stolz und hehr;
der dich und mich so neu belebet,
nicht länger weilt er ferne mehr.
Sei mir gegrüßt! sei mir gegrüßt!

Zweite Szene

Wolfram und Tannhäuser erscheinen im Hintergrunde.

Wolfram
Dort ist sie; nahe dich ihr ungestört!

Er bleibt, an die Mauerbrüstung des Balkons gelehnt, im Hintergrunde.

Tannhäuser [ungestüm zu den Füß Elisabeths stürzend]
O Fürstin!

Elisabeth [im schüchterner Verwirrung]
Gott! - Steht auf! Laßt mich! Nicht darf ich Euch hier sehn!
Sie will sich entfernen.

Tannhäuser
Du darfst! O bleib und laß zu deinen Füßen mich!

Elisabeth [sich freundlich zu ihm wendend]
So stehet auf!
Nicht sollet hier Ihr knien, denn diese Halle
ist Euer Königreich. O, stehet auf!
Nehmt meinen Dank, daß Ihr zurückgekehrt! -
Wo weiltet ihr so lange?

Tannhäuser [sich langsam erhebend]
Fern von hier,
in weiten, weiten Landen. Dichtes Vergessen
hat zwischen heut und gestern sich gesenkt. -
All mein Erinnern ist mir schnell geschwunden,
und nur des Einen mußich mich entsinnen,
daß nie mehr ich gehofft Euch zu begrüßen,
noch je zu Euch mein Auge zu erheben. -

Elisabeth
Was war es dann, das Euch zurückgeführt?

Tannhäuser
Ein Wunder war's,
ein unbegreiflich hohes Wunder!

Elisabeth [freudig aufwallend]
Gepriesen sei dies Wunder
aus meines Herzens Tiefe!
[Sich mäßigend, - in Verwirrung]
Verzeiht, wenn ich nicht weiß, was ich beginne!
Im Traum bin ich und tör'ger als ein Kind, -
machtlos der Macht der Wunder preisgegeben.
Fast kenn' ich mich nicht mehr; o, helfet mir,
daß ich das Rätsel meines Herzens löse!
Der Sänger klugen Weisen
lauscht' ich sonst gern und viel;
ihr Singen und ihr Preisen
schien mir ein holdes Spiel.
Doch welch ein seltsam neues Leben
rief Euer Lied mir in die Brust!
Bald wollt'es mich wie Schmerz durchbeben,
bald drang's in mich wie jähe Lust:
Gefühle, die ich nie empfunden!
Verlangen, das ich nie gekannt!
Was einst mir lieblich, war verschwunden
vor Wonnen, die noch nie genannt! -
Und als Ihr nun von uns gegangen, -
war Frieden mir und Lust dahin;
die Weisen, die die Sänger sangen,
erschienen matt mir, trüb ihr Sinn;
im Traume fühlt' ich dumpfe Schmerzen,
mein Wachen ward trübsel'ger Wahn;
die Freude zog aus meinem Herzen: -
Heinrich! Was tatet Ihr mir an?

Tannhäuser [hingerissen]
Den Gott der Liebe sollst du preisen,
er hat die Saiten mir berührt,
er sprach zu dir aus meinen Weisen,
zu dir hat er mich hergeführt!

Elisabeth
Gepriesen sei die Stunde,
gepriesen sei die Macht,
die mir so holde Kunde
von Eurer Näh' gebracht!
Von Wonneglanz umgeben,
lacht mir der Sonne Schein;
erwacht zu neuem Leben,
nenn' ich die Freude mein!

Tannhäuser
Gepriesen sei die Stunde,
gepriesen sei die Macht,
die mir so holde Kunde
aus deinem Mund gebracht.
Dem neu erkannten Leben
darf ich mich mutig weihn;
ich nenn' in freud'gem Beben
sein schönstes Wunder mein!

Wolfram [im Hintergrunde]
So flieht für dieses Leben
mir jeder Hoffnung Schein!

Tannhäuser trennt sich von Elisabeth; er geht auf Wolfram zu, umarmt ihn,
und entfernt sich mit ihm.

Dritte Szene

Der Landgraf tritt aus einem Seitengange auf; Elisabeth eilt ihm entgegen und birgt ihr Gesicht an seiner Brust.

Landgraf
Dich treff 'ich hier in dieser Halle, die
so lange du gemieden? Endlich denn
lockt dich ein Sängerfest, das wir bereiten?

Elisabeth
Mein Oheim! O, mein güt'ger Vater!

Landgraf
Drängt
es dich, dein Herz mir endlich zu erschließen?

Elisabeth
Blick mir ins Auge! Sprechen kann ich nicht.

Landgraf
Noch bleibe denn unausgesprochen
dein süß Geheimnis kurze Frist;
der Zauber bleibe ungebrochen
bis du der Lösung mächtig bist. -
So sei's! Was der Gesang so Wunderbares
erweckt und angeregt, soll heute er
enthüllen auch und mit Vollendung krönen.
Die holde Kunst, sie werde jetzt zur Tat!
[Man hört trompeten.]
Schon nahen sich die Edlen meiner Lande,
die ich zum seltnen Fest hieher beschied;
zahlreicher nahen sie als je, da sie
gehört, daß du des Festes Fürstin seist.
Vierte Szene

Trompeten. - Grafen, Ritter und Edelfrauen in reichem Schmucke werden durch Edelknaben eingeführt.

Der Landgraf mit Elisabeth empfängt und begrüßt sie.

Chor
Freudig begrüßen wir die edle Halle,
wo Kunst und Frieden immer nur verweil,
wo lange noch der frohe Ruf erschalle:
Thüringens Fürsten, Landgraf Hermann, Heil!

Die Ritter und Frauen haben die von den Edelknaben ihnen angewiesenen, in einem weiten Halbkreise erhöhnten Plätze eingenommen. Der Landgraf und Elisabeth nehmen im Vordergrunde unter einem Baldachin Ehrensitze ein.

Trompeten. - Die Sänger treten auf und verneigen sich feierlich mit ritterlichem Gruße gegen die Versammlung; darauf nehmen sie in der leergelassenen Mitte des Saales die in einem engeren Halbkreise für sie bestimmten Sitze ein. Tannhäuser im Mittelgrunde rechts, Wolfram am entgegengesetzten Ende links, der Versammlung gegenüber.

Der Landgraf [erhebt sich]
Gar viel und schön ward hier in dieser Halle
von euch, ihr lieben Sänger, schon gesungen;
in weisen Rätseln wie in heitren Liedern
erfreutet ihr gleich sinnig unser Herz. -
Wenn unser Schwert in blutig ernsten Kämpfen
stritt für des deutschen Reiches Majestät,
wenn wir dem grimmen Welfen widerstanden
und dem verderbenvollen Zwiespalt wehrten:
so ward von euch nicht mindrer Preis errungen.
Der Anmut und der holden Sitte,
der Tugend und dem reinen Glauben
erstrittet ihr durch eure Kunst
gar hohen, herrlich schönen Sieg. -
Bereitet heute uns denn auch ein Fest,
heut, wo der kühne Sänger uns zurück
gekehrt, den wir so ungern lang' vermißten.
Was wieder ihn in unsre Nähe brachte,
ein wunderbar Geheimnis dünkt es mich;
durch Liedes Kunst sollt ihr es uns enthüllen,
deshalb stell' ich die Frage jetzt an euch:
könnt ihr der Liebe Wesen mir ergründen?
Wer es vermag, wer sie am würdigsten
besingt, dem reich' Elisabeth den Preis:
er fordre ihn so hoch und kühn er wolle,
ich sorge, daß sie ihn gewähren solle. -
Auf, liebe Sänger! Greifet in die Saiten!
Die Aufgab' ist gestellt, kämpft um den Preis,
und nehmet all im voraus unsren Dank!
[Trompeten]

Chor der Ritter und Edelfrauen
Heil! Heil! Thüringens Fürsten Heil!
Der holden Kunst Beschützer Heil!

Alle setze sich. Vier Edelknaben treten vor, sammeln in einem goldenen Becher von jedem der Sänger seinen auf ein Blättchen geschriebenen Namen ein und reichen ihn Elisabeth, welche eines der Blättchen herauszieht und es den Edelknaben reicht. Diese, nachdem sie den Namen gelesen, treten feierlich in die Mitte und rufen: -

Vier Edelknaben
Wolfram von Eschenbach, beginne!

Tannhäuser stützt sich auf seine Harfe und scheint sich in
Träumereien zu verlieren. Wolfram erhebt sich.

Wolfram
Blick' ich umher in diesem edlen Kreise,
welch hoher Anblick macht mein Herz erglühn!
So viel der Helden, tapfer, deutsch und weise, -
ein stolzer Eichwald, herrlich, frisch und grün.
Und hold und tugendsam erblick' ich Frauen, -
lieblicher Blüten düftereichsten Kranz.
Es wird der Blick wohl trunken mir vom Schauen,
mein Lied verstummt vor solcher Anmut Glanz. -
Da blick' ich auf zu einem nur der Sterne,
der an dem Himmel, der mich blendet, steht:
es sammelt sich mein Geist aus jener Ferne,
andächtig sinkt die Seele in Gebet.
Und sieh! Mir zeiget sich ein Wunderbronnen,
in den mein Geist voll hohen Staunens blickt:
aus ihm er schöpfet gnadenreiche Wonnen,
durch die mein Herz er namenlos erquickt.
Und nimmer möcht' ich diesen Bronnen trüben,
berühren nicht den Quell mit frevlem Mut:
in Anbetung möcht' ich mich opfernd üben,
vergießen froh mein letztes Herzensblut. -
Ihr Edlen mögt in diesen Worten lesen,
wie ich erkenn' der Liebe reinstes Wesen!

Die Ritter und Frauen [in beifälliger Bewegung]
So ists! So ist's! Gepriesen sei dein Lied!

Tannhäuser [der gegen das Ende von Wolframs Gesange wie aus dem Traume auffuhr, erhebt sich schnell]
Auch ich darf mich so glücklich nennen
zu schaun, was, Wolfram, du geschaut!
Wer sollte nicht den Bronnen kennen?
Hör, seine Tugend preis' ich laut! -
Doch ohne Sehnsucht heiß zu fühlen
ich seinem Quell nicht nahen kann:
Des Durstes Brennen muß ich kühlen,
getrost leg' ich die Lippen an.
In vollen Zügen trink' ich Wonnen,
in die kein Zagen je sich mischt:
denn unversiegbar ist der Bronnen,
wie mein Verlangen nie erlischt.
So, daß mein Sehnen ewig brenne,
lab' an dem Quell ich ewig mich:
und wisse, Wolfram, so erkenne
der Liebe wahrstes Wesen ich!

Elisabeth macht eine Bewegung, ihren Beifall zu bezeigen; da aber alle Zuhörer in ernstem Schweigen verharren, hält sie sich schüchtern zurück.

Walther von der Vogelweide [erhebt sich]
Den Bronnen, den uns Wolfram nannte,
ihn schaut auch meines Geistes Licht;
doch, der in Durst für ihn entbrannte,
du, Heinrich, kennst ihn wahrlich nicht.
Laß dir denn sagen, laß dich lehren:
der Bronnen ist die Tugend wahr.
Du sollst in Inbrunst ihn verehren
und opfern seinem holden Klar.
Legst du an seinen Quell die Lippen,
zu kühlen frevle Leidenschaft,
ja, wolltest du am Rand nur nippen,
wich' ewig ihm die Wunderkraft!
Willst du Erquickung aus dem Bronnen haben,
mußt du dein Herz, nicht deinen Gaumen laben.

Die Zuhörer [in lautem Beifall]
Heil Walther! Preis sei deinem Liede!

Tannhäuser [sich heftig erhebend]
O Walther, der du also sangest,
du hast die Liebe arg entstellt!
Wenn du in solchem Schmachten bangest,
versiegte wahrlich wohl die Welt.
Zu Gottes Preis in hoch erhabne Fernen,
blickt auf zum Himmel, blickt zu seinen Sternen!
Anbetung solchen Wundern zollt,
da ihr sie nicht begreifen sollt!
Doch was sich der Berührung beuget,
euch Herz und Sinnen nahe liegt,
was sich, aus gleichem Stoff erzeuget,
in weicher Formung an euch schmiegt, -
dem ziemt Genuß in freud'gem Triebe,
und im Genuß nur kenn' ich Liebe!

Große Aufregung unter den Zuhörern.

Biterolf [sich mit Ungestüm erhebend]
Heraus zum Kampfe mit uns allen!
Wer bliebe ruhig, hört er dich?
Wird deinem Hochmut es gefallen,
so höre, Lästrer, nun auch mich!
Wenn mich begeistert hohe Liebe,
stählt sie die Waffen mir mit Mut;
daß ewig ungeschmäht sie bliebe,
vergöss' ich stolz mein letztes Blut.
Für Frauenehr' und hohe Tugend
als Ritter kämpf' ich mit dem Schwert;
doch, was Genuß beut' deiner Jugend,
ist wohlfeil, keines Streiches wert.

Die Zuhörer [in tobendem Beifall]
Heil, Biterolf! Hier unser Schwert!

Tannhäuser [in stets zunehmender Hitze aufspringend]
Ha, tör'ger Prahler, Biterolf!
Singst du von Liebe, grimmer Wolf?
Gewißlich hast du nicht gemeint,
was mir genießenswert erscheint.
Was hast du Ärmster wohl genossen?
Dein Leben war nicht liebereich,
und was von Freuden dir entsprossen,
das galt wohl wahrlich keinen Streich!
[Zunehmende Aufregung unter den Zuhörern]

Ritter [von verschiedenen Seiten]
Laßt ihn nicht enden! - Wehret seiner Kühnheit!

Landgraf [zu Biterolf, der nach dem Schwerte greift]
Zurück das Schwert! Ihr Sänger, haltet Frieden!

Wolfram [erhebt sich in edler Entrüstung. Bei seinem
Beginn tritt sogleich die größte Ruhe wieder ein]
O Himmel, laß dich jetzt erflehen,
gib meinem Lied der Weihe Preis!
Gebannt laß mich die Sünde sehen
aus diesem edlen, reinen Kreis!
Dir, hohe Liebe, töne
begeistert mein Gesang,
die mir in Engels-Schöne
tief in die Seele drang!
Du nahst als Gottgesandte,
ich folg' aus holder Fern', -
so führst du in die Lande,
wo ewig strahlt dein Stern.

Tannhäuser [in höchster Verzückung]
Dir, Göttin der Liebe, soll mein Lied ertönen!
Gesungen laut sei jetzt dein Preis von mir!
Dein süßer Reiz ist Quelle alles Schönen,
und jedes holde Wunder stammt von dir.
Wer dich mit Glut in seinen Arm geschlossen,
was Liebe ist, kennt er, nun er allein: -
Armsel'ge, die ihr Liebe nie genossen,
zieht hin, zieht in den Berg der Venus ein!
[Allgemeiner Aufbruch und Entsetzen]

Alle
Ha, der Verruchte! Fliehet ihn!
Hört es! Er war im Venusberg!

Die Edelfrauen
Hinweg! Hinweg aus seiner Näh'!

Sie entfernen sich in größter Bestürzung unter Gebärden des Abscheus. Nur Elisabeth, welche dem Verlaufe des Streites in furchtbar wachsender Angst zuhörte, bleibt von den Frauen allein zurück, bleich, mit dem größten Aufwand ihrer Kraft an einer der hölzernen Säulen des Baldachins sich aufrecht erhaltend.

Der Landgraf, alle Ritter und Sänger habe ihre Sitze verlassen und treten zusammen. Tannhäuser zur äußersten Linken verbleibt noch eine Zeitlang wie in Verzückung.

Landgraf, Ritter und Sänger
Ihr habt's gehört! Sein frevIer Mund
tat das Bekenntnis schrecklich kund.
Er hat der Hölle Lust geteilt,
im Venusberg hat er geweilt! -
Entsetzlich! Scheußlich! Fluchenswert!
In seinem Blute netzt das Schwert!
Zum Höllenpfuhl zurückgesandt,
sei er gefemt, sei er gebannt!

Alle stürzen mit entblößten Schwertern auf Tannhäuser ein, welcher eine trotzige Stellung einnimmt. Elisabeth wirft sich mit einem herzzerreißenden Schrei dazwischen und deckt Tannhäuser mit ihrem Leibe.

Elisabeth
Haltet ein! -

Bei ihrem Anblick halten alle in größter Betroffenheit an.

Landgraf, Ritter und Sänger
Was seh' ich? Wie, Elisabeth!
Die keusche Jungfrau für den Sünder?

Elisabeth
Zurück! Des Todes achte ich sonst nicht!
Was ist die Wunde eures Eisens gegen
den Todesstoß, den ich von ihm empfing?

Landgraf, Ritter, Sänger
Elisabeth! Was muß ich hören?
Wie ließ dein Herz dich so betören,
von dem die Strafe zu beschwören,
der auch so furchtbar dich verriet?

Elisabeth
Was liegt an mir? Doch er, - sein Heil!
Wollt ihr sein ewig Heil ihm rauben?

Landgraf, Ritter, Sänger
Verworfen hat er jedes Hoffen,
niemals wird ihm des Heils Gewinn!
Des Himmels Fluch hat ihn getroffen;
in seinen Sünden fahr' er hin!
[Sie dringen von neuem auf Tannhäuser ein.]

Elisabeth
Zurück von ihm! Nicht ihr seid seine Richter!
Grausame! Werft von euch das wilde Schwert
und gebt Gehör der reinen Jungfrau Wort
Vernehmt durch mich, was Gottes Wille ist! -
Der Unglücksel'ge, den gefangen
ein furchtbar mächt'ger Zauber hält,
wie? sollt' er nie zum Heil gelangen
durch Reu' und Buß' in dieser Welt?
Die ihr so stark im reinen Glauben,
verkennt ihr so des Höchsten Rat?
Wollt ihr des Sünders Hoffnung rauben,
so sagt, was euch er Leides tat?
Seht mich, die Jungfrau, deren Blüte
mit einem jähen Schlag er brach, -
die ihn geliebt tief im Gemüte,
der jubelnd er das Herz zerstach: -
Ich fleh' für ihn, ich flehe für sein Leben,
zur Buße lenk' er reuevoll den Schritt!
Der Mut des Glaubens sei ihm neu gegeben,
daß auch für ihn einst der Erlöser litt!

Tannhäuser [nach und nach von der Höhe seiner Aufregung und seines Trotzes herabgesunken, durch Elisabeths Fürsprache auf das
heftigste ergriffen, sinkt in Zerknirschung zusammen]
Weh! Weh mir Unglücksel'gem!

Landgraf, Sänger und Ritter [allmählich beruhigt und
gerührt]
Ein Engel stieg aus lichtem Äther,
zu künden Gottes heil'gen Rat. -
Blick hin, du schändlicher Verräter,
werd inne deine Missetat!
Du gabst ihr Tod, sie bittet für dein Leben;
wer bliebe rauh, hört er des Engels Flehn?
Darf ich auch nicht dem Schuldigen vergeben
dem Himmels-Wort kann ich nicht widerstehn.

Tannhäuser
Zum Heil den Sündigen zu führen,
die Gott-Gesandte nahte mir:
doch, ach! sie frevelnd zu berühren
hob ich den Lästerblick zu ihr!
O du, hoch über diesen Erdengründen,
die mir den Engel meines Heils gesandt,
erbarm dich mein, der ach! so tief in Sünden
schmachvoll des Himmels Mittlerin verkannt!

Landgraf [nach einer Pause]
Ein furchtbares Verbrechen ward begangen: -
es schlich mit heuchlerischer Larve sich
zu uns der Sünde fluchbeladner Sohn. -
Wir stoßen dich von uns, - bei uns darfst du
nicht weilen; schmachbefleckt ist unser Herd
durch dich, und dräuend blickt der Himmel selbst
auf dieses Dach, das dich zu lang' schon birgt.
Zur Rettung doch vor ewigem Verderben
steht offen dir ein Weg: von mir dich stoßend,
zeig' ich ihn dir: - nütz ihn zu deinem Heil! -
Versammelt sind aus meinen Landen
bußfert'ge Pilger, stark an Zahl:
die ält'ren schon voran sich wandten,
die jüng'ren rasten noch im Tal.
Nur um geringer Sünde willen
ihr Herz nicht Ruhe ihnen läßt,
der Buße frommen Drang zu stillen
ziehn sie nach Rom zum Gnadenfest.

Landgraf, Sänger und Ritter
Mit ihnen sollst du wallen
zur Stadt der Gnadenhuld,
im Staub dort niederfallen
und büßen deine Schuld!
Vor ihm stürz dich darnieder,
der Gottes Urteil spricht;
doch kehre nimmer wieder,
ward dir sein Segen nicht!
Mußt' unsre Rache weichen,
weil sie ein Engel brach:
dies Schwert wird dich erreichen,
harrst du in Sünd und Schmach!

Elisabeth
Laß hin zu dir ihn wallen,
du Gott der Gnad' und Huld!
Ihm, der so tief gefallen,
vergib der Sünden Schuld!
Für ihn nur will ich flehen,
mein Leben sei Gebet;
laß ihn dein Leuchten sehen
eh' er in Nacht vergeht!
Mit freudigem Erbeben
laß dir ein Opfer weihn!
Nimm hin, o nimm mein Leben:
nicht nenn' ich es mehr mein!

Tannhäuser
Wie soll ich Gnade finden,
wie büßen meine Schuld?
Mein Heil sah ich entschwinden,
mich flieht des Himmels Huld.
Doch will ich büßend wallen,
zerschlagen meine Brust,
im Staube niederfallen, -
Zerknirschung sei mir Lust:
o, daß nur er versöhnet,
der Engel meiner Not,
der sich, so frech verhöhnet,
zum Opfer doch mir bot!

Gesang der Jüngeren Pilger [aus dem Tale heraufschallend]
Am hohen Fest der Gnadenhuld
in Demut sühnet eure Schuld!
Gesegnet wer im Glauben treu:
er wird erlöst durch Buß' und Reu'.

Alle haben innegehalten und mit Rührung dem Gesange zugehört. Tannhäuser dessen Züge von einem Strahle schnell erwachter Hoffnung erleuchtet werden, eilt ab mit dem Rufe: -
Nach Rom!

Alle [ihm nachrufend]
Nach Rom!
Der Vorhang fällt schnell.

Tannhäuser. Dritter Aufzug

Tannhäuser
Dritter Aufzug
Erste Szene

Tal vor der Wartburg, links der Hörselberg, - wie am Schlusse der ersten Aufzugs, nur in herbstlicher Färbung.

Der Tag neigt neigt sich zum Abend.

Auf dem kleinen Bergvorsprunge rechts, vor dem Marienbilde, liegt
Elisabeth in brünstigem Gebete dahingestreckt.

Wolfram kommt links von der waldigen Höhe herab. Auf halber Höhe
hält er an, als er Elisabeth gewahrt.

Wolfram
Wohl wußt' ich hier sie im Gebet zu finden,
wie ich so oft sie treffe, wenn ich einsam
aus wald'ger Höh' mich in das Tal verirre. -
Den Tod, den er ihr gab, im Herzen,
dahingestreckt in brünst'gen Schmerzen,
fleht für sein Heil sie Tag und Nacht: -
o heil'ger Liebe ew'ge Macht! -
Von Rom zurück erwartet sie die Pilger, -
schon fällt das Laub, die Heimkehr steht bevor: -
kehrt er mit den Begnadigten zurück?
Dies ist ihr Fragen, dies ihr Flehen, -
ihr Heil'gen, laßt erfüllt es sehen!
Bleibt auch die Wunde ungeheilt, -
o, würd' ihr Lindrung nur erteilt!

Als er weiter hinabsteigen will, vernimmt er aus der Ferne den Gesang der älteren Pilger sich nähern; er hält abermals an.

Elisabeth [erhebt sich, dem Gesange lauschend]
Dies ist ihr Sang, - sie sind's, sie kehren heim!
Ihr Heil'gen, zeigt mir jetzt mein Amt,
daß ich mit Würde es erfülle!

Wolfram [während der Gesang sich langsam nähert]
Die Pilger sind's, - es ist die fromme Weise,
die der empfangnen Gnade Heil verkündet. -
O Himmel, stärke jetzt ihr Herz
für die Entscheidung ihres Lebens!

Gesang der Älteren Pilger [mit welchem diese anfangs aus der Ferne sich nähern, dann von dem Vordergrunde rechts her die Bühne erreichen, und das Tal entlang der Wartburg zu ziehen, bis sie hinter dem Bergvorsprunge im Hintergrunde verschwinden]
Beglückt darf nun dich, o Heimat, ich schauen,
und grüßen froh deine lieblichen Auen;
nun lass' ich ruhn den Wanderstab,
weil Gott getreu ich gepilgert hab'.
Durch Sühn' und Buß' hab' ich versöhnt
den Herren, dem mein Herze frönt,
der meine Reu' mit Segen krönt,
den Herren, dem mein Lied ertönt.
Der Gnade Heil ist dem Büßer beschieden,
er geht einst ein in der Seligen Frieden!
Vor Höll' und Tod ist ihm nicht bang,
drum preis' ich Gott mein Lebelang.
Halleluja in Ewigkeit!
Halleluja in Ewigkeit!

Elisabeth hat von ihrem erhöhten Standpunkte herab mit großer Aufregung unter dem Zuge der Pilger nach Tannhäuser geforcht. - Der Gesang verhallt allmählich; - die Sonne geht unter.

Elisabeth [in schmerzlicher, aber ruhiger Fassung]
Er kehret nicht zurück!
[Sie senkt sich mit großer Feierlichkeit auf die Knie.]
Allmächt'ge Jungfrau, hör mein Flehen!
Zu dir, Gepriesne, rufe ich!
Laß mich im Staub vor dir vergehen,
o, nimm von dieser Erde mich!
Mach, daß ich rein und engelgleich
eingehe in dein selig Reich! -
Wenn je, in tör'gem Wahn befangen,
mein Herz sich abgewandt von dir -
wenn je ein sündiges Verlangen,
ein weltlich Sehnen keimt' in mir -
so rang ich unter tausend Schmerzen,
daß ich es töt' in meinem Herzen!
Doch, konnt'ich jeden Fehl nicht büßen,
so nimm dich gnädig meiner an,
daß ich mit demutsvollem Grüßen
als würd'ge Magd dir nahen kann:
um deiner Gnaden reichste Huld
nur anzuflehn für seine Schuld! -

Sie verbleibt eine Zeitlang mit verklärtem Gesicht gen Himmel gewendet; als sie sich dann langsam erhebt, erblickt sie Wolfram, welcher sich genähert und sie mit inniger Rührung beobachtet hat. - Als er sie anreden zu wollen scheint, macht sie ihm eine Gebärde, daß er nicht sprechen möge.

Wolfram
Elisabeth, dürft' ich dich nicht geleiten?

Elisabeth drückt ihm abermals durch Gebärden aus, - sie danke ihm und seiner treuen Liebe aus vollem Herzen; ihr Weg führe sie aber gen Himmel, wo sie ein hohes Amt zu verrichten habe; er solle sie daher ungeleitet gehen lassen, ihr auch nicht folgen. - Sie geht langsam auf dem Bergwege, auf welchem sie noch lange in der Entfernung gesehen wird, der Wartburg zu..


Zweite Szene
Wolfram [ist zurückgeblieben; er hat Elisabeth lange nachgesehen, setzt sich links am Fuße des Talhügels nieder, ergreift die Harfe, und beginnt nach einem Vorspiele]
Wie Todesahnung Dämmrung deckt die Lande,
umhüllt das Tal mit schwärzlichem Gewande;
der Seele, die nach jenen Höhn verlangt,
vor ihrem Flug durch Nacht und Grausen bangt: -
da scheinest du, o lieblichster der Sterne,
dein sanftes Licht entsendest du der Ferne;
die nächt'ge Dämmrung teilt dein lieber Strahl,
und freundlich zeigst den Weg du aus dem Tal. -
O du, mein holder Abendstern,
wohl grüßt' ich immer dich so gern:
vom Herzen, das sie nie verriet,
grüß sie, wenn sie vorbei dir zieht,
wenn sie entschwebt dem Tal der Erden,
ein sel'ger Engel dort zu werden!

Dritte Szene

Es ist Nacht geworden. - Tannhäuser tritt auf. Er trägt zerrissene Pilgerkleidung, sein Antlizt ist bleich und entstellt; er wankt matten Schrittes an seinem Stabe.

Tannhäuser
Ich hörte Harfenschlag - wie klang er traurig!
Der kam wohl nicht von ihr. -

Wolfram
Wer bist du, Pilger, der du so einsam wanderst?

Tannhäuser
Wer ich bin?
Kenn' ich doch dich recht gut; - Wolfram bist du,
der wohlgeübte Sänger.

Wolfram
Heinrich! Du?
Was bringt dich her in diese Nähe? Sprich!
Wagst du es, unentsündigt wohl den Fuß
nach dieser Gegend herzulenken?

Tannhäuser
Sei außer Sorg', mein guter Sänger! -
Nicht such' ich dich noch deiner Sippschaft einen.
Doch such' ich wen, der mir den Weg wohl zeige,
den Weg, den einst so wunderleicht ich fand --

Wolfram
Und welchen Weg?

Tannhäuser [mit unheimlicher Lüsternheit]
Den Weg zum Venusberg!

Wolfram
Entsetzlicher! Entweihe nicht mein Ohr!
Treibt es dich dahin?

Tannhäuser
Kennst du wohl den Weg?

Wolfram
Wahnsinn'ger! Grauen faßt mich, hör' ich dich!
Wo warst du? Sag, zogst du denn nicht nach Rom?

Tannhäuser [wütend]
Schweig mir von Rom!

Wolfram
Warst nicht beim heil'gen Feste?

Tannhäuser
Schweig mir von ihm!

Wolfram
So warst du nicht? - Sag, ich beschwöre dich!

Tannhäuser [nach einer Pause, wie sich besinnend, mit schmerzlichem Ingrimm]
Wohl war auch ich in Rom. -

Wolfram
So sprich! Erzähle mir, Unglücklicher!
Mich faßt ein tiefes Mitleid für dich an.

Tannhäuser [nachdem er Wolfram lange mit gerührter Verwunderung betrachtet hat]
Wie sagst du, Wolfram? Bist du nicht mein Feind?

Wolfram
Nie war ich es, so lang' ich fromm dich wähnte! -
Doch sprich! Du pilgertest nach Rom?

Tannhäuser
Wohl denn!
Hör an! Du,Wolfram, du sollst es erfahren.

Er läßt sich erschöpft am Fuße des vorderen Bergvorsprunges neider. Wolfram will sich an seiner Seite niedersetzen.
Bleib fern von mir! Die Stätte, wo ich raste,
ist verflucht. - Hör an, Wolfram, hör an!

Wolfram bleibt in geringer Entfernung vor Tannhäuser stehen.

Inbrunst im Herzen, wie kein Büßer noch
sie je gefühlt, sucht' ich den Weg nach Rom.
Ein Engel hatte, ach! der Sünde Stolz
dem Übermütigen entwunden: -
für ihn wollt' ich in Demut büßen,
das Heil erflehn, das mir verneint,
um ihm die Träne zu versüßen,
die er mir Sünder einst geweint! -
Wie neben mir der schwerstbedrückte Pilger
die Straße wallt', erschien mir allzuleicht: -
betrat sein Fuß den weichen Grund der Wiesen,
der nackten Sohle sucht' ich Dorn und Stein;
ließ Labung er am Quell den Mund genießen,
sog ich der Sonne heißes Glühen ein; -
wenn fromm zum Himmel er Gebete schickte,
vergoß mein Blut ich zu des Höchsten Preis; -
als das Hospiz die Wanderer erquickte,
die Glieder bettet' ich in Schnee und Eis: -
verschloßnen Aug's, ihr Wunder nicht zu schauen,
durchzog ich blind Italiens holde Auen: -
ich tat's, - denn in Zerknirschung wollt' ich büßen,
um meines Engels Tränen zu versüßen! -

Nach Rom gelangt' ich so zur heil'gen Stelle,
lag betend auf des Heiligtumes Schwelle; -
der Tag brach an: - da läuteten die Glocken,
hernieder tönten himmlische Gesänge;
da jauchzt' es auf in brünstigem Frohlocken,
denn Gnad' und Heil verhießen sie der Menge.
Da sah ich ihn, durch den sich Gott verkündigt,
vor ihm all Volk im Staub sich niederließ;
und Tausenden er Gnade gab, entsündigt
er Tausende sich froh erheben hieß. -

Da naht' auch ich; das Haupt gebeugt zur Erde,
klagt' ich mich an mit jammernder Gebärde
der bösen Lust, die meine Sinn' empfanden,
des Sehnens, das kein Büßen noch gekühlt;
und um Erlösung aus den heißen Banden
rief ich ihn an, von wildem Schmerz durchwühlt. -
Und er, den so ich bat, hub an: -
«Hast du so böse Lust geteilt,
dich an der Hölle Glut entflammt,
hast du im Venusberg geweilt:
so bist nun ewig du verdammt!
Wie dieser Stab in meiner Hand
nie mehr sich schmückt mit frischem Grün,
kann aus der Hölle heißem Brand
Erlösung nimmer dir erblühn!» -

Da sank ich in Vernichtung dumpf darnieder,
die Sinne schwanden mir. - Als ich erwacht,
auf ödem Platze lagerte die Nacht, -
von fern her tönten frohe Gnadenlieder. -
Da ekelte mich der holde Sang, -
von der Verheißung lügnerischem Klang,
der eiseskalt mir durch die Seele schnitt,
trieb Grausen mich hinweg mit wildem Schritt. -
Dahin zog's mich, wo ich der Wonn' und Lust
so viel genoß an ihrer warmen Brust! -
Zu dir, Frau Venus, kehr' ich wieder,
in deiner Zauber holde Nacht;
zu deinem Hof steig' ich darnieder,
wo nun dein Reiz mir ewig lacht!

Wolfram
Halt ein! Halt ein, Unseliger!

Tannhäuser
Ach, laß mich nicht vergebens suchen, -
wie leicht fand ich doch einstens dich!
Du hörst, daß mir die Menschen fluchen, -
nun, süße Göttin, leite mich!

Wolfram
Wahnsinniger, wen rufst du an?
Leichte Nebel hüllen allmählich die Szene ein.

Tannhäuser
Ha! fühlest du nicht milde Lüfte?

Wolfram
Zu mir! Es ist um dich getan!

Tannhäuser
Und atmest du nicht holde Düfte?
Hörst du nicht die jubelnde Klänge?

Wolfram
In wildem Schauer bebt die Brust!

Tannhäuser
Das ist der Nymphen tanzende Menge! -
Herbei, herbei zu Wonn' und Lust!

Eine rosige Dämmerung beginnt die Nebel zu durchleuchten; durch sie gewahrt man wirre Bewegungen tanzender Nymphen.

Wolfram
Weh, böser Zauber tut sich auf!
Die Hölle naht in wildem Lauf.

Tannhäuser
Entzücken dringt durch meine Sinne,
gewahr' ich diesen Dämmerschein;
dies ist das Zauberreich der Minne,
im Venusberg drangen wir ein!
In heller, rosiger Beleuchtung wird Venus, auf einem Lager ruhend, sichtbar.

Venus
Willkommen, ungetreuer Mann!
Schlug dich die Welt mit Acht und Bann?
Und findest nirgends du Erbarmen,
suchst Liebe nun in meinen Armen?

Tannhäuser
Frau Venus, o, Erbarmungsreiche
Zu dir, zu dir zieht es mich hin!

Wolfram
Du Höllenzauber, weiche, weiche!
Berücke nicht des Reinen Sinn!

Venus
Nahst du dich wieder meiner Schwelle,
sei dir dein Übermut verziehn;
ewig fließt dir der Freuden Quelle,
und nimmer sollst du von mir fliehn!

Tannhäuser
Mein Heil, mein Heil hab'ich verloren,
nun sei der Hölle Lust erkoren!

Wolfram [ihn heftig zurückhaltend]
Allmächt'ger, steh dem Frommen bei!
Heinrich, - ein Wort, es macht dich frei -:
dein Heil -!

Venus
Zu mir!

Tannhäuser [zu Wolfram]
Laß ab von mir!

Venus
O komm! Auf ewig sei nun mein!

Wolfram
Noch soll das Heil dir Sünder werden!

Tannhäuser
Nie, Wolfram, nie! Ich muß dahin!

Wolfram
Ein Engel bat für dich auf Erden -
bald schwebt er segnend über dir:
Elisabeth!

Tannhäuser [der sich soeben von Wolfram losgerissen, bleibt, wie von einem heftigen Schlage gelähmt, an die Stelle geheftet]
Elisabeth!

Männergesang [aus dem Hintergrunde]
Der Seele Heil, die nun entflohn
dem Leib der frommen Dulderin!

Wolfram [nach dem ersten Eintritt des Gesanges]
Dein Engel fleht für dich an Gottes Thron, -
er wird erhört! Heinrich, du bist erlöst!

Venus
Weh! Mir verloren!
Sie verschwindet, und mit ihr die ganze zauberische Erscheinung. Das Tal, vom Morgenrot erleuchtet, wird wieder sichtbar; von der Wartburg her geleitet ein Trauerzug einen offenen Sarg.

Männergesang
Ihr ward der Engel sel'ger Lohn,
himmlischer Freuden Hochgewinn.

Wolfram [Tannhäuser in den Armen sanft umschlossen haltend]
Und hörst du diesen Gesang?

Tannhäuser
Ich höre!R

Von hier an betritt der Trauerzug die Tiefe des Tales, die älteren Pilger voran; den offenen Sarg mit der Leiche Elisabeths tragen Edle, der Landgraf und die Sänger geleiten ihn zur Seite, Grafen und Edle folgen.

Männergesang
Heilig die Reine, die nun vereint
göttlicher Schar vor dem Ewigen steht!
Selig der Sünder, dem sie geweint,
dem sie des Himmels Heil erfleht!

Auf Wolframs Bedeuten ist der Sarg in der Mitte der Bühne niedergesetzt worden. Wolfram geleitet Tannhäuser zu der Leiche, an welcher dieser niedersinkt.

Tannhäuser
Heilige Elisabeth, bitte für mich!
[Er stirbt.]

Die Jüngeren Pilger [auf dem vorderen Bergvorsprung
einherziehend]
Heil! Heil! Der Gnade Wunder Heil!
Erlösung ward der Welt zuteil!
Es tat in nächtlich heil'ger Stund'
der Herr sich durch ein Wunder kund:
den dürren Stab in Priesters Hand
hat er geschmückt mit frischem Grün:
dem Sünder in der Hölle Brand
soll so Erlösung neu erblühn!
Ruft ihm es zu durch alle Land',
der durch dies Wunder Gnade fand!
Hoch über aller Welt ist Gott,
und sein Erbarmen ist kein Spott!
Halleluja! Halleluja!
Halleluja!

Alle [in höchster Ergriffenheit]
Der Gnade Heil ist dem Büßer beschieden,
er geht nun ein in der Seligen Frieden!
Der Vorhang fällt.

ENDE DER OPER

Тангейзер. Акт I

Т А Н Г Е Й З Е Р
и состязание певцов в Вартбурге
(Вторая, окончательная редакция драмы)
Акт I

Действующие лица
Герман, Ландграф Тюрингенский
Тангейзер,
Вольфрам фон-Эшенбах,
Вальтер фон-дер-Фогельвейде,
Битерольф,
Генрих дер-Шрейбер
Рейнмар фон-Цветер,
Елизавета, племянница Ландграфа.
Венера.
Молодой пастух.
Тюрингенские рыцари, графы и вассалы. Благородные дамы.
Пажи. Старшие и младшие пилигримы.
Три Грации. Сирены. Наяды. Нимфы. Вакханки. Юноши. Амуры. Сатиры и Фавны.

МЕСТА ДЕЙСТВИЯ
Первый акт – внутренность Хёрзельберга близ Эйзенаха; долина перед Вартбургом.
Второй акт – зал певцов в Вартбурге.
Третий акт – долина перед Вартбургом.
Время действия – начало XIII столетия.

ПЕРВЫЙ АКТ

Внутренность Венериной горы (Хёрзельберг близ Эйзенаха)
Глубокий грот, на заднем плане делающий поворот вправо и как бы уходящий в бесконечность. Сверху из расселины, пропускающей слабый дневной свет, вдоль всего свода низвергается зеленоватый водопад, бурно пенящийся в камнях; из образующегося бассейна течёт по направлению к заднему плану ручей, в самой глубине сцены расширяющийся в озеро. Там виднеются фигуры купающихся Наяд; по берегам озера расположились Сирены. С обеих сторон грота – скалистые выступы неправильной формы, поросшие причудливыми, коралловидными тропическими растениями. Слева, ближе к переднему плану, уходит вверх пещерообразное ущелье, источающее нежный розовый полусвет. Перед этой пещерой, на авансцене, покоится на великолепном ложе Венера; возле ложа склонился Тангейзер, положив голову на колени богини; рядом с ним – его арфа. Вокруг ложа в пленительно-сплетающихся позах расположились три Грации. В стороне и позади ложа спит множество маленьких Амуров, беспорядочно скучившихся один подле другого и друг на друге, в виде спутанного клубка, – подобно утомившимся от борьбы и уснувшим детям. – Весь передний план освещён чудесным красноватым светом, проникающим снизу; сквозь эту алую дымку сильными пятнами пробиваются изумрудно-зелёный тон водопада и белизна его пенящихся волн. Отдалённая глубина заднего плана с берегами озера окутана сияющей голубой мглою, словно озарённая лунным светом.

При самом поднятии занавеса на высоких скалистых уступах видны юноши с чашами в руках; но вскоре они, соблазнённые манящими телодвижениями Нимф, спешат к ним вниз. Нимфы заводят призывный хоровод вокруг пенящегося бассейна, увлекая юношей: образуются пары и группы. Искание, убегание и грациозное заигрывание оживляют танец.

Из отдалённой глубины заднего плана приближается вереница Вакханок; они шумно влетают в ряды влюблённых пар, возбуждая их к бурному веселью. Жестами и движениями, преисполненными восторженного опьянения, Вакханки разжигают влюблённых, несдержанность которых всё растёт и растёт. – Опьянённые любовью порывисто и страстно обнимают друг друга. Из ущелий появляются Сатиры и Фафны, пляской своей врезаясь в толпу Вакханок и влюблённых пар. Охотясь за Нимфами, они увеличивают разгульную сумятицу; всеобщее опьянение возрастает и доходит до величайшего неистовства.

В момент крайнего любовного исступления с ужасом поднимаются три Грации. Они стараются удержать и разобщить беснующихся. Но Грации не в силах остановить разыгравшейся бури, которая грозит увлечь их самих; тогда они обращаются к спящим Амурам, расталкивают их и заставляют взлететь к сводам грота. Порхая в вершине, подобно стае птиц, Амуры занимают всё верхнее пространство грота: там они как бы выстраиваются в боевой порядок и пускают вниз на беснующуюся в глубине толпу целые тучи стрел. Раненые, охваченные могучим любовным томлением, прекращают бешеный танец и в изнеможении опускаются на землю. Грации овладевают ранеными; соединяя опьянённых попарно, они мягким принуждением стараются рассеять их в глубине заднего плана. Там Вакханки, Фавны, Сатиры, Нимфы и юноши, – частью гонимые Амурами и с верхних уступов, – расходятся по разным направлениям.

Розовый туман, всё более и более плотный, опускается на сцену: в нём исчезают сначала Амуры, затем он густыми облаками заволакивает весь задний план, – так что в конце концов, кроме Венеры и Тангейзера, видны только три Грации. Последние возвращаются теперь на авансцену; сплетаясь в прелестные группы, они приближаются к Венере, возвещая ей о победе, которую они одержали над бурными страстями подданных её царства. Венера взирает на них с благодарностью.

Голоса невидимых Сирен
К нам, к нам плывите!
В край наш спешите!
Он вашей страсти
даст утоленье!
В наших объятьях –
сон и забвенье!

Облака на заднем плане расходятся, открывая туманную картину похищения Европы, которая плывёт по голубому морю на спине белого быка, украшенного цветами, в сопровождении Тритонов и Нереид.Розовый туман опять закрывает глубину сцены, видение исчезает, и Грации прелестным танцем выясняют таинственное содержание картины, как могучее деяние любви. – Голоса Сирен звучат вдали.

Снова раскрывается туманная завеса. В мягкой лунной мгле видна Леда, лежащая на берегу лесного озера; к ней подплывает лебедь и, ласкаясь, прячет свою шею на её груди. Бледнея, постепенно исчезает и это видение. Наконец, розовый туман в глубине совершенно рассеивается, открывая весь грот, – пустынный и тихий. Грации с лукавой улыбкой склоняются перед Венерой и медленно удаляются в грот любви.

Глубочайший покой. – Неизменившаяся группа Венеры и Тангейзера.
––––––––––––––––––––
Тангейзер вздрагивает и быстро поднимает голову, словно пробуждаясь от сна. Венера ласковым движением снова привлекает его к себе. Тангейзер проводит рукой по глазам, как бы стараясь удержать сновидение.

Венера
(очень спокойно).
Приди в себя, друг милый мой!

Тангейзер
(быстро).
Мечта! Мечта!
(Медленнее и тихо)
О, сонных грёз
обманы!

Венера
(спокойно ласкаясь).
Чем же ты взволнован?

Тангейзер
Объятый сном, услышал я
давно забытых звуков тень:
я благовест приветливый услышал…
Когда звучал он мне в последний раз?

Венера
(по прежнему).
Чем ты смущён? Что так томит тебя?
Она нежно проводит рукой по его челу.

Тангейзер
(грустно).
Часы и дни бегут, – я счёта им
не знаю: зимы, вёсны, – для меня
их нет; ведь я давно не вижу солнца,
мне не мерцают ласковые звёзды;
не вижу муравы полей цветущих,
что лето вновь несут; и в час ночной
мне соловей не возвещает Мая…
(Живо)
Иль для меня он навсегда умолк?

Венера
(в спокойном удивлении).
Ха! Что я слышу! – Какие речи!
В дарах моей любви чудес так много, –
ужель в блаженстве ты скучаешь? Разве
быть божеством мой друг уже устал?
Но ты забыл, какие ты терпел
страданья, – только мной ты был спасён!
(Поднимаясь)
Певец мой, встань, – и возьми в руки арфу!
(Она берёт арфу и подаёт ему.)
Прославь союз наш, – ты любовь поёшь так дивно,
что и меня, богиню страсти, ты пленил!
Любовь вручила величайший дар тебе!

Тангейзер, внезапно приняв энергичное решение,
берёт арфу и торжественно становится перед Венерой.

Тангейзер
Я твой певец! Бесценна та награда,
что мне, счастливцу, мощь твоя дарит!
Всех благ славней чудес твоих отрада,
и петь ей гимны сердце мне велит!
В истоме чувств всю чашу наслаждений
до дна испить так жадно я хотел:
чем только боги прежде упивались, –
всё ты дала мне, смертному, в удел! –
Но смертный всё ж здесь пред тобою, –
твоей любви, ах! я не стою:
удел богов – блаженный сон,
а я для смены чувств рождён;
одних утех мне мало моря,
и в счастьи сердце жаждет горя! –
Вне жизни жить я не могу!
Богиня! Друг мой! Я бегу!

Венера
(словно пробуждаясь от сна)
Какие звуки! Что с тобой?
Как мрачно кончил ты свой гимн!
Скажи, где твой огонь, певец,
что лишь восторгом мне пылал?
Где он? Ужель моя любовь поблекла?
О, милый! Молви, в чём виновна я?

Тангейзер
(ударяя по струнам арфы).
Честь, честь тебе, любви твоей могучей!
Блажен на веки, кто её вкусил!
Да, счастлив тот, кто страстью сердца жгучей
в твоих объятьях страсть богов делил!
Твои владенья – царство вечной грёзы,
мне веет здесь дыханье красоты;
таких соблазнов нет нигде на свете:
всё, что там есть, легко отбросишь ты…
Но я из этой дымки алой
на землю вновь стремлюсь, усталый…
Там так прозрачен свод небес,
там шелестит зелёный лес,
там пенье птичек нежно льётся,
там милый сердцу звон несётся…
И только там я жить могу!
Богиня! К людям я бегу!

Венера
(соскакивая со своего ложа).
Изменник! Ах! Меня ты оскорбляешь?
Презреть мою любовь ты смеешь дерзко?
Ей гимн поёшь, – и сам её бежишь?
Постыла прелесть чар моих тебе?

Тангейзер
Ах, не гневись, прекрасная богиня!

Венера
Постыла прелесть чар моих тебе!

Тангейзер
Лишь прелестью безмерной ты страшна мне!

Венера
О, злой предатель! Лживый, лицемер!

Тангейзер
Нет, я люблю сильнее, глубже, чище, –
теперь, сказав навек тебе прости!

Венера
Останься здесь! Не смеешь ты уйти!

Она с криком отвернулась в сторону, закрыв лицо руками. – Долгое молчание. Затем Венера снова начинаеи ловить взор Тангейзера, внезапно оборотясь к нему с обольстительной улыбкой. – По её знаку появляется волшебный грот, на который она указывает Тангейзеру.

Венера
(начиная тихим голосом).
Взгляни, нас манит грот услады, –
там розы алый запах льют;
там сами боги были б рады
найти для тайных ласк приют…
Покоясь на пуховом ложе,
ты можешь там со мной уснуть;
зефир чело твоё обвеет
и сладкий жар проникнет в грудь…
(Стараясь нежно привлечь его к себе)
О, милый друг, приди ко мне! Приди!

Голоса сирен
(очень издалека).
В край наш плывите!..

Венера
Ты слышишь, к нам взывают звуки песен,
чтоб стал союз наш неразрывно тесен!
Из уст моих, с очей лучистых
ты мёд богов глотнёшь,
ты цвет любви сорвёшь:
свой мир скорбей ты вновь забудь беспечно, –
пусть нашей страсти праздник длится вечно!
Ты робких жертв не приноси любви:
как бог, с богиней праздно век живи! –
Что ж, нежный друг, – я жду ответа: ты уйдёшь?..

Тангейзер
(взволнованный в высшей степени, ещё раз порывисто хватается за арфу)
Ты вечный светоч мой, и гимн хвалебный
я буду петь всегда тебе одной!
Ты украшаешь жизнь мечтой волшебной,
и всё живое слышит голос твой!
Тот жар богов, что ты влила мне в сердце, –
пылай огнём ярчайшим в честь твою!
Да, быть твоим борцом пред всей вселенной
навеки клятву я тебе даю! –
Но должен я бежать на землю:
тебе, как раб, я молча внемлю!
Пусть вольно грудь вздохнёт моя, –
свободы, воли жажду я!
Хочу борьбы, хочу врагов, –
я вызвать смерть на бой готов!
Без бури жить я не могу!
Прощай, богиня! Я бегу!

Венера
(в сильнейшем гневе).
Ступай, ступай, безумец!
Ступай! Беги, изменник!
Да, ты свободен стал!
Я не держу тебя!
Ступай! Несчастный!
Ты пожелал своей судьбы!
Иди! Иди!
Да, к ним, к холодным людям, беги!
От их туманной, злой тщеты
наш светлый род богов бежал
и скрылся в лоне тёплом земли…
Ступай, безумец, – счастья ищи!
Счастья ищи, – его там нет!
Та, чью любовь презрел ты дерзко,
чью гордость победно ты разбил, –
та может дать пощаду:
забыв презренье, милости проси!
Сверкай тогда позор твой, –
богини стыд превратился в смех!
Отвержен, проклят, ты идёшь ко мне,
опустив так низко взоры: –
“О, если б мне ещё раз
она улыбнулась!
Ах, если б мне вновь открылись
врата её блаженства!”
На пороге простерт,
там в слезах он лежит,
где вкушал безбрежную радость!
Он жалость вызвать хочет, –
только жалость!
Назад! Уйди, нищий!
Скройся, раб! Лишь герои
входят в мой чертог!

Тангейзер
Нет! Я горд, –
и над моим бесчестьем
ты вовек
слёз не будешь лить!
С тобой я прощаюсь, богиня,
и никогда
не вернусь назад!

Венера
(с криком ужаса).
Ха! Ты скрылся навсегда! –
Что сказал он?
Что сказала я?
Как? Навсегда?
Непостижимо!
И невозможно!
Мой певец ушёл навсегда?! –
(После некоторого молчания)
За что такой тоскою
судьба меня карает, –
за что не даст простить
того, кто так мне мил?
Ужель любви царица,
богиня благ великих,
не смеет в час беды
лаской друга утешить?
Ты помнишь, я
в томленьи сладком
сквозь слёзы улыбалась,
твоей внимая песне, –
давно умолкшей хвале…
О! Разве мог
герой мой помыслить,
что холодной я останусь,
услыхав его души
терзанья, жалобы, стоны?
Последнюю радость
я здесь нашла с тобой, –
и меня ты не отвергнешь!
Презреть ты не можешь
чар моих!
(Впадая в отчаяние)
Ах, вспомни обо мне, –
иль весь твой мир
будь проклят мной!
Пусть навек опустеет он,
утратив мой огонь! –
(Умоляя в полном отчаянии)
Вернись! Вернись же!
Ласкам богини доверься!

Тангейзер
Кто тебя бежал, богиня,
тот всяких ласк бежал!

Венера
Не гони горделиво томленья,
обо мне тоскуя в беде!

Тангейзер
Борьбы томлюсь я жаждой, –
не надо мне услад!
Пойми меня,
пойми, богиня!
(Бурно)
Я о смерти тоскую,
и смерть влечёт меня!

Венера
Возвратись, если смерть не придёт
и могила не примет тебя!

Тангейзер
Я в сердце смерть
и могилу ношу!
В слезах покаянных
я мир и покой найду!

Венера
Мир тебе заповедан!
Не найдёшь ты покоя!
Вернись ко мне, –
если хочешь спастись!

Тангейзер
Богиня любовных утех!
Нет, моей душе
ты спасенья не дашь!
Покой даст мне Мария!

Ужасный громовой удар. Венера исчезает. Быстрое превращение сцены. Тангейзер, оставшийся на месте, внезапно оказывается перенесённым в прекрасную долину. Голубое небо, ясное солнечное освещение. – Справа в глубине сцены виднеется Вартбург; слева, сквозь дольную прогалину, – Хёрзельберг. – С половинной высоты долины, направо, идёт вниз горная дорога по направлению от Вартбурга к авансцене, где она сворачивает в сторону; тут же на переднем плане находится изображение Божьей Матери, к которому ведёт низкий выступ горы. С высот налево раздаётся звон колокольчиков пасущегося стада; на высоком выступе горы, лицом к долине, сидит молодой пастух и играет на свирели.

Пастух
Ходила Хольда гулять из гор,
и где богиня гуляла,
там сладких звуков слышу я хор,
чудес там вижу я не мало.
(Он играет.)
Приснился мне волшебный сон;
и вот, когда растаял он, –
в лучах земля сияла:
весна, весна настала!
Ну, веселей, свирель, играй:
вот Май пришёл, весёлый Май!

Он играет на свирели. – Вдали раздаётся пение старших пилигримов,
приближающихся по горной дороге со стороны Вартбурга.

Пение старших пилигримов.
К тебе иду, Иисус Христос, –
надеждой дух мой ты вознёс!
Со мной, Мария Дева, будь!
Благослови спасенья путь!

Пастух, услышав пение, прекращает игру на свирели и набожно внимает голосам пилигримов.

Пилигримы
Моих грехов так тяжек гнёт, –
терпеть их я не в силах боле!
Покой мне счастья не даёт, –
я рад тернистой, скорбной доле…
В заветном граде, светлым днём,
покаюсь я в грехе моём;
кто твёрдо верит, тот спасён:
прощенья весть услышит он!

Пастух, махая шляпой, громко кричит пилигримам, когда они появляются на горе против него.

Пастух
Дай Бог! Счастливый путь!
И за меня молитесь в Риме!

Тангейзер, который всё время стоял посреди сцены, словно приросший к месту, в сильном потрясении падает на колени.

Тангейзер
Хвала тебе, Творец!
О, как велик ты в милосердьи!

Шествие пилигримов, проходя по горной дороге мимо изображения Божьей Матери, сворачивает налево и таким образом постепенно покидает сцену. Пастух со свирелью тоже удаляется в горы, – колокольчики стада слышны всё дальше и дальше.

Пилигримы
К тебе иду, Иисус Христос, –
надеждой дух мой ты вознёс!
Со мной, Мария Дева, будь!
Благослови спасенья путь!

Тангейзер
(На коленях, забывшись в горячей молитве).
Моих грехов так тяжек гнёт, –
терпеть их я не в силах боле!
Покой мне счастья не даёт, –
я рад тернистой, скорбной доле…

Слёзы душат его; он склоняет голову низко к земле и, видимо, рыдает. – Очень издалека, со стороны Эйзенаха, доносится колокольный звон.

Голоса пилигримов
(замирая в отдалении)
В заветном граде, светлым днём,
покаюсь я в грехе моём;
кто твёрдо верит, тот спасён…

Вдали раздаются звуки охотничьих рогов. По мере того, как они постепенно приближаются, далёкий благовест умолкает. С высоты налево, по лесной тропе, спускаются один за другим на сцену Ландграф и певцы, – все в охотничьих одеждах.

Ландграф
(с половинной высоты замечая Тангейзера).
Кто там склонился в пламенной молитве?

Вальтер
Так, кто-нибудь…

Битерольф
Но он одет, как рыцарь!

Вольфрам
(прежде всех спешит к Тангейзеру и узнаёт его).
Наш Генрих!

Певцы

Генрих! Генрих! Это он!

Тангейзер, застигнутый врасплох, быстро вскакивает на ноги; он овладевает собой и молча склоняется перед Ландграфом, бросив беглый взгляд на него и на певцов.

Ландграф
Ты возвратился? Хочешь снова в круг
вступить, что так надменно ты покинул?

Битерольф
Но что ты нам теперь с собой приносишь?
Доверье, – или вновь мы вступим в бой?

Вальтер
Ты ныне друг нам, или враг?

Остальные певцы, кроме Вольфрама
Ответь!

Вольфрам
Ах, полно вам! Ужель врагом он смотрит?
(Он дружелюбно подходит к Тангейзеру.)
Привет тебе, певец отважный, –
тебя так долго не хватало нам!

Вальтер
Привет мой, если добр ты стал!

Битерольф
Привет мой, если рад ты нам!

Все певцы
Привет, привет! Привет тебе!

Ландграф
Прими и мой привет, певец!
Скажи, где был так долго ты?

Тангейзер
Я странствовал вдали, вдали от вас, –
там, где меня покой бежал всегда…
Ну, что ж! Я распри с вами не начну, –
вы мне друзья, – но дальше я пойду…

Ландграф
О, нет! Ты нашим стал опять сегодня!

Вальтер
Ты не уйдёшь!

Битерольф
Не пустим мы тебя!

Тангейзер
Нет, нет! Я отдыхать не должен, –
мне надо тотчас в новый путь!
Дано мне лишь вперёд стремиться, –
не смею я назад взглянуть!

Ландграф и певцы
Зачем? Ты должен здесь остаться,
не пустим мы тебя от нас!
Ты нас искал, – тебя мы ждали!
Отраден нам свиданья час!

Тангейзер
(вырываясь).
Прочь, прочь отсель!

Певцы
Останься здесь!

Вольфрам
(загораживая путь Тангейзеру и возвышая голос)
Вблизи Елизаветы!

Тангейзер

сильно и радостно поражённый, останавливается как очарованный.
Елизавета! – О, силы неба!
Какое имя назвал ты!

Вольфрам
Да, это имя назвал я тебе,
как друг!
(Обращаясь к Ландграфу.)
Дозволь мне, государь, ему
поведать, как он счастлив стал?

Ландграф
Пусть он узнает силу чар своих;
дай Бог, чтоб он, как рыцарь,
достойно разрешил их!

Вольфрам
Когда боролись в пеньи мы с тобою,
победы блеск тебе порой сверкал;
порой и мы в бою тебя сражали, –
но был венец, что ты один стяжал…
Святым огнём, иль силой чар
невинность девы ты пленил?
Певца волшебный, дивный дар
восторг и слёзы ей внушил!
Увы, когда ты нас покинул,
румянец щёк её погас;
ей наши песни стали скучны, –
в тоске она забыла нас! –
Явись же вновь певцом-поэтом, –
пред нею с нами пой опять!
И в зале песен ярким светом
нам будет вновь она сиять!

Певцы
Вернись же, Генрих, в круг наш тесный!
Пусть смолкнут гнев и злой разлад!
Яви нам вновь свой дар чудесный
и с нами пой, как друг и брат!

Тангейзер, глубоко растроганный, бросается в объятия Вольфрама, затем приветствует поочерёдно каждого из певцов и с сердечной благодарностью склоняется перед Ландграфом.

Тангейзер
Друзья, идём! Ах, к ней, скорее к ней! –
Ха! Ты теперь опять мне дорог,
прекрасный мир! Да, я воскрес!
Смеётся небо мне приветно,
ласкает взоры вешний лес!
Весна несметным роем звуков
поёт свой гимн в душе моей!
В томленьи бесконечно-нежном
я слышу зов: скорее к ней!

Ландграф и певцы
Он снова наш, – какое чудо!
Явился, – как тогда исчез!
Та мощь, что дерзкий дух смирила,
исходит от святых небес!
Отныне слух прекрасной девы,
как прежде, будет нам внимать!
Весенних, светлых дней напевы
в груди певцов должны звучать!

Тем временем на сцене мало по малу собирается весь охотничий отряд Ландграфа, – с сокольничими и пр. Охотники трубят в рога. К концу сцены уже вся долина кишит людьми.Ландграф и певцы поворачиваются к охотникам. Ландграф трубит в свой рог, – зычные звуки рогов и лай псов ему отвечают. – В то время
как Ландграф и певцы садятся верхом на лошадей, которых им привели из Вартбурга, занавес падает.

Тангейзер. Акт II

Т А Н Г Е Й З Е Р
и состязание певцов в Вартбурге
(Вторая, окончательная редакция драмы)
Акт II

Зал певцов в Вартбурге. В глубине сцены – открытый вид на двор и долину. – Елизавета входит в радостном возбуждении.

Елизавета
О, светлый зал мой, здравствуй снова!
Вновь ты мне мил, приют певцов!
В тебе его проснутся песни, –
и я проснусь от мрачных снов!
Как он тебя покинул,
пустынным ты мне стал…
Тоска проникла в сердце,
унынье – в дивный зал!
Теперь в груди трепещет радость,
теперь и ты мне стал сиять:
кто жизнь тебе и мне дарует,
тот ныне будет здесь опять!

Она видит Тангейзера, который входит в сопровождении Вольфрама,
поднимаясь с ним по лестнице в глубине сцены.

Вольфрам
(Тангейзеру)
Ты видишь? – Смело сам приблизься к ней!

Он прислоняется к балюстраде балкона в глубине, где и остаётся в течение всей последующей сцены. – Тангейзер в бурном порыве бросается к ногам Елизаветы.

Тангейзер
Принцесса!..

Елизавета
Ах! Это вы! – Нет, нет! –
Мне с вами быть нельзя!

Она делает движение, чтобы удалиться.

Тангейзер
Бежишь? – Оставь, оставь
меня у ног своих!

Елизавета
(с приветливой улыбкой поворачиваясь к нему).
Должны вы встать!
Как вы склонились там, где ваше царство,
где всё покорно вам? – Вы встать должны!
Я рада вам, – примите мой привет!
Где были вы так долго?

Тангейзер
(медленно поднимаясь).
Я блуждал
в чужих, далёких странах. – Тьмой забвенья
окутан ныне мой вчерашний день…
Да, всё забыто, чем я жил и грезил…
Но не мечтал я, мысли не лелеял,
что я вас встречу вновь, – что час настанет,
и образ ваш мои глаза увидят! –

Елизавета
Но… что ж тогда вас привело назад?

Тангейзер
Святая мощь, –
высоких сил благое чудо!

Елизавета
(радостно вспыхивая).
Я славлю это чудо, –
счастливым сердцем славлю! –
(в смущении сдерживаясь)
Простите, я не знаю, что со мною…
В тумане я… Слабее, чем дитя, –
нет сил бежать из плена чар чудесных…
Как мне понять себя? – О, Боже мой!
Какая тайна мне смущает сердце? –
Внимать певцам прекрасным
так рада я была:
усладой мне казались
их звучных строф хвала.
Но непонятной, странной жизнью
мне ваш напев затрепетал, –
то слёзы навевал он скорби,
то к радости безумной звал…
Как нов был этот мир восторгов, –
в груди желанья он зажёг!..
Былые чувства уничтожил
блаженных, новых чувств поток! –
И вот, когда от нас ушли вы, –
погибли дни моей весны:
напевы, что другие пели,
мне стали скучны и темны…
Тоскливо я весь день мечтала
и плакала всю ночь во сне…
Погас в душе источник света…
Генрих! Что вы внушили мне?

Тангейзер
(вдохновенно).
Тобою бог любви владеет,
бог знойной страсти, бог огня!
Он, он зажёг мои напевы,
к тебе он сам привёл меня!

Eлизавета
Я славлю мощь святую,
я славлю светлый час,
что новой, властной силой
сюда приводит вас!
Мне солнце вновь сияет
и льёт отрадный свет!
Судьба меня ласкает
и жизнь мне шлёт привет!

Тангейзер
(вместе с нею).
Я славлю мощь святую,
я славлю светлый час,
что новой, властной силой
навек связует нас!
Мне счастье вновь сверкает, –
стремлюсь я жизни в след!
Судьба меня ласкает, –
я рад обнять весь свет!

Вольфрам
(в глубине сцены).
Так грёза счастья тает, –
ах, мне надежды нет!

Тангейзер расстаётся с Елизаветой; он идёт к Вольфраму, крепко его обнимает и удаляется вместе с ним, спускаясь по лестнице. – Елизавета, выйдя на балкон, следит взором за Тангейзером.В боковой двери появляется Ландграф. Елизавета спешит к нему и прячет лицо на его груди.

Ландграф
Ты снова здесь, в чертоге песен, так
давно тобой забытом? Вновь влечёт
тебя борьба певцов, что мы готовим?

Елизавета
О, дядя! О, второй отец мой!

Ландграф
Дочь моя,
что в сердце тайно ты скрываешь?

Елизавета
Взгляни мне в очи! Силы нет сказать…

Ландграф
Спокойна будь и тайны сладость
на дне души безмолвно скрой:
придёт пора, – настанет радость,
и мы услышим голос твой. –
Итак, – те чудеса, что сила песни
посеяла в душе, сегодня он
откроет сам и увенчает грёзу:
да вступит в жизнь волшебная мечта!

Из глубины заднего плана, со двора замка, раздаются звуки труб.

Ландграф
Вот близятся земель моих вассалы, –
на праздник редкий я гостей созвал;
все, как один, спешат сюда: пришла
к ним весть, что праздник этот – в честь тебя!

Трубы во дворе замка. Ландграф и Елизавета выходят на балкон, чтобы видеть прибывающих гостей. Появляются четыре пажа с докладом. Они получают от Ландграфа приказания относительно приёма и т.д. Один за другим входят в зал рыцари и графы со своими дамами и свитой, которая остаётся в глубине сцены; Ландграф и Елизавета принимают гостей.

Рыцари, вассалы и благородные дамы
Мы рады снова видеть зал прекрасный,
где светит нам искусства мирный свет,
где гордо слышат своды клик весёлый:
“Честь, Ландграф Герман! Славься много лет!”

Трубные фанфары. – Собравшиеся гости садятся на отведённые им места, образующие большой полукруг. Ландграф и Елизавета занимают на авансцене почётные места под балдахином. Входят певцы и рыцарским поклоном торжественно приветствуют собрание; затем они садятся на свободные, им предназначенные места, образующие более узкий полукруг в центре зала: Тангейзер занимает место на среднем плане справа, Вольфрам – на противоположном конце слева, лицом к собранию. Ландграф встаёт.

Ландграф
Не мало звучных строф и светлых гимнов
от вас, мои певцы, мы здесь слыхали;
загадкой мудрой, песней беззаботной
отраду в сердце вы вливали нам. –
Когда наш меч в кровавых, грозных битвах
за честь и мощь отчизны воевал,
когда со злобным Вельфом мы боролись
и отвратили тем распада гибель, –
тогда и вы себе стяжали славу.
Красотам чувств и добрым нравам,
невинности и вере чистой
искусством добыли вы здесь
венец неблекнущих побед. –
Сегодня тоже дайте праздник нам:
вновь видим мы сегодня здесь того
певца, по ком так долго мы скучали.
В его внезапном возвращеньи в Вартбург
загадочную тайну вижу я;
вы чудом песни нам её раскройте!
И вот, я ставлю вам теперь вопрос:
“как вы любви природу объясните?”
Кто всех сильней, кто ей достойный гимн
споёт, тому принцесса приз вручит, –
он может пожелать венца любого:
я, Ландграф, за неё даю вам слово! –
Так, песнопевцы! Пусть бряцают струны!
Задача вам дана, – в бой за успех!
Благодарим вперёд сердечно всех!
(Трубы)

Гости
Честь, Ландграф Герман! Честь!
Великий страж искусства, честь!

Все садятся. – Четыре пажа выступают вперёд; обходя певцов, они отбирают у каждого из них свёрнутый листок с его именем и кладут все листки на золотую чашу. Затем они подносят эту чашу Елизавете, которая вынимает один из листков и опять отдаёт его пажам; прочитав имя, пажи торжественно выходят на середину сцены.

Четыре пажа
Вольфрам фон-Эшенбах, ты первый!

Они садятся у ног Ландграфа и Елизаветы. – Вольфрам встаёт. – Тангейзер опирается на свою арфу, видимо погружённый в грёзы.

Вольфрам
Здесь пред собой я вижу сонм героев:
мне этот блеск смущает дух и взор…
Так много мудрых, сильных, славой гордых, –
цветущий, стройный лес, могучий бор…
Невинной прелестью сияют жёны, –
благоуханных, юных роз венец…
Мне созерцанье очи опьяняет:
потупя их, невольно смолк певец. –
Средь ярких звёзд одной лишь вдохновляясь,
я на высоты устремляю взгляд:
мечты мои зажглись огнём священным
и набожно молитву ей творят…
И вот – открылся мне родник чудесный,
в него мой дух глядит, восторг тая:
в нём почерпнул я радость благодати, –
и сил живых полна душа моя…
Тех светлых струй я никогда не трону,
желаньем жадным не дерзну смутить:
за чистый ключ, источник счастья вечный,
до капли рад я сердца кровь пролить! –
Герои! Нет в моих словах искусства:
вот существо любви, святого чувства!

(Он садится)

Рыцари и дамы
(в сочувственном движении)
Ты прав! Ты прав! Прекрасна песнь твоя!

Тангейзер, словно пробуждаясь от сна: печать гордого своеволия на его лице сменяется выражением восторга, – он устремляет вдохновенный взор в пространство. Лёгкое дрожание его руки, бессознательно перебирающей струны арфы, и демоническая улыбка на устах показывают, что неведомые чары овладевают им. Когда он, словно проснувшись, энергично ударяет по струнам, – вся его внешность обнаруживает, что он почти уже не сознаёт, где находится, – что он не думает боле о Елизавете.

Тангейзер
О, Вольфрам, в этой песне томной
ты исказил любви закон!
Когда бы мир лишь робко жаждал, –
поверь, давно иссяк бы он!
Склонясь пред Богом, ввысь возденьте очи, –
к небесной дали, к звёздам тайной ночи:
молитесь этим чудесам, –
их не постичь вовеки нам! –
Но что к прикосновенью склонно,
то нас всегда к себе влечёт;
что рождено от той же плоти,
то мягкой формой к телу льнёт! –
Родник блаженных наслаждений,
желанья смелость награди!
Неиссякаем ключ отрадный,
как вечна страсть в моей груди!
Да, чтоб огонь горел мне вечно,
ты услаждай меня, струя! –
Так знай же, Вольфрам, вот в чём сущность
любви бессмертной вижу я!

Всеобщее изумление. На лице Елизаветы отражается борьба чувств, – её восхищение смешивается с робким удивлением. – Быстро и гневно встаёт Битерольф.

Битерольф
Сразись скорей со всеми нами!
Кто не смутится, вняв тебе?
Но мой ответ услышь, мятежник, –
клянусь, не сдамся я в борьбе! –
Любовь дарит мне мощь и крепость,
и за любовь сражаюсь я:
чтоб вечно ей остаться чистой, –
пусть льётся гордо кровь моя!
За честь жены, за скромность девы, –
как рыцарь, бьюсь я до конца;
но то, что ты зовёшь усладой, –
презренно, низко для бойца!

Слушатели
(шумно выражая своё одобрение)
Так, Битерольф! Мы за тебя!

Тангейзер
(загораясь всё более и более)
Ха, дикий волк, не рви же струн!
Ты о любви поёшь, хвастун?
Конечно, друг, тебе чужда
та страсть, что жжёт мне грудь всегда!
Чем насладился ты, бедняга?
Вся жизнь твоя темна, как ночь!
И что тебе сулит блаженство,
то я с презреньем брошу прочь!

Рыцари
(с разных сторон, в величайшем возбуждении).
Пусть он умолкнет! – Нет, мы не потерпим!

Ландграф
(Битерольфу, который хватается за меч).
Оставь свой меч! – Певцы, не надо ссоры!

Поднимается Вольфрам; как только он начинает петь, всё снова совершенно успокаивается.

Вольфрам
О, небо! Будь к нам милосердно!
Мне ниспошли ты благодать,
чтоб мог я вдохновенным гимном
из сонма верных грех изгнать! –
О, свет любви высокой,
сияй нам в этот миг!
Твой луч красой нетленной
вглубь сердца мне проник!
Ты нас ведёшь на небо, –
я рад лететь вослед:
так мы в тот край уходим,
где светит вечный свет!

Тангейзер вскакивает с места и поёт в порыве крайнего восторга.

Тангейзер
Мой гимн, богиня, ты лишь вдохновляешь, –
хвалу тебе я громко здесь пою!
Ты жизнь волшебной страстью украшаешь,
и всё живое чует мощь твою!
Блажен, чьи руки твой покров срывали, –
восторг любви изведал только тот!
Мне жаль вас, – вы любви ещё не знали!
Скорей, – все, все туда, в Венерин грот!

Все в ужасе и негодовании поднимаются.

Все
Ха! Нечестивец! С нами Бог!
О, стыд! Он у Венеры был!

Женщины
Бежим! Бежим! Скорее прочь!

Все дамы в величайшем смущении и с жестами отвращения покидают зал. – Елизавета, с возраставшим страхом следившая за борьбой певцов, одна из всех женщин остаётся на месте; бледная, она лишь крайним напряжением сил заставляет себя стоять прямо, прислонившись к одной из деревянных колонн балдахина. – Ландграф, все рыцари и певцы покинули свои места и столпились посреди сцены. – Тангейзер, на крайней левой авансцене, ещё некоторое время пребывает в экстазе.

Ландграф, рыцари и певцы
Какой позор! Безбожник сам
свой грех поведал дерзко нам!
Восторги ада он вкушал,
Венеру страстно обнимал!
Ужасно! Гнусно! О, злодей!
В него мечи вонзим скорей!
Проклятым он горит огнём, –
в геену мы его вернём!

Все с обнажёнными мечами нападают на Тангейзера, который принимает вызывающую позу. Елизавета бросается между ними, загораживая Тангейзера собою.

Елизавета
Стойте все! –
Все останавливаются сильно поражённые.

Ландграф, рыцари и певцы.
Что вижу! Как? За грешника
Елизавета заступилась?

Елизавета
(своим телом прикрывая Тангейзера)
Назад! Готова к смерти я сама!
Мне не страшны удары стали!
Удар смертельный в грудь
уже нанёс он мне!

Ландграф, рыцари и певцы
Что слышу я, что это значит?
Как ты, в порыве ложном сердца,
того от кары избавляешь,
кто и тебя стыдом покрыл?

Елизавета
Что значу я? Не я, а он!
Ужель спасенья он лишился?

Ландграф, рыцари и певцы
Надежды бросил он, – прощенья
нет для него на небесах!
Навек он проклят и отвержен,
навек погиб в своих грехах!

Они снова нападают на Тангейзера

Елизавета
Сдержите гнев! Не вам его судить здесь!
Прочь злобу! Бросьте дальше дикий меч!
Услышьте сердцем чистой девы речь!
Что хочет Бог, то я открою вам! –
Ужель вокруг несчастной жертвы
навеки сети чар сплелись?
Ни покаяньем, ни молитвой
ужель не может он спастись?
Хотите вы, борцы за веру,
забыть святой любви закон?
Вы грешный дух сгубить хотите, –
но вам самим что сделал он?
Вот я пред вами: цвет мой юный
одним ударом он сломил…
Он, мной любимый так глубоко, –
ликуя, сердце мне разбил!
Но за него я слёзы лью в молитве,
чтоб он, раскаясь, к небу путь искал!
Пусть грешник падший снова твёрдо верит,
что сам Христос и за него страдал!

Тангейзер, постепенно спустившийся с высоты своего горделивого возбуждения и глубоко растроганный заступничеством Елизаветы, в отчаянии падает ниц.

Тангейзер
О, горе! О, страданье!

Ландграф, певцы и рыцари
(мало по малу успокоенные и тронутые)
Посланник неба, ангел нежный,
вещает нам завет любви…
Взгляни, взгляни, гордец мятежный!
Предателем себя зови!
Ты, дав ей смерть, сам жизнью ей обязан!
Кто станет мстить, вняв ангельским слезам?
Мы не забудем злого преступленья,
но всяк из нас покорен небесам!

Тангейзер
Спасая грешника от ада,
мне ангела Господь послал:
увы, святого серафима
я дерзким взглядом запятнал!
О, Боже, милосердный царь небесный!
Моих терзаний в мире нет сильней!
Прости меня! Грехов объятый мраком,
я не признал посланницы твоей!

После некоторого молчания Ландграф торжественно выходит на середину сцены.

Ландграф
Ужасным преступленьем дух смущён наш: –
коварно, в маске лицемерной, к нам
проник греха и тьмы порочный сын! –
Мы гоним прочь тебя, –ты с нами быть
не можешь! Злым стыдом ты наш очаг
покрыл, и грозно смотрит неба взор
на этот кров, что дал приют тебе!
Но можешь ты от вечного проклятья
спастись одним путём; тот путь, изгнанник,
я укажу: им должен ты идти! –
Толпой смиренной пилигримы
из стран окрестных вдаль спешат:
вперёд ушли ряды старейших,
и младших в путь готов отряд.
Их прегрешенья маловажны,
но всё же нет покоя им:
на праздник милосердья светлый
они идут в священный Рим.

Ландграф, певцы и рыцари
И ты смиренно с ними
в заветный град иди;
там, грех свой искупая,
с мольбой во прах пади!
Склонись пред ним, Святейшим,
творящим Божий суд:
лишь те, кого простит он,
покой и мир найдут!
Но бойся без прощенья
вернуться к нам назад:
мечи, что здесь склонились,
позор и зло казнят!

Елизавета
К тебе, Отец небесный,
дай путь ему найти!
Грех тяжкий милосердно
прости ему, прости!
Молиться дни и ночи
о нём – даю обет:
пусть он до смерти узрит
твой благодатный свет!
Мне так отрадно в жертву
всю жизнь мою отдать:
её моей, о Боже,
я не могу назвать!

Тангейзер
Спасенье как найти мне?
Как небу дать ответ?
Навеки я отвержен,
в душе надежды нет!
Но я хочу молиться,
разбить страданьем грудь,
лежать в пыли и плакать:
смиренье – вот мой путь!
О, только б ангел кроткий
не лил тоскливых слёз!
Себя, своё бесчестье
он в жертву мне принёс!

Пение младших пилигримов
(в глубине сцены – звучит снизу, из долины).
В заветном граде, светлым днём,
покаюсь я в грехе моём.
Кто твёрдо верит, тот спасён:
прощенья весть услышит он!

Все невольно умерили бурность своих жестов. Елизавета, словно ещё раз защищая Тангейзера, стала опять против надвинувшейся толпы рыцарей; движением руки она обращает их внимание на исполненное веры пение молодых пилигримов. – Тангейзер внезапно сдерживает страстные проявления своей горести и прислушивается к далёким голосам. Яркий луч надежды вдруг озаряет его. С судорожной стремительностью бросается он к ногам Елизаветы, поспешно и пламенно целует край её одежды и затем, шатаясь от огромного возбуждения, направляется к выходу с криком:

Тангейзер
В Рим!

Он убегает. Все вторят ему вслед:

Да, в Рим!

Занавес падает

Тангейзер. Акт III

Т А Н Г Е Й З Е Р
и состязание певцов в Вартбурге
(Вторая, окончательная редакция драмы)
Акт III

Долина перед Вартбургом.

Слева виден Хёрзельберг, – всё как во второй картине первого акта, но только в осенней окраске. День склоняется к вечеру. Направо, на низком горном выступе перед изображением Божьей Матери, простёрта в молитве Елизавета. С лесистых высот налево на лево спускается в долину Вольфрам; на половинной высоте он останавливается, увидев Елизавету.

Вольфрам
Да, снова здесь она в мольбе простёрта, –
я это часто вижу, одиноко
с высот лесистых нисходя в долину…
Тень смерти ей туманит очи;
но сердце молит дни и ночи, –
всё лишь о нём скорбит она:
любовь святая так сильна! –
Здесь ждёт она паломников из Рима:
уж вянет лист, – пора вернуться им…
С прощёнными вернётся ли он? –
О, дни тревоги, дни сомненья!
Творец, услышь её моленья!
Среди осенних, тяжких туч –
о, загорись, надежды луч!

Он хочет спуститься ниже в долину, но в это время слышит пение пилигримов и останавливается. Голоса доносятся очень издалека, медленно приближаясь. Елизавета приближается, прислушивается к пению.

Елизавета
Я слышу песнь! – Они! – Идут толпой!

Вольфрам
Паломники! Звучит напев смиренный, –
о милосердьи Божьем он вещает!

Голоса старших пилигримов
(за сценой)
Поля мои и лесистые горы!
Ты вновь, отчизна, ласкаешь мне взоры!
Оставить рад я посох мой, –
исполнен ныне обет святой!

Елизавета
О, Боже, научи меня, –
и я мой долг исполню свято!

Вольфрам
О, небо, укрепи её, –
и да решится жребий жизни!

Пилигримы
(мало по малу приближаясь к сцене)
Во прах я Христа молил, –
и Он меня благословил:
Господь прощенье мне дарит,
и песня моя к нему летит!

Пилигримы появляются на авансцене справа. Во время последующего они огибают горный выступ и медленно идут вдоль долины к заднему плану, постепенно удаляясь.

Пилигримы
Отверзлась дверь милосердья благая, –
вступить я призван в селения рая;
пред адом страх в душе исчез,
и славлю я царя небес!
Хвала тебе из века в век!

Елизавета со своего возвышения в большом возбуждении искала глазами Тангейзера среди проходивших мимо неё пилигримов, которые всё более и более удаляются, исчезая наконец в дольной прогалине справа.

Елизавета
(с горестной, но спокойной решимостью)
Нет, не вернулся он!

Голоса пилигримов
Поля мои и лесистые горы!
Ты вновь, отчизна, ласкаешь мне взоры!
Оставить рад я посох мой…

Пение постепенно замирает. – Солнце заходит.

Елизавета
(с большой торжественностью опускаясь на колени).
Мария Дева, всеблагая!
Моей молитве ты внемли!
Дай мне исчезнуть, в смерти тая!
О, скрой меня от бед земли!
Мир безмятежный сердцу дай, –
и вниду я в твой светлый край!

Когда в моей душе желанья
темнили свет твоих лучей, –
когда греховные мечтанья
рождала страсть в груди моей, –
терпела я в борьбе мученья,
чтоб погасить огонь томленья…
Но если я была виновна,
ты милосердья дверь открой:
дай мне смиренно и любовно
предстать, как ангел, пред тобой!
Там я к твоим ногам паду, –
и ты простишь его вину!

Она пребывает некоторое время в благоговейном забытьи; затем, медленно поднявшись, она видит Вольфрама, который приближается к ней, желая что-то сказать. Жестом она просит его не говорить с нею.

Вольфрам
Помочь тебе я в этот час хотел бы…

Елизавета объясняет ему жестами и мимикой, что она от всего сердца благодарит его за верную любовь, но что путь её ведёт на небо, где ей предстоит исполнить высокий долг; поэтому он не должен ни сопровождать её, ни идти вслед за нею. По тропинке, ведущей в Вартбург, Елизавета поднимается в гору до половинной высоты и постепенно удаляется; её облик ещё долгое время виден в отдалении, – пока, наконец, не исчезает совершенно.Вольфрам, всё время следивший глазами за Елизаветой, садится слева у подножия холма и начинает играть на арфе.

Вольфрам
Как смерти призрак, ночь на мир слетает, –
долину чёрной тканью покрывает;
душе, что жаждет тех высот в мечтах,
зловещий мрак внушает смутный страх…
Но ты, звезда, во тьме уже мерцаешь,
свой кроткий свет земле ты посылаешь:
твой луч алмазный ночи тень рассек, –
и путь к высотам узрел человек…
О, нежный луч, вечерний свет!
Я шлю звезде моей привет!
Приветствуй ты её, звезда,
от сердца верного ей всегда!
Над тёмным миром слёз витая,
Уходит ангел к звёздам рая!..

Устремив взор на небо, он продолжает играть на арфе. – Наступила полная ночь. Входит Тангейзер в изодранной одежде пилигрима; его лицо бледно и искажено. Он бредёт неуверенной походкой, опираясь на свой посох.

Тангейзер
(слабым голосом)
Звучала арфа здесь… Напев печальный –
не от неё летит!

Вольфрам
Скажи мне, кто ты,
в ночи бродящий странник?

Тангейзер
Не узнал? –
Но ты известен мне! Ты – Эшенбах,
(насмешливо)
певец весьма искусный!

Вольфрам
(вскакивая с места, горячо)
Генрих, ты?!
Что к нам опять тебя приводит, что?
Как мог ты, если грех твой не прощён,
свои стопы сюда направить?

Тангейзер
О, не страшись, певец мой добрый!
Ведь не тебя и не твоих ищу я…
(С мучительным сладострастием)
Мне нужен тот, кто мне тропу укажет, –
тропу, что я однажды сам нашёл…

Вольфрам
Что ищешь ты?..

Тангейзер
Ищу… Венерин грот!

Вольфрам
Чудовище! Внимать тебе грешно!
Как ты решился?

Тангейзер
(шепотом)
Ты укажешь путь?

Вольфрам
О, ужас! Дрожь берёт от слов твоих!
Где был ты? Разве не ходил ты в Рим?

Тангейзер
(яростно)
Прочь этот Рим!

Вольфрам
Не видел дня святого?

Тангейзер
Прочь этот день!

Вольфрам
Скажи мне всё! Ах, я
молю тебя!

Тангейзер
(после некоторого молчания словно вспоминая, – с горестной злобой)
Да, в Рим и я ходил!

Вольфрам
И что ж? Рассказывай! –
(Медленно)
Друг бедный мой!
Какую жалость ты внушаешь мне!

Тангейзер долго молча глядит на Вольфрама, изумлённый и тронутый.

Тангейзер
(медленно)
Что слышу, Вольфрам? – Ты разве мне… не враг?

Вольфрам
Я не был им! Ты сердцем чист был прежде! –
Но Рим? Чем кончился твой путь?

Тангейзер
Итак, – внимай!
Ты, Вольфрам, всё, – да, всё узнаешь!

Он садится, изнурённый, под выступом горы; Вольфрам хочет сесть рядом с ним.

Тангейзер
Подальше стань! И место, где сажусь я,
Бог клянёт! – Внимай, Вольфрам, внимай!

Вольфрам становится в некотором отдалении от Тангейзера.

Тангейзер
С тем жаром в сердце, что в других сердцах
едва ль горел, я устремился в Рим.
Небесный ангел, ах! в душе моей
греха гордыню уничтожил: –
смиренно претерпеть страданья
и быть прощённым я спешил,
чтоб усладить святые слёзы,
что за меня он громко лил!
Со мною шёл подвижник, полный рвенья,
но труд его казался лёгким мне: –
он шёл по травам мягкими лугами,
но я по терньям и отрогам скал;
он в жажде припадал к ручью устами,
я – раскалённый солнца жар впивал;
когда он небу возносил моленья, –
своею кровью я Творца молил;
когда он спал в убежище селенья, –
постелью мне холодный снег служил; –
Италию прошёл я, взор смежая,
чтоб не видать красот земного рая…
Я шёл, терпя и ливня злость, и грозы,
чтоб усладились ангельские слёзы!..

И вот я в Рим вступил в толпе народа,
достиг святыни, – пал, молясь, у входа…
И день настал. – Со звоном колокольным
летели к людям неба песнопенья.
Толпа ждала в волнении невольном:
звучала весть надежды и спасенья!..
Вот вышел он, – апостол Божья страха, –
склонился весь народ к его ногам.
И тысячам он милость дал, из праха
он тысячи счастливых поднял сам. –

Предстал и я, с тоской в поникшем взоре, –
поведал всё, излив признаний море, –
о злых страстях, что овладели мною,
о жажде, что внушил мне мой недуг;
и о спасеньи от оков горячих
я умолял в порыве диких мук. –
А он на этот вопль сказал:
“Ты страсть безбожную вкусил,
и ад твою сжигает грудь;
ты у Венеры в гроте жил, –
за то навеки проклят будь!
Как на жезле в руке моей
вновь зелень листьев не взойдёт,
так и в огне твоих страстей
спасенья цвет не расцветёт!” –

(долгое молчание)

Я замертво упал, простерши руки, –
лишённый сил и чувств. – Когда я встал,
пустую площадь сумрак покрывал;
вдали манили милосердья звуки…
Противно было слышать этот зов!
Прочь от молитв, от лжи смиренных строф,
как смех звучавших зло в моих ушах,
погнал меня далёко дикий страх…
Туда погнал, где столько дивных дней
я пил восторг, – в тепло мечты моей!

(В страшном экстазе)

К тебе, Венера, возвращаюсь, –
в волшебный мрак твоих утех!
В твои чертоги вновь спускаюсь,
где слух мой нежит ласки смех!

Вольфрам
Молчи! Молчи, несчастный!

Тангейзер
Ах, не заставь искать напрасно!
Твой грот тогда мне сам предстал!
Меня все проклинают, гонят!
Ты дай приют мне! Я устал!

Глубокий мрак ночи; лёгкие полосы тумана постепенно заволакивают сцену.

Вольфрам
(охваченный ужасом)
О, что с тобой! Брат, замолчи!

Тангейзер
Ха! Тёплой мглою мы объяты!

Вольфрам
Ко мне! Зияет ад в ночи!

Тангейзер
Вдыхаешь ли ты ароматы?

Туман начинает алеть, образуя розовые сумерки. Слышны приближающиеся звуки веселья.

Тангейзер
Ты слышишь смех и ликованье?

Вольфрам
Трепещет в диком страхе грудь!

Тангейзер
(по мере приближения волшебных чар возбуждаясь всё более и более)
Ты видишь страстных нимф плясанье? –
Восторг испить, навек уснуть!

В розовой полутьме виднеются беспорядочные движения пляшущих фигур.

Вольфрам
Ах! Злые чары нам грозят!
На нас несётся дикий ад!

Тангейзер
Мерцает свет блаженной страсти, –
он сладко мне волнует кровь!
Да, – вот любви волшебной царство, –
(вне себя)
Венерин грот мной найден вновь!

В ярко-розовом освещении появляется Венера, покоящаяся на своём ложе.

Венера
Привет, неверный друг, тебе!
Ты изнемог в пустой борьбе?
Покинув злобный мир страданий,
ты жаждешь вновь моих лобзаний?

Тангейзер
Венера! О, моя богиня!
К тебе вернулся я опять!

Вольфрам
Нет, силы ада, – сгиньте, сгиньте!
Души заблудшей вам не взять!

Венера
Я твой побег простить готова,
за то, что вспомнил ты мой грот!
Навек останься здесь со мною, –
источник счастья здесь течёт!

Тангейзер
(с дикой решимостью вырывается из рук Вольфрама)
Навек утратил я спасенье, –
ад даст мне счастье и – забвенье!

Вольфрам
Творец, внемли мольбе моей!
(Он снова хватает Тангейзера, удерживая его)
Генрих! Одно услышь, одно!
Внимай! –

Венера
(с зарождающимся страхом)
Приди!

Тангейзер
(Вольфраму)
Оставь меня!

Венера
Приди! Навеки будь моим!

Вольфрам
Ты можешь быть спасён, несчастный!

Тангейзер и Вольфрам горячо борются.

Тангейзер
Нет, Вольфрам, нет! Я к ней иду!

Вольфрам
Здесь ангел за тебя молился, –
он ныне реет над тобой:
Елизавета!

Тангейзер, только что снова вырвавшийся из рук Вольфрама, внезапно останавливается, как пригвождённый к месту.

Тангейзер
Елизавета! –

Туманные полосы мало по малу темнеют; сквозь них прорезывается яркий свет факелов.

Мужские голоса
(из глубины сцены)
Вдали от бед, вдали от зла
покой и мир душа нашла…

Вольфрам
(в возвышенном умилении)
Твой ангел молит Бога за тебя –
на небесах! Генрих, спасенья жди!

Венера
(уже невидимая)
Ах! Мной утрачен!

Она опускается в недра земли. – Туман исчезает совершенно. – Утренний рассвет. – Из Вартбурга вглубь долины движется траурное шествие с факелами.

Мужские голоса
Ей уготован там приют,
ей херувимы гимн поют!

Вольфрам
(нежным объятием поддерживая Тангейзера)
Ты слышишь этот хор?

Тангейзер
(умирающим голосом)
Я слышу…

Шествие выходит на сцену, появляясь в глубине долины; старшие пилигримы идут впереди, затем певцы – по сторонам открытого гроба, в котором они несут тело Елизаветы; Ландграф, рыцари и вассалы следуют за гробом.

Пение мужских голосов
Ангел прекрасный ввысь улетел,
в сонме блаженных пред Вечным предстал.
Радуйся, грешник, – благ твой удел:
ангела слёзам Всевышний внял!
Вольфрам делает знак, побуждая певцов, узнавших Тангейзера, остановиться и поставить гроб на землю. – Тангейзер, которого Вольфрам подвёл к гробу, склоняется над телом Елизаветы и медленно падает.

Тангейзер
Святая Елизавета, молись за меня!

Он умирает. – Все опускают факелы к земле и таким образом тушат их. Утренняя заря освещает всю сцену.На горном выступе авансцены появляются младшие пилигримы: они несут посох, пустивший ростки и зазеленевший свежею листвой.

Младшие пилигримы
Свят! Свят Властитель горних сил!
Спасенья символ он явил!
Добычу тьмы в полночный час
Господь блаженных чудом спас:
в деснице Папы жезл сухой
украсил он младой листвой!
Так грешник в небесах прощён,
так в царство света внидет он!
Пусть чудо это славит тот,
кто искупленья с верой ждёт!
О, всемогущий царь небес,
Бог милосердья, Бог чудес!
Хвала тебе!
Хвала тебе!

Все
(глубоко растроганные)
Отверзлась дверь милосердья благая, –
вступает грешник в селения рая!

Занавес падает

КОНЕЦ